С тех пор, как дверь закрылась за уходящей Кьярой, минуло три дня.
Он мог лишь гадать, что не получилось у девушки – то ли добраться до «племянника» и передать ему просьбу дяди, то ли передать ответ, то ли Анджело, еще одна белая ворона воробьиной стаи, занятый решением собственных проблем, кои успешно изобретал (и не менее успешно с ними расправлялся), не счел возможным откликнуться на желание узника Карчери немедленно.
Возможно, бдительный родитель, предупрежденный о том единственном разговоре получившим свои сребреники стражником, ограничил визиты дочери к заключенным и запретил ей покидать Карчери без сопровождения – это было бы худшим из возможных зол, но и визита разгневанного папаши Брандуарди Марко не дождался.
Текло время.
Часы-луковицу, дорогие, подлинные, без дураков – не дутую фальшивку с начинающей предательски линять позолотой – полновесное золото, рубин, жар-птица с изумрудным глазом и аметистовым хвостом - он отдал при аресте одному из сопровождавших, за возможность остаться в своем кабинете на пять минут без свидетелей. Успел не все, но достаточно, чтобы надеяться на скорое освобождение; мысленный хронометр тикал, время шло, а подвижек в деле его не намечалось.
Кьяра не возвращалась, желтели простыни, пропитываясь смрадом прогнившей соломы, колко выступающей из прорех мешковины, пищу приносили молчаливые, угрюмые стражники, не сказавшие с заключенным и двух слов.
Сутки он измерял от того момента, как защелкнулся замок на синьориной Брандуарди, с тех пор мерилом текущего времени для него стало лишь постепенная смена цвета неба – с бледного, цвета рисового отвара, через туманный полумрак в густо-синие свинцовые тона, потом обратно в той же последовательности.
С желоба стекала вода, капала, затылок ломило от сырости.
На исходе третьих суток бряцанье замка раздалось во внеурочное время. Марко живо поднялся, приглаживая растрепавшиеся волосы и оправляя засаленные полы жюстокора.

Лицо синьора Руццини на несколько мгновений приобрело сходство с восковой маской, однако тут же безжизненность сменилась гуттаперчевой улыбкой.
Священник…
Что могло привести к нему священника? Кьяра не призналась отцу, но побывала на исповеди?
Белый воротничок отца Таддео ярким пятном выделялся на фоне черного вороньего одеяния и серо-зеленых стен.
Марко улыбнулся и сделал шаг назад.
- Вы позволите мне не приветствовать вас должным образом, прете? Здешняя сырость обострила мою подагру. Такая незадача. Я рассчитывал, что кто-то позаботится о моем бренном теле, вы же стремитесь облагодетельствовать душу. Могу я надеяться, что ваш визит не является завуалированным намеком на скорое мое свидание со всеми кругами Ада?
Он болтал, встряхивая полуразвалившимся коконом русых волос с сильным вкраплением седины, словно какаду, заметивший внимание жирного кота к своей персоне, а сам цепким взглядом всматривался в лицо еще молодого человека – скульптурное, с красиво очерченным ртом и едва заметными тенями на висках – следами ночных бдений. На таких исповедников охотно заглядываются юные грешницы. Кьяра, Кьяра… неужели проговорилась?..
Или при обыске нашли что-то, что он не успел или забыл сжечь в дымящемся камине личного кабинета?
- Итак, что побудило вас навестить несчастного узника, томящегося в этих мрачных стенах без видимых причин и не имеющего никакой возможности для оправдания? Могу ли я надеяться, что вы явились гонцом доброй вести?

Марко жадно всматривался в лицо священника, ища в нем искру порочности, из которой можно было бы раздуть пламя.
Человек слаб, человек грешен.
Это Руццини усвоил так же твердо, как то, что лучшее бордо получается из винограда Левобережья округа Медок, женщины более практичны, чем мужчины, а судьи продажны всегда, дело лишь в цене.
Извлеки правильный камень из фундамента - рухнет вся постройка.
- В том и беда моя, прете, что я не знаю, за какие грехи меня отправили в Карчери, не дав возможности оправдаться и не позволив рассчитывать на снисхождение! – с жаром воскликнул синьор Руццини, подаваясь вперед, - столь ли тяжела моя вина, чтобы лишать меня свободы? Свидетельства ростовщиков? Слово торговца против слова человека благородного происхождения? Где долговые расписки? Где иные документы, позволяющие упрекнуть меня в нечестности? Или… - тут голос Марко сделался тягучим, словно патока, - или святые отцы, следуя избитому пути, выдвигают обвинение в ереси? Есть ли тому документальные подтверждения?
Документальные подтверждения, стихи, пасквили – все, написанное наспех, невпопад, торопливым, убористым почерком, с фиолетовыми брызгами и решительными росчерками пера сгорело в ленивом пламени камина в день ареста. Фривольные песенки и философские трактаты писал он с одинаковой легкостью и одинаковым усердием, с равным удовольствием описывая похождения парочки сластолюбцев по венецианским борделям и рассуждая о природе совести. Последнее его творение, сделавшее его знаменитым в один день («И на один день», - смеялся синьор Руццини), которое прочел он в салоне синьоры ди Авильянов присутствии немалого количества приглашенных [всему виной вино и черные глаза хорошенькой женщины], могло вызвать гнев церкви; и единственное доказательство его авторства, собственноручно подписанный экземпляр, он умудрился оставить между подушками теплой еще постели Бьянки ди Авильяно.
- Говорите ли вы о небольшом фарсе, который, признаюсь, я прочел в поэтической гостиной доброй моей знакомой? Его автор был слишком правдив. Даже святые отцы вынуждены признать сей прискорбный факт. История получила огласку… Насколько мне известно, уличенный в преступном сожительстве с прихожанкой настоятель церкви Сан Тровазо лишен был сана?

- Ужель вы полагаете, прете, что раскаяние облегчит жизнь узника более, чем комнаты собственного дома, горящий камин, изысканный ужин и подогретое вино? - кисть синьора Руццини совершила описательный полукруг и остановилась в точке, какую можно было трактовать и как приглашение присесть, – в чем польза беспокойства о бессмертии души, когда жизнь вечную сулят нам лишь в весьма зыбком и неопределенном будущем? Жизнь, наполненную удовольствиями, мы можем получить сейчас!
Марко беспокойно прошелся от одной стены до другой и поворотился к визитеру, остановившись в двух шагах от него, с интересом наблюдая длинные, почти женские ресницы и жесткий рот.
Грех чревоугодия? Нет.
Грех гордыни? Возможно.
Юный пастырь, избравший для себя местом служения мрачные стены Карчери, иметь мог лишь одну слабость – наивную веру в силу собственной трактовки слова божьего, и синьор Руццини едва сдержал улыбку.
- Авторство фарса неизвестно, - сообщил он, не сводя насмешливого взгляда с лица отца Таддео, - вероятно, мне в вину вменяется чтение сего произведения? Может ли глашатай истинного положения вещей в лоне Святой церкви считаться виновным в том, что послужил лишь словом, сорвавшим покровы ложной стыдливости? Велика ли вина священника, скованного запретами, и ежедневно, ежечасно наблюдающего в исповедальне десятки женских лиц, хорошеньких, уродливых, молодых и старых, видеть в их числе одно лицо, видеть и понимать, что вдовье положение не освобождает, а лишь способствует зову плоти, наблюдать соблазнительное колыхание женских прелестей под прозрачной шемизеткой, которая не столько скрывает, сколько будит воображение, видеть прихотливо обутую женскую ножку, намеренно выставленную из-под края юбок, видеть и понимать, что делается все это не случайно, а с умыслом. И идти на зов, и устать бороться против собственных желаний, и уступить им, пылая восторженной страстью и получив награду, сладостнее которой не изобрела природа?
Марко выпалил эту тираду на одном дыхании, не делая пауз, и замолчал, задохнувшись; глаза его напряженно блестели.
На мгновение в камере повисла пауза, разбавляемая мерным стуком капели.
Шел дождь, мелкий, серый и скудный, такой, какой обычно бывает в феврале накануне карнавала.
- Простите, прете, - скучающим тоном проговорил Марко, - я, верно, увлекся. Вам подобные порывы незнакомы.

Нет, он не устыдился собственной горячности. Он тщательно отмеривал ее, разбавляя театральными паузами. Он наблюдал, обратившись в застывшее изваяние, слушал, обратившись в одно живое ухо, внимал тишине, на несколько мгновений установившейся внутри тесного, заполненного спертым воздухом пространства, и не мог не заметить заминки, секундного колебания в голосе священника.
Слепая вера, заглушающая стремление к проявлениям многообразия жизни, беспокойство плоти, подавляемое рассудком и чувством стыда. Это был вызов.
Он вспомнил Кьяру, персиковые краски ее лица, цветущую женственность, высокую грудь в обрамлении строгого кружева простенького платья, и в глазах его загорелся хищный огонек.

- Человек способен, - кивнул Руццини, - но должен ли человек? Что вы знаете о грешном счастье, прете? Что вы знаете о мгновениях острого наслаждения, за которым ничто богатство и рассудок, благочестие и надежды на царствие небесное; зачем оно, когда есть царствие земное, прете? Послушайте меня… - он ступил ближе, и сейчас его губы, извивающиеся, яркие, словно черви на бледном лице, шевелились в дюйме от лица отца Таддео, - послушайте! Была весна, ночь, были только двое, были горячечные объятия и сплетенные в одной общей мелодии тела, подчиненные одному чувственному ритму, на ее молочной груди еще блестели разноцветные конфетти - следы весеннего карнавала, была любовь на влажных простынях, торопливая и яркая, яростные любовные пульсы сменялись ленивым колыханием на волнах неспешной, упоительной страсти, и юный клирик потерял голову. Ибо страсть есть наслаждение, и истинная страсть сильнее страха геенны огненной.
Марко откинулся назад, упираясь спиной в стену, запрокинул голову и расхохотался, наблюдая выражение лица священника.
На глазах его, покрасневших от бессонницы, выступили слезы.
- Вы скованы условностями, вы молитесь ложным богам, прете - я обесцениваю бессмертие.

- То, что я говорю – истина, - живо, но без прежнего возбуждения парировал синьор Руццини, наблюдая в глазах падре Таддео немой ужас, словно он узрел извергающееся из уст собеседника пламя, - не считайте меня безумцем, прете.
Руццини вернулся в обычное свое положение – уселся на топчан, упираясь лопатками в плохо оштукатуренную стену, и поднял на священника взгляд, исполненный любопытства.
- Я немало видел, я немало пережил, прете, - сейчас речь Руццини лилась спокойно, а взгляд ясных серых глаз поражал безмятежностью, - я видел жирных баварских князьков, что переманивали друг у друга лучших поваров и лучших кастратов, видел водные и огненные феерии, брошенные в огонь и извергнутые из пасти дракона шутихами тысячи дукатов, представления, которые устраивались с одной лишь целью – поразить воображение какой-то труднодоступной красавицы; ради того, чтобы на их подушке, этой же ночью, лежала фарфоровая кукольная головка, изрекающая нежными розовыми губками пустые благоглупости, они платили огромные деньги и готовы были платить больше. Человеком руководят желания. Они первичны, жалкая рассудочность лишь помеха полноте жизни, стыд и мораль – всего лишь кисея, узорный покров для маскировки собственного страха признаться в потаенных своих мыслях. Через неделю с небольшим начнется карнавал, прете. Зачем он тем, кто мудро подавляет греховные мысли и соблазны в зародыше, не позволяя им развиться в полную огня, чувственную историю?
Марко утомился и замолчал. Нещадно чесалось тело, от грязи, которая начала слипаться в складках кожи в дурно пахнущую корку, хотелось нормальной еды и подогретого вина.
- … и все-таки каждый год, в урочный час, вспыхивают огни шутих, в Большой Канал осыпаются разноцветные бумажные ленты, а за ближайшим углом, прижимая полнотой своего тела к красной кирпичной кладке шаловливую коломбину, юный искатель познает прелести торопливой любви. И так будет, прете.

- Как сделать выбор между персиком и виноградом, если знаешь лишь вкус чечевичной похлебки? – усмехнулся Руццини, - мое знакомство с легендами начиналось с истории о жрице Храма Весты Эмилии, чье имя осталось памятно потомкам. Непорочная дева сумела опровергнуть обвинение в инцесте, клочком одежды воспламенив потухший огонь Храма, и лишь избранные знали, что туника весталки пропитана была легковоспламеняющимся составом наподобие эфира. Попробовав раз, они жаждали снова. Королева Маргарита Бургундская, на публичной казни, обритая и жалкая, бросила в лицо своей обвинительнице: «Я познала любовь, и я ни о чем не жалею!» Чтобы осудить, надо познать, прете.
Руццини более не улыбался. Лицо его превратилось в скучающую маску, такую, какую успел увидеть падре Таддео в первые мгновения их встречи, длинные пальцы замерли, горловой всхлип прервал пение флейты соблазна.
Марко закашлялся, кашлял долго и надсадно, сплевывая в платок.
- Здесь сыро… Здесь тихо, здесь слышен лишь звон февральской капели да крики жирных голубей. Одиночество сводит с ума, прете. Прикажите принести мне Библию, перо, чернила и несколько чистых листов бумаги. Я буду проводить дни в молитвах и записывать мудрые мысли, коими не премину поделиться с вами в нашу следующую встречу.

Страстные речи Марко Руццини имели целью одно – смутить молодого священника, но нарисованные пресыщенным либертином картины вызвали к жизни сонм зрительных образов и красочных фрагментов; воспоминания были столь яркими и оглушающими, что Марко зажмурился, как жмурится ребенок, не желая видеть печальную действительность и упорно стремясь остаться в мире воображаемом. В голове синьора Руццини порхали икры балерины в шелковых чулках, растворялись в томном меццо белые лица с кроваво-красными губами, с париков осыпалась золотистая пудра; тонко, немного визгливо пела скрипка.
Синие хрустальные искры рассыпались по углам камеры, вызывая к жизни причудливые образы.
Он открыл глаза. Бледное лицо священника в паре дюймов от его лица, сизый обломок неба за решеткой, каменный выступ шириной с ладонь, засиженный голубями.
«Если я не выберусь отсюда, я сойду с ума», - мелькнула мысль, мелькнула и погасла, растворилась тупой болью под ложечкой.
- Отдаваясь желаниям, я чувствую себя живым, - бесхитростно ответил он, наклоняя голову набок и взирая на падре Таддео с кривой ухмылкой, - знаете, в чем между нами разница, прете? Вы стыдитесь собственных желаний, вы прячете их, ваш стыд – не плод убеждений, он лишь – коварная уловка рассудка, стремящегося лишить вас искренности даже перед самим собой. Я открыт перед вами, словно книга. Меня можно читать, листать, открыть на любой странице и услышать голос души моей. Я этого хочу, падре. Лишь полная откровенность и признание слабости своей – первый шаг к отказу от соблазнов. Оставьте мне Библию и пришлите бумагу! Все, что будет написано, я передам вам в нашу следующую встречу. Это станет моей исповедью, святой отец. Не отказывайте узнику в такой малости.