Все это долгое и невыносимо тянущееся время Дороти говорила про себя несколько слов: "Пожалуйста, не надо этого делать". По горячности мольбы и спрятанной в них экспрессии они подозрительно походили на молитву, и ею бы и могли считаться, если бы не одно "но" - их адресатом был лорд Генри. Она хотела даже произнести слова вслух, но что-то мешало ей. Возможно, неуверенность в том, что она все понимает правильно, и опасение, что тогда будет очень глупо выглядеть. А может быть, и понимание, что слова должны быть более доходчивыми и понятными, а таких она не знала вовсе.
Ей оставалось только повторять про себя то, что было ей понятно, и пытаться уговорить себя не сопротивляться. "Ведь он же сделал предложение...", "он уже почти твой муж...", "он не может обмануть тебя..." Но все это было бесполезно и бессильно перед уверенностью, что "так нельзя" и что "по-настоящему честный человек никогда не воспользуется ситуацией". Дороти была уверена, что если Генри позволит себе быть грубым или слишком настойчивым, она разочаруется, и с этим уже ничто не может ничего поделать. Юная и наивная убежденность была той силой, на которую, как на стену, натолкнулся будущий граф Лендбери. Дороти не смогла бы оказать настоящего сопротивления, так тем сильнее хотела, чтобы этого не пришлось делать.
Последние мгновения его сомнений наполнили воздух ощущением грозы. Наконец, он сделал выбор и, быстро выйдя, захлопнул за собой дверь. Дороти выдохнула с такой силой, словно задержала воздух не меньше, чем на минуту.
Глэдис, застывшая посреди комнаты, смотрела на нее открыв рот. Чутья ей хватило, чтобы понять, что что-то происходит, но вот ума, чтобы угадать, что именно, уже нет. Она явно не очень понимала, что полагается сказать, предложить или сделать, и растерянно смотрела на Дороти.
Мисс Ливси кашлянула, приходя в себя и чувствуя почти полностью утерянную уверенность.
- Помоги мне умыться, Глэдис, - сказала она таким тоном, словно вопрос служанки, не нужно ли чего, прозвучал вот только что.
- Конечно... мэм, - подхрюкнула служанка.

Она помогла ей раздеться до рубашки, и Дороти долго терла руки, лицо и шею, отмываясь от дорожной грязи и пыли, а потом расчесывалась. Какой же непривлекательной она себе сейчас казалась. Уже надоевшее дорожное платье, потускневшие ленты и старая потемневшая косынка. А завтра им еще ехать целый день. Хороша же она будет к моменту заключения брака. Мисс Ливси почувствовала легкое сожаление, но потом вспомнила, что новое платье на свадьбу, может, даже новое ожерелье, чистые перчатки и замысловатая прическа - все это предполагает только какого-нибудь совсем другого будущего мужа, и решила, что жалеть совсем лишнее.
Потом Дороти завернулась в одеяло.
- Ужин нести? - спросила Глэдис, подхватывая могучими руками таз, наполненный водой.
Мисс Ливси посмотрела на свое платье, развешенное на стуле.
- Его бы почистить, мэм, - проследив за взглядом Дороти, посоветовала Глэдис. - Я унесу?
Дороти нахмурилась, выбирая между сомнительным счастьем, когда платье пребывает далеко от тебя, и грязным и несвежим им же на следующее утро.
- Ужин нести. Платье почистить, но верни его сегодня же, - задумчиво ответила Дороти и еще сильнее завернулась в одеяло.
Служанка шмыгнула носом и, плавно качая внушительными бедрами, выплыла из комнаты.

Мисс Ливси находилась в положении очень деликатном, совершенно ей неведомом и одновременно очень забавном, хотя последнее обстоятельство было и некому оценить. Она боялась пошевелиться, чтобы одеяло, в которое она так тщательно завернулась, вдруг не соскользнуло, обнажая то, что должно было остаться скрытым. Если бы вдруг такое случилось, то, по убежденности Дороти, Генри обязательно расценил бы это как чудовищное кокетство, а допустить такое было страшнее всего. С другой стороны, она хотела есть. С той силой, которая вполне ожидаема от молодой и здоровой девушки, проведшей целый день в пути и видевший только завтрак (который был давно) и скудный (на бегу) обед. От блюд, которыми был уставлен стол, исходил искушающий аромат, и желудок Дороти неприятно подвывал, так что приходилось усиленно кашлять, чтобы заглушить его.
Сомнений Дороти хватило ровно до того момента, как Генри разрезал мясо и, попробовав его, похвалил. Мисс Ливси поняла, что близка к обмороку как никогда еще в жизни. Представив же себя распростертой без чувств, Дороти решительно соскользнула с постели и направилась к месту за столом, которое было ровно напротив Генри. В комнате было уже темновато и, окутанная сумерками и широким одеялом, Дороти казалась себе достаточно защищенной от взглядов будущего мужа. Неловкость (это если называть вещи мягко) витала в воздухе, но Дороти была уверена, что это всего лишь ее личное чувство.
- Тут несколько блюд! - с легким удивлением воскликнула она.
Это было легким преувеличением, впрочем, понятным.
- Они не очень все показались мне приветливыми, зато, видимо, кухарка старательная. Не самое плохое положение дел.
Добравшись до стола, Дороти положила себе немного с каждого блюда, потом подумала и... почти удвоила содержимое своей тарелки. Обнаженная до плеча рука выскользнула из-под одеяла, отчего в свете свечей оно стало похожим на причудливое бальное платье. Справившись, Дороти села и, чувствуя себя теперь просто замечательно, наконец, посмотрела на Генри, с которым ее разделяли стол и свечи.
- Как вы думаете, завтра... в это же время... все уже случится?

Дороти поняла, что хотел сказать Генри.
Даже не так. Сначала как будто почувствовала, и это заставило ее смутиться и опустить глаза. А потом, когда за будущим графом закрылась дверь и у нее осталось сколько угодно времени для пребывания наедине со своими мыслями, Дороти попыталась честно найти все возможные объяснения - что хотел сказать лорд Генри? - но дальше одного дело не продвинулось.
Все было понятно даже для истинно невинной девушки, какой была мисс Ливси.
И это объяснение не внушало ни гнева, ни неодобрения. И даже не пугало, как пару часов назад их первый тет-а-тет, из-за которого Генри тоже пришлось ретироваться. Наоборот, Дороти не могла отделаться от мысли, что ей было приятно. И незнакомый тяжелый взгляд будущего мужа, и постоянная как будто его раздражительность, и порывистость движения, и особенно слова, которые он сказал перед тем, как снова сбежать. Все это внушало чувство, очень похожее на предвкушение близкого праздника - например, бала в Лендбери. Только как если бы она была не гостьей, а хозяйкой.
С аппетитом доев все, что оставалось на тарелке, Дороти вернулась в постель и легла, по-прежнему завернутая в одеяло, как в кокон. Ей казалось, что она не заснет, но усталость и долгий день в пути сделали свое дело. Еще не меньше десяти раз вызвав воспоминание о том, что сказал Генри и как смотрел на нее, прежде чем уйти - и от каждого воспоминания приятно сжималось внутри - Дороти заснула.

Дороти проспала, не шевелясь, до самых предрассветных сумерек. Если бы ей еще несколько дней назад сказали, что она сможет уснуть, находясь в одной комнате с мужчиной, она бы, конечно, не поверила. Но доверие к лорду Генри (опрометчивое, потому что его влюбленность и то, что называют серьезными намерениями, говорили, если вдуматься, больше против, чем за), а еще больше почти бессонная прошлая ночь и день в дороге, сделали свое дело.
Дороти не просто заснула, а, как это принято говорить, провалилась в сон. Глубокий, без всяких сновидений. И даже отзвуки дневных забот, вечерних страхов и прочих впечатлений в него не врывались.
Проснулась она резко, как от толчка. Поняла, что время близится к утру, и удивилась тому, что так спокойно проспала столько часов. Потом осторожно выглянула из своего кокона и огляделась. Сначала ей показалось, что комната пуста. Взгляд, выхватывающий из темноты знакомое, сначала увидел стулья, стол, на нем кувшин из-под вина, тарелку, наполненную в начале трапезы мясом, и бокалы. И лишь потом (потому что не ожидала) Дороти, уже уверенная, что находится в комнате одна, поняла, что Генри спит, опустив голову на жесткие доски столешницы. Это ее настолько тронуло, что она почувствовала себя виноватой, и лишь напомнив себе, что никакой другой возможности не было, несколько приглушила в себе это в высшей степени неприятное чувство.
Потом она снова засыпала, но сон стал неглубоким и прерывистым. Она то и дело просыпалась и смотрела на Генри, все так же спящего, и каждый раз ее охватывало острое и незнакомое чувство, в котором к любви примешивалось еще что-то другое, щемящее и неожиданное.
В одном из таких пробуждений ее застал стук в дверь. Она как раз лежала, облокотившись о подушку, и невольно думала о том, как совсем скоро сможет лежать вот так же утром и смотреть на спящего Генри, который будет гораздо ближе и выглядеть будет счастливым, а не сиротливым изгнанником, ютящимся на узком и неудобном стуле, когда за дверью завозились. Дороти вздрогнула, как будто желающий войти мог услышать ее мысли, и не сразу отозвалась.
- Это я, - грубоватый и громкий голос Глэдис звучал, казалось, не из-за двери, а из центра комнаты. - Ваше платье... мадам.
Дверь распахнулась даже раньше, чем Дороти позволила войти.
- Вот... - пыхтящая служанка бросила на стул почищенное платье, оглядела обстановку и подозрительно сморщила нос.
Дороти чувствовала себя разочарованной. Ей хотелось увидеть, как Генри проснется, и хотелось сказать что-нибудь очень хорошее, что бы смягчило неудобство и жесткость прошедшей ночи. Но уже не получилось...

Через час с половиной они уже сидели опять в карете. Неловкое утро, где Генри опять пришлось уйти, чтобы Дороти смогла умыться и одеться, где они вдвоем несколько смущались за коротким завтраком на бегу, где она уже ждала его внизу, смущенно ковыряя носком ботинка грязную половицу, а потом садилась в экипаж, опираясь на его руку, закончилось. Впереди их ждал целый день. Дороти, посвежевшей и почти выспавшейся, было чуточку совестно видеть Генри, который просто не мог быть таким же.
- Мне кажется, что в гостинице нам никто не поверил, - наконец, решилась нарушить молчание мисс Ливси.
Не потому, что ее так уж волновало мнение тех, кого она не думала уже никогда увидеть, а потому что хотела нарушить молчание.

Вчерашний день пролетел быстро, а сегодняшний тянулся медленно. Дороти все больше казалось, что они объехали половину света, но причина медленного течения времени была, конечно, в другом. Она очень хотела, чтобы путешествие поскорее закончилось. Их отношениям жениха и невесты шли вторые сутки, а они уже казались затянувшимися. Некоторые помолвки длятся  по несколько месяцев, но женихи с невестами тогда не разъезжают в каретах, где колени касаются друг друга, не ночуют в одной комнате на постоялом дворе и не проводят сутки нос к носу, когда молчание сближает даже больше, чем разговоры. Дороти как будто и привыкла к дороге, но в то же время чувствовала себя чуть ли не преступницей, и гораздо сильнее, чем когда на балу согласилась уединиться с Генри в темной прохладе парка Лендбери-холла.
Она торопила дорогу. За окном кареты мелькали города, городки и деревни. Уже позади остался похожий на Манчестер Уиган, потом промелькнули уютный Лейланд и Престон. Пейзаж становился все более гористым, романтической формы валуны громоздились по обеим сторонам дороги, куда хватало взгляда. Около трех часов дня прокатились через Ланкастер, но остановились за его пределами. Там, где городские гремящие мостовые сменились глухо отзывающейся под колесами дорогой. Дороти думала, что обошлась бы и без такой остановки, но ничего не сказала. Ели быстро, в молчании. Со стороны было похоже, что обедают не предпринявшие приятное путешествие супруги, а заговорщики. В некотором смысле так и было.
Следующей остановкой был действительно Гретна-Грин, но многообещающее определение "следующая" не означало "скорая". За окном подступали сумерки, потом долго темнело. Дороти чувствовала, что волнение становится нестерпимым, но держалась стойко и не задавала вопросов, когда же они прибудут. Ехали все медленнее, постоянно останавливаясь. Кучер то спрашивал дорогу, если оказывались в очередной деревне, то пытался не запутаться в поворотах.
Дороти уже перестала выглядывать из окна кареты каждый раз, когда останавливались. Все равно ее ждало разочарование и оказывалось, что они еще далеко до конца пути.
Но вот карета остановилась, и как-то стало понятно, что основательно. Послышался топот ног и громкие, требовательные вопросы. Чуть дальше слышались вопли, ругань, проклятия и обещания кары небесной, перемежающиеся с победными возгласами, увещеваниями и смехом.
- Кажется, приехали? - шепотом спросила Дороти и прислушалась.
В какой-то момент ей показалось, что она слышит знакомые голоса. Но уже следующие визгливые реплики убедили ее, что она ошиблась.

[AVA]http://sh.uploads.ru/t/Za4jF.jpg[/AVA]
Это действительно было легкомысленно.

Генри Бишоп, граф Лендбери, если и не прославился умением решать стратегические задачи на поле брани,  то весьма успешно реализовывал свои таланты тактика и стратега  в пасторальной тиши  английской провинции, последовательно обыгрывая в  шахматы людей, обстоятельства и даже  саму  природу – и история появления на свет  единственного наследника титула была неоспоримым тому доказательством.
Граф разослал слуг в нескольких направлениях, не исключая вероятности найти беглецов в затрапезной лондонской гостинице или в коттедже на окраине Бата. Однако сам он, в достаточной степени изучив характер  Бишопа-младшего, предполагал наиболее закономерный (и наименее желательный) вариант развития событий, и потому приказал оседлать четырех самых выносливых лошадей и собрался в дорогу раньше, чем вернулся Чарли Бэкон, первый из слуг, отправленный на север.
Чарли они встретили поздно вечером, на подъездах к Вустеру. По лицу его стало понятно, что граф выбрал верное направление.
- «Рыцарь на перепутье», в полутора милях отсюда, - выдохнул раскрасневшийся  слуга; по лицу его градом катился пот, - утром они останавливались здесь для завтрака. Представились супругами Эшли, – опасаясь графского гнева, Бэкон  шумно шмыгал носом и пристально рассматривал пыльные носки собственных сапог, - сказали, что едут в Вустер.
- Черта с два они туда едут, - поморщился граф, - в Шотландию они едут. Поехали!
- Ночь, ваша светлость, - почтительно заметили один из сопровождавших графа, -  дороги не видно, и лошади устали. Далеко мы все равно не уедем.

Про человеческую усталость они  напоминать не рискнули – казалось, Бишоп-старший был сотворен из железа, и предполагал аналогичные свойства организма у своих спутников.
Практика, однако, показала, что люди, как и лошади, сделаны из плоти и крови, и плоть эта желает ужин и мягкую  постель, а вовсе не плутать по ночным дорогам Вустершира.
Несколько секунд (несколько томительных секунд, в продолжение  которых граф пристально смотрел в переносицу  посмевшего ему перечить халдея) в воздухе висела напряженная тишина – затем здравый смысл возобладал. Бишоп приказал сделать остановку.
Хозяева «Рыцаря» вынуждены были уступить  графу Лендбери собственную спальню.
Остальные спали в сарае.
Выехали рано – едва рассвело.
Бишопа мало интересовали придорожные постоялые дворы – они останавливались редко, чтобы напоить лошадей, уточнить дорогу, расспросить о «мистере и миссис Эшли», да выпить холодного лимонада в ближайшем трактире.

До Гретна-Грин граф  добрался лишь к ночи. Позади них, где-то над Престоном, вспыхивали зарницы.

Отредактировано Генри Бишоп (2017-08-12 21:16:02)

«… в богатстве и бедности, в болезни и здравии, пока смерть не разлучит нас».
Последние слова клятвы прозвучали; удар молота по наковальне эхом отозвался в голове, хаотическое возбуждение последних нескольких дней сменилось легким оглушением, он обернулся,  увидел  довольные улыбки на помятых лицах свидетелей, и осознал, что все закончилось.
- Можешь поцеловать жену, счастливчик! – сказал тот, что стоял ближе к нему, изредка потирая опухшую скулу, и хлопнул Генри по плечу.
Кузнец рассмеялся.
- Я полагаю, сэр, вам стоит поторопиться, - добавил  второй свидетель; царапнув ногтем переносицу,  - если вы, конечно,  сомневаетесь, что ваши хм… близкие будут рады вашему семейному счастию…
Лорд Генри сомневался.
Он украдкой взглянул на Дороти –  она показалась ему немного растерянной и смущенной.
- Нам… у вас не найдется…
- Найдется, сэр, - увядший цветок шиповника радостно качнулся в петлице, - в пяти шагах отсюда, комната в гостинице, чистая, аккуратная, с большой кроватью.
Нельзя было выбрать наилучший момент, чтобы смутить новобрачных.
Лорд Генри покраснел и сжал руку новоиспеченной жены.
- Сколько?
- Два фунта, сэр.
Генри  без колебаний заплатил бы двадцать.
- Показывайте.
Они торопливо прошли вслед за провожатым с факелом по черной тропинке между домами и вспыхивающими все ярче молниями;  он держал Дороти за руку. А она куталась в его дорожный плащ, прячась от порывов  ветра, и, только когда молодожены  поднялись  по узкой  лестнице на второй этаж, дверь спальни закрылась за ними,  и Генри  предусмотрительно повернул в замочной скважине ключ, совсем близко – так, что в комнате сделалось светло, как днем, и он увидел лицо теперь уже миссис Бишоп,  испуганное и счастливое  - сверкнула молния, а следом за ней грянул гром, и  небо пролилось на землю страстным ливнем.

Выдавая  себя  за опытного сердцееда,  Бишоп-младший преувеличивал – такое часто случается с познающими жизнь джентльменами двадцати одного года отроду. Имея за плечами некоторый практический опыт в «искусстве любви» и одну быстро прошедшую влюбленность, в память о которой осталась засушенная роза между девятой и десятой страницами  «Двенадцатой ночи», он отнюдь не стал пресыщенным циником - и потому нежная и доверчивая любовь Дороти показалась новоиспеченному мужу  самой сладкой наградой за все, что пришлось перетерпеть ему за последние двое суток.   
Калейдоскоп событий, менявшихся  для привыкших к жизненной неспешности жителей деревни слишком быстро, чужая спальня, всполохи молний за окном добавляли ситуации остроты, а молодым супругам – головокружения. Позже Генри не мог с уверенностью  восстановить последовательность событий первой брачной ночи, которую хотел запомнить. Память выхватывала отдельные фрагменты – он помнил упавшую на пол белую косынку – символ непорочности,  перламутровое  плечо жены, шорох нижних юбок, жадность собственных рук и шелковое тепло ее бедер - помнил собственное нетерпение, какое старался сдерживать, и сдерживал до тех пор, пока  не почувствовал ее короткий выдох и движение навстречу, отозвавшееся сладким спазмом в животе – этого оказалось достаточно, чтобы он забыл обо всем на свете, утопая в общей на двоих страсти. Круглое старое зеркало на столе со сколотой по краям амальгамой видело сотни подобных сцен - и все-таки Генри Бишопу казалось, что все, что происходило с ними сейчас, не могло произойти никогда и ни с кем.
Несколько минут он лежал на спине, тяжело дыша, и слыша лишь стук собственного сердца,  потом приподнялся на локте, вглядываясь в ее лицо.
- Теперь ты точно моя жена, - прошептал он, и удивился сам, как громко прозвучал его шепот.
Дождь закончился. В комнате было тихо.
- Спи,  - сказал лорд Генри, целуя Дороти в лоб, и принялся искать в ногах одеяло. – Спи, любимая.

Он начал проваливаться в сон, и потому не мог сказать наверняка, сколько прошло времени – четверть часа или полтора – как грохот дверного молотка внизу вернул его в реальность.

Несколько минут он прислушивался к голосам на первом этаже, потом порывисто поднялся и, оглянувшись на спящую жену, вышел за дверь.
Картина, открывшаяся его взору, была настолько же комичной, насколько ожидаемой. Заспанный хозяин гостинцы в ночном колпаке вяло отмахивался от угрожающего ему плеткой дюжего молодчика в коричневом камзоле, забрызганном грязью – в нем Генри без труда опознал  старшего сына их арендатора. Граф стоял у стены, скрестив на груди руки.  Каким-то непостижимым образом он догадался, что на него смотрят, и поднял голову, встретившись глазами с глазами сына.
Блудный отпрыск  выдержал этот немой поединок и глаз не опустил.
Он сошел по лестнице вниз и стал напротив.

Несколько секунд отец и сын молчали, потом Генри сказал со всей мягкостью, на какую оказался способен:
- Ты опоздал, отец.
- Вижу, -  откликнулся Бишоп-старший, - ты понимаешь, какие последствия это может иметь для твоего будущего?
- Мне плевать, - легкомысленно ответил лорд Генри, - любящая и любимая жена  нивелирует самые неприятные последствия моего скоропалительного решения.
- Что ж… похоже, если изменить ситуацию я не в силах… мне остается пожелать вам с молодой супругой счастья, - устало проговорил граф.

Круг замкнулся.
Бастард, плод  кратковременной  связи крупнейшего землевладельца Девоншира и маленькой служанки, возведенный изворотливостью ума в ранг законных сыновей и наследников, вернул долг фортуне, женившись на дочери сельского врача.
Увы, укол этой иронической шпильки судьбы  в полной мере мог прочувствовать только граф Лендбери.

[AVA]http://sd.uploads.ru/t/0PnG5.jpg[/AVA]

Потом Кэтрин Бишоп уверяла, что минувшие четверо суток она испытала порцию волнения, которая многажды превышает все волнения и беспокойства, пережитые ею за всю прежнюю жизнь, вместе взятые. И это если помнить, что она рожала пять раз (и до появления мальчика появились четыре девочки), воспитывала шестерых детей, четыре раза выдавала замуж дочерей, пару раз находилась в затяжных ссорах с мужем и знала, что такое мигрень.
Заявление было не лишено преувеличения, и все-таки как нельзя лучше говорило о том, в каком состоянии пребывала графиня Лендбери и чего ей стоила эскапада блудного сына. Она была зла в тот момент, когда граф покидал Лендбери, но по мере того, как шло время и таяла надежда, что беглецов настигли до их прибытия в Гретна-Грин, злость сменялась тревогой и отчаяньем. А когда минули четвертые сутки, Кэтрин, помня, какие предположения о времени делал ее муж, поняла, что надежды на то, что беглецов настигли вовремя, почти нет.
Если только Генри-старший не переоценил благородства сына, который поехал все-таки в какую-нибудь другую сторону, вслед за помыслами, которым направление передвижения полностью соответствовало. В таком случае графиня оказывалась перед неприятной необходимостью чувствовать вину перед семьей доктора Ливси, а это было невыносимо по множеству причин.
Кэтрин почти заперлась в своей спальне, отказавшись принимать кого бы то ни было, включая доктора и - особенно - его жену. Ей казалось, что на ее лице написаны все мысли и сомнения. Преданные Ливси очень много знали, а теперь еще тайна оказалась достоянием их дочери. Дороти была молода, неопытна и очень восторженна, что, по мнению Кэтрин, было гораздо хуже непорядочности и склонности к сомнительным методам. Чем дальше, тем больше Кэтрин думала о том, что будет, если Генри узнает, что он не ее сын.
Она заботилась о нем, сначала по необходимости, потом по привычке, потом потому, что он входил в круг детей этого дома. Когда она была зла, то говорила графу "твой сын", но, как теперь оказывалось, была не готова к тому, чтобы его сын перестал себя считать ее сыном. С Генри часто было нелегко. Он дерзил и насмешничал, но он всегда делал это так, как делают непослушные мальчишки по отношению к матери. И теперь, если он опять будет невыносимым, то будет таким с ней не потому, что он ее сын, а потому, что он не ее сын?
К такому испытанию Кэтрин совершенно не чувствовала себя готовой. И в моменты, когда картины будущего прозрения Генри рисовались особенно чудовищными, графиня молилась про себя, чтобы явилось чудо, чтобы Дороти оказалась молчаливой и очень умной девушкой, и пусть тогда Генри хоть каждый год женится на неподходящих невестах.
Появившегося от графа Лендбери вестника Кэтрин приняла у себя спальне, что было делом почти неслыханным. Выслушала новость о том, что молодые застигнуты были уже после того, как брак случился. В этих словах, самых куртуазных из всех, которые в своей жизни произносил присланный, было все, и Кэтрин не удержалась и покраснела.
- Иди, - махнула она рукой.
Тот пытался сказать что-то еще, но Кэтрин уже не было дела до других подробностей.
Итак, малышка Дороти когда-нибудь станет графиней Лендбери. Карьера подружки дочери была отмечена про себя Кэтрин скорее машинально. С этой мыслью она уже смирилась. В конце концов, в этом действии у Генри проглядывало благородство происхождения, а не врожденная подлость. Вот только о чем они говорили всю дорогу? Два дня пути? Больше всего Кэтрин хотелось остаться в комнате, малодушно дождаться тут, в темноте и одиночестве, мужа, расспросить его. Но это было бы непростительное малодушие...
Через три часа леди Кэтрин, графиня Лендбери, стояла внизу в холле, на том самом месте в самом центре, где они с Генри всегда встречали гостей. На ней безупречно сидело платье, обычное для вечеров в приятном семейном кругу, а волосы были уложены в прическу. Она старалась казаться спокойной и величественной. Находящаяся тут же последняя мисс Бишоп пыталась подражать матери, но было видно, что она почти умирает от любопытства.