Каждый день этот коридор, оставаясь неизменным, казался ей иным. Чуть по-другому скрипела восемнадцатая от лестницы половица: вчера она навевала воспоминания о колыбельной бабушки, сегодня звучала подобно бравурному маршу, а завтра, быть может, следовало ожидать что-то из раннего Моцарта. Чуть по-другому постукивали в стекло ветки вишни; чёрные, влажные, они казались скукоженными и мёртвыми после долгой зимы, но всякий раз, проходя мимо, нельзя было не вспомнить о том, что минует ещё месяц-другой - и тощая замухрыжка превратится в красавицу, расправит лепестки, оживёт. Чуть по-другому звучали голоса из-за дверей: герр Шульц уснул за свежим выпуском газеты (всего лишь вчерашним, прессу в пансион доставляли ежевечерне, заботясь о постояльцах) и оглашал коридор неожиданно звучным для тяжело больного человека храпом; какой-то высокопоставленный австриец, вселившийся всего неделю назад, нервно крутил ручку приёмника, который никак не желал настраиваться в нужной громкости; а пожилой господин из комнаты с окнами на ещё одно вишнёвое дерево нынче дышал уж больно тяжело.
"Вишни будут цвести без него". Почему-то эта мысль, возникшая в тот же момент, когда нога Юдифь привычно наступила на восемнадцатую половицу от лестницы - Моцарт? сегодня? - не удивила, как будто невольное предсказание пророчило не скорую кончину одного из самых давних постояльцев, но дождь в пятницу, переменную облачность или снег в начале весны. Только повеяло холодом, потянуло передёрнуть плечами и ощутить лёгкий укол печали; всерьёз огорчаться она уже успела отвыкнуть.
Входя к своему новому подопечному, Юдифь задержалась на пороге. Не все в пансионе были такими, как он. До сих пор доктор Иммерман определял падчерицу к тем постояльцам, которые не вызывали столь противоречивых чувств, но увольнение фрау Штерн оказалось несколько неожиданным: доктор отлучился в город на выходные, а из всего персонала менее загруженной оказалась именно Юдифь... Так и сложилось. Значит, это правильно. Это её испытание - одно из многих.
- Добрый вечер, герр Раэ, - вежливая улыбка на губах ничем не отличалась от десятков улыбок, которые она дарила другим постояльцам, не таким, как этот. Здесь никого не называли пациентами. Гостями или постояльцами, никак иначе. Как будто слово могло изменить будущее обречённых. - Фрау Штерн переехала и покинула нас. Теперь приглядывать за вами буду я. Меня зовут Эдита Иммерман.
Чужое имя далось легко. Последние лет пять Юдифь даже саму себя в мыслях называла именно так, твёрдо усвоив урок отчима. А постоялец явно руководствовался другими уроками - беглый взгляд на фотографию фюрера в рамке не оставлял простора для воображения. Женщина прошла в комнату, приблизилась к столу и опустила на него поднос с лекарствами и горячим настоем на травах. В отличие от фрау Штерн, она предпочитала несколько раз сбегать вверх-вниз по лестнице, нежели толкать впереди себя тяжёлую тележку, похожую на гроб на колёсах.
- Ваши лекарства. Доктор Иммерман вернётся в понедельник, у вас запланирован повтор пневмоторакса, - отступив на полшага от стола, сестра оправила складку на белой ткани передника, повязанного поверх скромного платья. Форму они здесь тоже не носили, сохраняя иллюзию домашнего очага. Женщине хотелось куда-то деть руки, но не теребить же косу или косынку, пришлось сцепить пальцы в замок, вопросительно глядя на постояльца. - Если вам что-то нужно, вы можете сказать мне.

- Его дочь, - коротко и лаконично, невольно приподнимая подбородок под оценивающим взглядом Раэ. Это был не тот взгляд, которым обычно одаривают мужчины женщин, определяя степень своей заинтересованности. Нет. Другой. Наверное, таким взглядом впивается в глаза своей жертве дотошный дознаватель, способный выбить из любого человека нужную правду, пусть даже она неизвестна бедняге. Или, быть может, злую шутку с Юдифь сыграло воображение. Но оберштурмфюрер был прав: женщина походила на своего отчима не больше, чем та веточка шафрана - на тюльпан или ирис. Но на вопрос мужчины, облачённый в форму утверждения, они с отчимом придумали ответ уже давно. Что ответ! Целую легенду! - Я в мать. Её предки по материнской линии были родом откуда-то из Советского Союза.
Как ни иронично, но почти правду сказала. Впрочем, не время было теперь погружаться в воспоминания о семье, от которой давно ничего не осталось, кроме одной-единственной потерянной женщины. Труба на пепелище - так представляла себя Юдифь. Когда бушует сильный пожар, он выгрызает всё изнутри здания, обрушивает стены, съедает настилы на крыше, оставляет только одинокую трубу от печи, которую всё равно потом сносят, чтобы построить новый дом. Женщина сомневалась, что на пепелище жизни можно отстроить новую, разве что придумать чужую.
- Я не буду приносить вам шафран, как скажете, - покладисто согласилась медсестра, принимая как данность право постояльца диктовать свои условия, если это не касалось самого процесса лечения. - Должно быть, фрау Штерн пыталась таким образом выразить вам симпатию и оказать поддержку.
Предложение остаться не удивило, хотя и не порадовало тоже: большинство гостей пансиона невыносимо скучали и потому редко отказывали себе в возможности обмолвиться словечком-другим с медицинским персоналом. Почему же Вернер Раэ должен был стать исключением? На то не было ни единой причины, кроме нежелания самой Эдифь, которое при этом противоречило всему тому, что женщина почитала правильным - таким как долг, совесть и человечность. То, что отличало её от таких людей, каким, вероятнее всего, являлся нынешний собеседник.
- Да, конечно, я посижу с вами. Это не требует дополнительной платы. В конце концов, я тоже люблю занимательные рассказы, - Юдифь чуть улыбнулась, убедив себя немного расслабиться. Шагнув чуть ближе к мужчине, она едва заметно мотнула головой и подняла ладонь, чтобы прикосновением остановить движение его руки, но замерла, так и не дотронувшись. - Сперва таблетки. Доктор немного изменил перечень лекарств и оставил инструкции.
Медсестра подняла с подноса небольшую пластмассовую "рюмку" с горстью таблеток и вручила её мужчине, отступив на шаг. Всего лишь уважение к личному пространству, ничего кроме. В это она сама верила.
- Фрау Штерн была отвратительным специалистом, раз за дополнительную плату приносила сигареты, - если до сих пор голос женщины звучал ровно, то теперь в нём послышались нотки недовольства. Эдифь на мгновение нахмурилась, проследив за жестом оберштурмфюрера, когда он потянулся к карману. - Вам нельзя курить, герр Раэ. Это не просто осложняет процесс лечения, но сводит его на нет. Отдайте мне, пожалуйста, сигареты.
Обернувшись к мужчине, женщина требовательно протянула ладонь.
- Я верну вам за них... дополнительную плату, - она вновь едва заметно улыбнулась, надеясь, что фраза не прозвучала чересчур резко.

Протянутая левая рука скользнула под сомнительную защиту правой, укрывшей её и чуть сжавшей - не глупо ли пожатием ладони подбадривать саму себя? Сестра ничего не ответила на "не просьбу" Раэ, молча наблюдала за постояльцем, пока тот принимал лекарства. Удивительно, как по-разному выглядели люди, вливая или всыпая в себя порцию сомнительной панацеи. Чаще всего морщились от неприятного вкуса, как дети, попробовавшие рыбий жир, пусть даже за плечами этих "детей" были десятилетия жизни, а у кого-то ещё и смерти - не своей. Вернер Раэ не походил на ребёнка.
Повинуясь требовательному жесту мужчины, Юдифь приблизилась к его постели и замерла рядом, почти соприкасаясь с кроватью бедром сквозь ткань платья. От взгляда на немца свело скулы. Нет-нет, на сей раз всего лишь из-за того, что он свои таблетки не просто проглотил, но разжевал и даже не запил. Микстура не в счёт - у неё вкус не лучше. Представив этот неприятный вкус лекарств, женщина едва не поморщилась, но тут же собралась, протянула руку за глиняной кружкой на подносе, от которой исходил лёгкий дымок и аромат трав. Этого доктор не прописывал: Людвиг Иммерман со снисхождением относился к народной медицине, но падчерице не запрещал того, что, по его мнению, не могло ничем навредить. Помочь, как был уверен доктор, тоже не могло, но это уже совсем другое дело. Юдифь думала иначе, и многие её прежние подопечные в чём-то разделяли это убеждение: быть может, свою роль играли именно вера и самовнушение, но кто уж тут разберёт, что именно облегчило боль.
- Когда закончите с микстурой, возьмите это. Пить небольшими глотками. Только осторожно - горячее. Смягчит приступы кашля, - поставив кружку поближе, так, чтобы Раэ смог дотянуться, не меняя положения, Юдифь вопросительно взглянула на посетителя, не понимая, чего именно тот хочет теперь. Той самой занимательной истории? Сигарет? Женщина желала несколько иного, о чём не замедлила сообщить. - Фрау Штерн не оставила никаких записей о вашем расписании, поэтому, пожалуйста, сообщите, в какое время вы обычно прогуливаетесь. Мне нужно убираться у вас ежедневно, я не хотела бы при этом вас беспокоить.

К скамейке приближались неспешно: доктор шёл расслабленной спокойной походкой, его дочь держалась на полшага позади, как будто несколько напряжённая, и старалась не смотреть на Иммермана. Медсестра, завидев Раэ курящим, мгновенно помрачнела и подалась вперёд, собираясь ускорить шаг, оказаться подле постояльца через секунду и вырвать у него из рук недокуренную папиросу. Мельком брошенного взгляда на доктора, который пока даже не смотрел на спутницу, ей было достаточно, чтобы подавить порыв в зародыше, и идти дальше ровным шагом, старательно успокаивая клокотание в груди.
- Герр Раэ, - Людвиг Иммерман коротко улыбнулся, приветствуя оберштурмфюрера. Проследив за полётом окурка, доктор неодобрительно покачал головой, хотя по жесту этому трудно было понять, что именно его больше расстроило: то, что больной лёгочным туберкулёзом не выполнял предписаний, или то, что тот поленился сделать два шага до урны.
Доктор Иммерман не был идеалистом или перфекционистом. Стремясь в своей работе к лучшему результату, он, тем не менее, никогда не мечтал прыгнуть выше головы, найти панацею от всех болезней или вернуть жизнь умирающему. Его работой было облегчать страдания больным и применять к ним лучшие современные средства, в надежде, что одна из последних разработок окажется наконец-то искомой панацеей. В отличие от своей падчерицы, Людвиг никогда не стремился лечить кого-то против его же желания. Он делал то, что должно, но ничего больше. Быть может, это было его степенью гуманизма: помогать не только в меру своих сил, но и в рамках желаний больного. Хорошо ли, плохо ли, но именно в его пансион приезжали видные лица Великой Германии; требовались ли ещё какие-то доказательства верного подхода к своему делу доктора Иммермана?
В свои сорок восемь доктор был здоров, тщательно следил за собой и, родись он в другое время в стране, отделённой от материка небезызвестным проливом, мог бы даже называться денди, хотя время, место и атмосфера накладывали свой отпечаток необходимой и уместной сдержанности. Тем не менее, будучи старше Раэ на "чёртову" дюжину лет, Людвиг Иммерман на свои годы не выглядел и, по слухам, всё ещё являлся объектом повышенного интереса достаточно молодых особ, работающих в пансионе. В общении этот мужчина был учтив, сам по себе не лишён достоинства и, в целом, обладал тем свойством человеческого нрава, какой называли харизмой.
Вот и сейчас его неодобрительное покачивание головой куда более походило на мягкое дружеское порицание, нежели осуждение лечащего врача.
- В Берлин, герр Раэ? Там, должно быть, теперь особенно хорошо. Подготовка к Олимпиаде городу весьма к лицу и кстати. Вы не находите, что... - договорить доктор не успел. Стоявшая чуть позади него медсестра, обогнув Людвига, вышла вперёд и, скрестив руки на груди, посмотрела на постояльца с тем самым неодобрением и осуждением, которых недоставало доктору.
- О какой отсрочке может идти речь? Да вы сведёте на нет все наши усилия. Доктор, вы же сами видели! Он курит! - возмущённая, она обернулась к доктору за поддержкой, но тут же вновь посмотрела на Вернера. - Я отказалась приносить ему сигареты сама и позаботилась о том, чтобы медперсонал не мешал мне работе с моим подопечным, но герр Раэ и тут нашёл выход, теперь с ним делятся отравой постояльцы, за которыми ухаживают другие, на кого у меня нет влияния. Быть может, вы сделаете что-то, наконец?
Доктор негромко усмехнулся, наблюдая за вспышкой Эдиты, но прерывать её не стал. Лишь когда женщина замолчала, он с тихим смешком приблизился к ней, приобняв одной рукой за плечи. Сестра тут же сжала губы и замерла, как будто одним прикосновением из неё выпустили гнев и недовольство, оставив только молчаливую напряжённость.
- Ну-ну, не стоит так ругаться на нашего гостя, - Людвиг Иммерман улыбнулся, собираясь сказать что-то ещё, но медсестра осторожно вывернулась из-под его руки и, проговорив, что подождёт, пока мужчины побеседуют, отошла чуть подальше, откуда голоса слышались плохо. Усевшись на скамейке, женщина не расслабилась, осталась держать спину прямой и уставилась в сторону чахлого деревца, которому, кажется, нынешней весной не суждено было вновь зазеленеть. Доктор мельком проследил за уходом медсестры, но тут же опустил руку в карман халата и быстро повернулся к Вернеру. - И вас я прошу не сердиться, герр Раэ. Эдита порой может переусердствовать в своей заботе. Однако она права: курение катастрофически мешает лечению. И, боюсь, отсрочка в вашем случае будет весьма неразумным поступком. Здесь, увы, нет блестящего общества, а зимой, как вы успели убедиться, и вовсе бывает скучно, но подождите ещё несколько недель: когда пансион окутает зелень, вы почувствуете себя лучше на природе.

Пока доктор разговаривал с Вернером, медсестра сидела на скамейке, глядя прямо перед собой. До неё доносились лишь отдельные слова, произнесённые повышающимся тоном, но ничего существенного разобрать с такого расстояния было невозможно. Взгляд женщины скользил по стволу погибшего деревца, следя за каждым его изгибом, словно она намеревалась запечатлеть этот узор в памяти и потом нанести на бумагу. Хотя на самом деле Юдифь просто пыталась ни о чём не думать. Краем глаза заметив, что после очередной фразы доктор обернулся в её сторону, медсестра только расправила плечи и продолжила вести невидимую линию по чёрной влажной древесине, которой уже, наверное, никогда не суждено было покрыться зеленью и цветом. Оставалось только срубить, освободив место для новой клумбы или молодого саженца: никому не нужно это напоминание о том, что здесь погибают даже деревья.
Отвернувшись, Юдифь пробежалась взглядом по другим деревцам, вселяющим куда больше жизнерадостности, но, вероятно, слишком погрузилась в собственные размышления, потому что отреагировала далеко не на первый оклик Раэ. А когда услышала его, вздрогнула, тут же несколько резковато обернувшись, по лицу её пробежала краткая тень тревоги, но тут же исчезла, когда Вернер заговорил.
- В партии? - эхом повторила следом за постояльцем женщина и несколько раз озадаченно моргнула, глядя на него снизу вверх. Через мгновение её щёки пошли мелкими красными пятнышками, губы чуть сжались, хотя в одну линию сложиться им всё же было не дано; медсестра вскочила на ноги, сцепив пальцы опущенных рук так сильно, что костяшки побелели. - Партия не имеет никакого отношения к вашему лечению, герр Раэ! Оберштурмфюрер СС, золотарь, кондитер или сам принц Датский - вам нужно то лечение, которое назначает врач, независимо от того, состою я в партии или нет.
Хмурясь и высоко держа голову, Эдита Иммерман говорила с уверенностью и убеждённостью в собственной правоте, даже слегка повышая тон голоса, но это ей контролировать было теперь уже нелегко. Даже человеку, который не был знаком с ней близко, нетрудно было понять, что медсестра негодует, с трудом сдерживаясь. На сей раз это куда больше бросалось в глаза, чем когда рядом был доктор Иммерман.
- Если вы вознамерились умирать, герр Раэ, вам следовало выбрать для этого другое место. Но вы приехали сюда, в пансион, где с вашей болезнью борются всеми доступными современной науке силами. И, следует отметить, иногда вполне успешно. Вам привести статистику смертности и выздоровления? - она сделала полшага вперёд, как будто наступая на постояльца и ещё выше вздёрнула подбородок, хотя казалось, что дальше уже некуда. Могла ли женщина, всеми силами защищающая жизнь, вот так легко принять фаталистическое "пусть будет то, что должно быть"? - Нет, герр Раэ, если вы выбрали именно наш пансион, это значит, что где-то в глубине души вы таите хотя бы малую толику надежды на выздоровление, пусть даже сами плохо это осознаёте. Так прекратите же давить её собственными руками!
Опомнившись, Юдифь спохватилась, что во время своего горячего монолога и правда начала наступать на постояльца. Тут же замерев, она сделала короткий шаг назад, чуть опустила голову и отвела взгляд. На глаза опять попалось умершее деревце, и Юдифь совершенно точно решила, что ни в коем случае не позволит его выкопать или спилить. Деревце тоже заслуживало свой шанс.
- Простите... - это могло относиться к чему угодно: излишней эмоциональности, несогласию или чему-то ещё. Женщина подняла на Вернера короткий взгляд и тут же вновь опустила его. - Не смею вас больше задерживать.
Прозвучало куда менее убедительно, чем всё ранее сказанное, но медсестра откровенно опасалась, что реакция постояльца на её слова может оказаться далеко не самой безоблачной. Всё ещё не глядя на Раэ, Юдифь шагнула чуть в сторону, пытаясь обойти его, чтобы направиться обратно к зданию пансиона.

Май 1936г.

В два часа пополудни дверь в палату - комнату! - Вернера Раэ после негромкого, но странно глухого стука распахнулась, впуская медсестру. Стоило Эдите войти, как стала понятна природа стука: обе руки женщины были заняты подносом и свёртком, так что стучала она носком туфли и ногой же прикрывала за собой дверь. Держать обеими руками поднос, прижимая к себе локтем пухлый свёрток, было не слишком удобно, однако Эдита по-прежнему игнорировала гремящие тележки, подпевала скрипящей половице и с куда большим удовольствием бегала туда-сюда, чем грохотала этим гробом на колёсиках. Ничего не изменилось за прошедшие месяцы с того дня, когда у одного из многочисленных гостей пансиона сменилась медсестра. Ничего. Просто прошло время, а в волосах появился свежий цветок форзиции. Жёлтый не слишком к лицу молодым женщинам, зато похож на солнце.
...К двадцатым числам мая в Вестфалию неожиданно пришло лето. Весна, не ожидавшая подвоха, спохватилась слишком поздно - и обнаружила себя стоящей за порогом с багажом из капели, голых древесных стволов, выглядывающей из-под талого снега грязи и обманчиво тёплого ветра, кажущегося таким приветливым, а на поверку так и норовящего устроить кому-то досадную простуду, а то и воспаление лёгких. Сад зазеленел тоже как-то очень неожиданно, буквально за выходные. Стоило давеча отгреметь первой майской грозе, как природа словно пробудилась ото сна, отряхнулась, сбросила с себя мутные покровы, оставшиеся после зимы. Форзиция уже своё почти отжелтела, вот-вот готовы были распуститься цветки на фруктовых деревьях - лето вступало в свои права твёрдой и уверенной поступью. только одно деревце оставалось чёрным и скукоженным, но, как Юдифь и обещала себе, срубить его она не позволила. Каждый день ходила проверять - а вдруг появится хоть один листочек? А вдруг выступит смола? А вдруг родится почка? Почему-то это казалось важным донельзя: чтобы деревце не умерло, ожило.
- День добрый, герр Раэ, - она поставила на стол возле кровати поднос с очередной порцией лекарств и горячим травяным настоем, а свёрток опустила на столешницу чуть в стороне. Портрет фюрера скрылся за складками ткани, хотя вышло это совершенно случайно. - Как ваше самочувствие?
В каком-то смысле спрашивать нужды не было: историю болезни Эдита вполне могла посмотреть в карте оберштурмфюрера, о его состоянии вечерами порой упоминал доктор Иммерман, но этот вопрос, пожалуй, не был всего лишь данью вежливости или попыткой заполнить звуками тишину.
- Здесь следует убраться и проветрить, - обернувшись к Вернеру, женщина внимательно посмотрела на него, пытаясь взглядом оценить состояние. - Если у вас нет желания посидеть на веранде, я могу прибраться при вас. Но вам следует укрыться, чтобы не продуло. Однако сперва лекарства.
Эдита мягко улыбнулась Вернеру и потянулась к стаканчику с россыпью таблеток, чтобы подать его Раэ.

Не вырвать руку из плена ладони Раэ, крепкой, какая не слишком уж часто бывает у ослабленных недугом людей, оказалось крайне трудно. Юдифи понадобилась немалая часть её воли, чтобы скрыть машинальное движение, выработанное уже в привычку, пусть даже постоялец не имел никакого отношения к природе её возникновения. Она мягко высвободила запястье, пока Вернер принимал лекарства, отошла к окну и отперла нижнюю задвижку. До верхней не слишком высокой Юдифи никогда было не дотянуться, обычно она придвигала к окну стул, становилась на него и именно так отпирала окна, но сегодня стул в комнате Раэ оказался занят, а перекладывать вещи она не решилась - это казалось вторжением в личное пространство, которого постояльцы и без того были лишены.
Юдифь схватилась одной рукой за стену, чуть поддёрнула юбку и оперлась коленом на подоконник. Теперь она могла, приподнявшись, дотянуться до верхней задвижки, которая, посопротивлявшись несколько мгновений, всё же поддалась под женской рукой. Медсестра соскочила с подоконника, приглушённо стукнув низкими каблуками, и, отряхнув руки, распахнула окно настежь. В комнату тут же ворвался не по-майски тёплый лёгкий ветерок, принесший на крыльях аромат начинающего цвести сада и свежей зелени. Запах жизни.
В лицо пахнуло свежестью, и Юдифь на мгновение забыла о том, где и с кем находится, кем является сама, о чём у неё спросил Раэ - обо всём, что уступало по важности невообразимой жажде жизни, которая в такие моменты ощущалась особенно сильно. Опираясь на вытянутые руки, женщина едва заметно улыбнулась и чуть качнулась вперёд, как будто собираясь соскользнуть с подоконника и умчаться прочь в ясное голубое небо, пролететь на зелёным садом в неведомые дали, где не было, нет и не будет всего того, что может отравлять жизнь здесь, на земле.
В коридоре послышалось дребезжание тележки - кто-то из других медсёстер вёз своему подопечному очередную порцию сомнительной панацеи и слепой веры, которую принято запивать глотком надежды. Звук вернул Юдифь с небес на землю, она вздрогнула и тут же отошла от окна, закрепив створки, чтобы они не хлопали на ветру. Без надобности пригладив ладонью собранные в тугие косы волосы, медсестра приблизилась к постели больного, взяла сложенное в ногах второе одеяло и укрыла им Раэ. Помедлив мгновение, она присела на самом краю постели: ещё миллиметр - и можно бы соскользнуть. Подав постояльцу чашку с травяным настоем, женщина с какой-то неопределённой полуулыбкой наблюдала за тем, как он пьёт.
- Это облегчит боль в горле, герр Раэ. Чуть позже я ещё принесу, вам нужно много пить, - она поправила одеяло так, чтобы оно закрывало грудь, и только теперь заметила, что больничная рубашка влажная. - Вам следует переодеться, позвольте я вам помогу...
Это было правильно, как полагается и необходимо. А ещё это даровало несколько минут промедления, за которые Вернер мог забыть о заданном ей вопросе, потому что Юдифь не знала, что ему ответить, не солгав. Как и сказать, что с огромной радостью убралась бы из этого последнего пристанища, уселась в автомобиль... пусть даже без откидного верха и умчалась прочь куда подальше. Подальше - это главное. И впору было смеяться над собой, которой в какой-то момент показалось не слишком уж и безумным сбежать с человеком, кто, верно, самолично плюнул бы Эдите в лицо, узнав о том, кто она по крови - и это только в лучшем случае.
Впору было смеяться, но женщина только чуть шире улыбнулась.
- Только сперва окно затворю и... - она уже почти встала с края его постели, но сперва взглянула вопросительно. - Где вы держите сменную одежду, герр Раэ?

Не забыл он! Юдифь улыбнулась, надеясь, что вышло это у неё без чересчур явного оттенка горечи, и быстро встала с постели больного. Какая ирония! Этот человек, даже находясь на грани лихорадки, всё ещё мог причинить ей вред. И велика ли разница, делал он это неосознанно, желая лучшего в том понимании, которое было знакомо ему, либо целенаправленно пытаясь похитить у "зарвавшейся еврейки" последние остатки того, что всё ещё позволяло ей ощущать себя полноценным человеком?
Медсестра быстро подошла к окну, прикрыв створки и закрепив защёлку. Только нижнюю - не было смысла вновь взгромождаться на подоконник, если минут через десять всё равно планировала открывать для проветривания.
- Вернусь буквально через две - три минуты, герр Раэ, обождите немного, - бегло улыбнувшись постояльцу, проговорила женщина и скрылась за дверью. Ей предстояло недолгое путешествие на первый этаж (старая добрая половица печально скрипнула что-то минорное и почему-то неузнаваемое), где в помещении медицинского персонала всегда можно было найти горячую воду, небольшой таз, губку и несколько полотенец. Губка уместилась в кармане фартука, полотенце заняло позицию на плече, таз медсестра сунула подмышку, этой же рукой перехватила ведро с горячей водой, немного разбавленной, чтобы и не остыла за несколько минут, и не ошпарила кожу, а свободной ладонью прижала к груди недавно отглаженное постельное бельё.
Тяжести носить ей было не привыкать, да и ведро, наполненное не доверху, хоть и оттягивало руку, но к земле ещё не гнуло. Во всяком случае, такое ощущение было далеко не самым неприятным из всех, что испытала на своём веку Юдифь. Половица скрипнула второй раз, теперь уже сочувственно, как почти всегда было, когда женщина углублялась в воспоминания, но что могла поделать деревяшка с тем, с чем сама Эдита была не в состоянии справиться?
Она отсутствовала не больше нескольких минут, но после хорошо проветриваемого первого этажа комната Раэ показалась затхлым подвалом, в котором проводили медицинские эксперименты. Проветрить нужно было обязательно, но явно не в тот момент, когда больной сидит в мокрой от собственного пота одежде.
Юдифь подвинула с края стола поднос, чтобы было место для таза. Налив в него воду из ведра, медсестра бросила туда губку и, поставив таз на удобное место, снова присела на край постели. Губка, впитав тёплую, почти горячу влагу, набухла и, стиснув её пальцами, чтобы немного отжать, медсестра предрекла себе на недалёкое будущее "гусиную кожу". На ней особенно явно проступали линии; например, линия жизни, которая на ладони Юдифь казалась обманчиво глубокой и непрерывной. Обманчивой, именно так. Как сама жизнь.
- Герр Раэ, - женщина мягко коснулась кончиками пальцев плеча постояльца, привлекая его внимание.
Капли, стекая с пальцев и губки, отсчитывали пульс. Или, может быть, оставшиеся месяцы, точно птичка-ответчица в лесу. "Кукушка-кукушка, сколько мне жить осталось?" - "Сколько будет идти письмо до Берлина и обратно". Юдифь никогда не интересовалась, насколько хорошо доктор Иммерман подделал её документы. А вдруг что-то обнаружится? Она моргнула, прогоняя неуместные мысли. Не время для беспокойства о себе.
- Вам нужно обмыться, прежде чем переодеваться. А потом вы наденете халат и посидите в кресле, пока я перестелю вам чистую постель, свежую, - нужно было говорить, бормотать что-то вполголоса, словно молитву или колдовской заговор. Или будто бы сказку засыпающему ребёнку, у которого разболелся зуб. Успокаивающе, тихонько, мягко, попутно легко водя влажной губкой по горячей коже. - После этого я проветрю, станет легче дышать. И принесу ещё отвара от боли в горле. И посижу, если хотите.

Пока губка скользила по спине, плечам и груди постояльца, чертя невидимые глазу влажные узоры, спасая от липкого ощущения нездоровья, Юдифь продолжала тихо приговаривать что-то, отвлекая Раэ ни к чему не обязывающим разговором о какой-то ерунде, кою забудут оба спустя уже несколько минут. Юдифь давно отучилась видеть в пациентах мужчин, и потому при виде полуобнажённого тела не испытывала неприязни; отвлечься от мысли о том, что она избавляет от грязи того, кто, верно, назвал бы грязью саму медсестру, было несколько сложнее, но и с этим она справилась довольно скоро. Потому и была спокойна и умиротворена, нашёптывая очередную неважность, чтобы просто удержать внимание Вернера в реальности, или слушая его. Со слов Раэ всё и началось. Со слов и движения руки.
Медсестра вздрогнула и замерла на несколько мгновений как была - придерживая одной ладонью Раэ за уже обмытое плечо и занеся вторую ладонь с губкой над кожей постояльца. Словно обратилась в мраморное изваяние - вот, и побледнела даже, как будто от лица в один удар сердца отлила кровь. Соляная статуя, в которую превратилась отчего-то вовсе даже не обернувшаяся женщина. С позабытой губки упали несколько капель на простыню, губы, только что приоткрытые для ответа, сжались, и в чуть расширенных глазах мелькнула тень страха.
Юдифь медленно и глубоко вздохнула, передёрнула плечами, словно отряхиваясь, как делают мелкие пичуги, купаясь в фонтане. Картинка сменилась: Марлен Дитрих берёт цветок - Марлен Дитрих передаёт его Гэри Куперу - Марлен Дитрих целует женщину - стоп, снято!
- Порою прошлое слишком сильно влияет на настоящее и будущее, чтобы можно было забыть о нём в угоду одному мгновению здесь и сейчас, - проговорила женщина, через силу улыбнувшись, и опустила губку в таз. - Люди не смогут ценить настоящее, пока у них в прошлом остаются страдания и пока в будущем мелькают тени грядущих бед.
Голос женщины едва заметно дрогнул, но она быстро справилась с собой, и уже через несколько секунд ничто не указывало на её неожиданную реакцию. Только руки едва заметно дрожали, когда она накидывала на уже обмытые и вытертые плечи Вернера чистый халат.
- Вы можете пересесть, герр Раэ? Спустить ноги в таз. Я помогу вам... Потом вам можно будет переодеться в чистое, и я перестелю постель... - и вновь тихий голос, еле слышное бормотание, мягкое скольжение губки в ладони, прекратившей мелко подрагивать ещё очень не скоро.

После полудня был перерыв. Пациенты - постояльцы! - ждали её прихода не раньше обеденного часа, и Юдифь какое-то время провела с книгой, не заметив, как задремала, уронив голову на руки, ничуть не озаботившись тем, что по пробуждении от неудобной позы разболится спина. В распахнутое настежь окно, качая занавески, то и дело заглядывал ветер, принося ароматы цветущего сада и тепла, которое пока ещё не начало превращаться в малоприятный жар, свойственный концу июля или началу августа.
Под окнами цвели пионы. В здешнем саду рассаживали те сорта, которые распускались ближе к середине месяца - ярко-алые, багрово-красные, малиновые, они казались каплями солнца в море зелёной травы и кустарника. Отцветая, пионы роняли лепестки на землю, траву и дорожки, где прогуливались те постояльцы, у которых были силы, и Юдифь порой представляла, что лепестки эти - хлебные крошки, разбрасываемые мальчиком из сказки братьев Гримм. Они, несомненно, вели прочь из сада, окружавшего пансион, за ворота, за холм, за лес, за тысячи тысяч километров прочь из этого проклятого места. Куда-то, где каждый второй не держится за грудь, боясь, как бы не выпустить из неё последнее дыхание.
Сегодня ей отчего-то снилось, что пионы - всего лишь пятна крови на носовых платках, прикладываемых к губам. И чем ярче, насыщеннее, глубже цвет - тем меньше дней осталось на счету того, в чьих руках был зажат платок. На идеально белом накрахмаленном клочке с инициалами "В.Р." пионы выходили особенно прекрасными.
Юдифь проснулась от чьего-то кашля, хотя, конечно, не могла этого слышать: её комната, как и все жилые помещения персонала, находилась в противоположном крыле от палат, а в это время в саду никто не гулял. "Приснилось", - решила медсестра и провела ладонями по глазам, прогоняя остатки сна. В комнате пахло летом и жизнью - ещё сильнее, чем месяц назад, когда сад только начинал зеленеть и цвести. И оттого вдвойне тоскливее становилось на душе. Лето Юдифь не любила ещё больше, чем весну. В эти поры года особенно печально было думать о тех, кто приезжал в пансион умирать. Когда осень плакала ливневыми дождями или зима кусала щёки до красноты, это отчего-то не казалось таким донельзя невыносимым, как весной и тем паче летом.
Посмотрев на часы, Юдифь убедилась, что время визита к пациенту ещё не пришло, но всё равно поднялась, оправила чуть замявшийся фартук и занялась приготовлением травяного настоя, которым поила своего самого трудного больного, всё ещё цеплявшегося за жизнь, как будто его в ней держало нечто большее, чем не докуренная папироса, свежая газета из столицы или портрет чужого жестокого человека на столе. Взяв поднос, медсестра, подумав, сунула в карман небольшую коробочку с обезболивающим, которое не было прописано врачом так же часто, как в нём нуждался постоялец. Но Юдифь слишком много правил нарушила одним своим существованием здесь и сейчас, чтобы опасаться недовольства доктора Иммермана. Не больше, чем обычно, во всяком случае. Вряд ли Людвиг мог удивить её в выборе наказания.
Знакомая половица в коридоре скрипнула на удивление не мелодично, вынудив женщину поморщиться впервые за долгие годы. Перед дверью оберштурмфюрера Юдифь замерла на несколько секунд, задержав дыхание и прислушиваясь, как будто даже замедлив собственное сердцебиение. Прежде чем входить, она хотела убедиться, что по ту сторону двери её кто-то ещё ждёт. Оказываться в комнате, где встречают только остекленевшие глаза, было невозможно привыкнуть даже после нескольких лет работы в пансионе. И только когда из-за двери донёсся тяжёлый кашель, Юдифь как будто отмерла, невольно почувствовав облегчение.
- День добрый, герр Раэ, - который по счёту раз за последние несколько месяцев произнесла медсестра, приветствуя постояльца едва заметной улыбкой. Поднос бесшумно опустился на стол, а Юдифь привычно присела на краю постели. - Я принесла горячее питьё, вам станет полегче, когда выпьете. Как себя чувствуете?
Нелепый вопрос, учитывая то, как выглядел Вернер и то, что значилось в его карте. Этот визит медсестры не был плановым, поэтому она не принесла с собой ничего, кроме травяного настоя и пока спрятанных в кармане лекарств. Даже температуру пациента измерить было нечем и, помедлив мгновение, чтобы решить всё же не уходить за градусником, Юдифь подняла ладонь и мягко положила её на лоб Раэ. Когда-то так делал её отец - тот, настоящий, не Иммерман. Пожалуй, именно это она лучше всего о нём помнила - удивительно нежное, ласковое прикосновение прохладной ладони к горячему лбу. Хотя, конечно, так было не принято.

Человеческое тело - средоточие всего того, что происходит в мире. Его лицо, его плоть и кровь, его болезни, его трагедии и достижения. В теле оберштурмфюрера завершалась война. Долгое, изматывающее, затянувшееся на многие годы действо, которое в последние месяцы вело к единственно возможному финалу. Война - гнилое изнутри яблоко, глянцевая кожура которого старательно отмыта, смазана блестящим воском, а плод положен в хрустальное блюдо с другими такими же: на первый взгляд, есть оправдание, но стоит лишь откусить немного, как вся горечь и гниль скользнёт по языку мерзким привкусом. Когда гниют яблоки, их выбрасывают. Когда гниёт общество, начинается война. А когда гниёт тело человека?
Юдифь поддерживала Вернера за шею, пока он пил - жадно, но понемногу, потому что даже это давалось ему с трудом. Медсестра отлично помнила, как ещё, казалось бы, совсем недавно на повышенных тонах требовала от него бросить папиросы. Там, в тогда ещё наводнённом чёрными силуэтами деревьев саду, теперь затопленном зеленью и цветами. Среди этих ярких колеров лишь одно чахлое деревце до сих пор оставалось чёрным и безжизненным, не воспользовавшись подаренным ему шансом на жизнь. Оно было гнильцой всего сада, которую, в отличие от прочей гнили, можно было легко удалить. Был бы толк.
Поднявшись с края кровати, женщина взяла со стола книгу, читанную и перечитанную, с растрепавшимся корешком, явно прожившую рядом со своим владельцем не один год и видевшую не одну борьбу. Последняя, увы, грозила быть проигранной. Обложка не жгла руки, не отпугивала непрезентабельным видом и не пахла ничем, кроме бумаги. Обычная книга. Ничего особенного. Если не знать, что в ней написано. Юдьфь вернулась к постели больного и уселась на прежнее место, после чего замерла на несколько мгновений. Медлила, не зная, как приступить к чтению и с какой главы следует начать, чтобы в процессе не дрогнул голос и глаза не выдали всех тех чувств, что порождали слова этого человека, в которого Раэ верил, точно в бога. Скользнув пальцем по углу книги, женщина раскрыла её наугад.
- "Природа противится спариванию более слабых существ с более сильными. Но в еще большей степени противно ей смешение высокой расы с нижестоящей расой. Такое смешение ставит под вопрос всю тысячелетнюю работу природы над делом усовершенствования человека, - проще было читать, отрешившись и забывшись, превратившись на это время в машину по воспроизведению звуков, не прислушиваясь к собственному голосу. Слово за словом, строка за строкой, страница за страницей, минута за минутой. - Итак, кто хочет жить, тот должен бороться, а кто в этом мире вечной борьбы не хочет участвовать в драке, тот не заслуживает права на жизнь..."
Не дочитав до конца главы, Юдифь подняла взгляд от книги к лицу Раэ. Веки мужчины были сомкнуты, и ей показалось в какой-то миг, что его грудь не вздымается. Отчего-то кольнуло чувством невыносимой неправильности: она проводила человека в последний путь словами жестокосердного безумца, которые саму Юдифь называли грязью и мразью. Её голос, читавший эту ересь, был последним, что услышал Вернер в своей жизни. Неправильно.
Отложив книгу на край стола, Юдифь, задержав дыхание, наклонилась к лицу Раэ. Он дышал - и она тоже выдохнула с облегчением, на мгновение прикрыв глаза, прежде чем отстраниться. Потом женщина долго сидела так, глядя в лицо неспокойно спящего человека, мысленно сравнивая его с тем образом, который запечатлелся в памяти с их первой встречи. Нет, оберштурмфюрер не казался теперь сломленным, скорее изъеденным изнутри; да оно так и было, и велика ли разница, что пожрали его не время, старость, война или человеческая ненависть, а болезнь? Разве что слишком рано.
Можно было забрать поднос и покинуть комнату, чтобы вернуться через час или два с порцией положенных лекарств и неуверенностью, будет ли их ещё кому принимать. Можно и нужно. Но разве следовало позволять кому-то уйти в сопровождении слов, пропитанных ненавистью к самой жизни?
Юдифь коснулась горячего лба Вернера прохладной ладонью и зашептала слова, которые помнила только потому, что повторяла про себя долгие годы после того, когда последний раз слышала речь на этом языке. Тихо-тихо, едва слышно, напевно, точно колыбельную. Молитвы ведь всегда так похожи на колыбельные...
- Йеи рацон милефанэха Адоной Элоэйну вэлоэй авотэйну, шетитмале рахамим алейну, вэтаасэ лемаан авотэйну акдошим: Авраам иш ахэсед, Ицхак нээзар бигвура, Яаков клиль тифэрэт, утэватэль мэалейну коль гзерот кашот вэраот, увэцель кнафэха тастирэну, вэнийе бриим бэхоль эварэйну вэгидэйну, вэтишмэрэну миколь цара умиколь пахад умиколь холи, вэтацилейну миколь минэй хишуф умибилбуль адаат. Вэаль йидва либэну, вэаль яхшеху эйнэйну.