Одноглазый, ссутуленный старик-солдат сидел за одним из столов таверны и пил кисловатое вино. Глаз под уродливой нашлёпкой изображающей шрам ужасно чесался и слезился. Правда, сочащаяся слеза из складок овечьей шкурки, только добавляла правдивости уродливому гриму, но Жестер был вовсе не благодарен за такую достоверность. Он боялся забыться и начать чесать свои глаза, что явно приведёт к сползанию наклеенной, скукоженной кожи ягнёнка, а снимать маску было ещё рано. Второй глаз с искусно наложенным на него бельмом, цепко следил за происходящим.
У ног старика сидел десятилетний мальчик с чуть измазанным пылью лицом и ел чечевичную кашу из щербатой миски.
«Шустрый малец, нужно будет поблагодарить конюха за такого смышлёного внука, - Жестер невидимо улыбнулся в седые усы, - за обоих внуков».
Старик кашлянул в седую бороду и толкнул паренька единственной рукой. Вторая была плотно примотана к телу, а из заткнутого за пояс рукава торчало подобие культи. Опознать в старом солдате молодого и цветущего шута было не возможно.
- Жено, скажи хозяйке, пусть добавит вина в кувшин, да каши ещё положит, - сипло-кашляющий голос солдата срывался, видно глубокий шрам, пересекающий глаз и уходящий под бороду проходил и по горлу, мешая говорить, - а тебе пущай леденец выдаст. Ты хороший мальчик. Твоя мать, упокой Господь её душу, гордится таким сыном.
Медные монеты, вытащенные из глубокой торбы, легли в подставленную ладонь улыбающегося паренька. Мальчик легко поднялся на ноги и подался следом за Бригиттой…
После разговора с мушкетёром, Жестер сразу отправился на конюшню. Он надеялся, что маленький конюх не забыл выросшего шута, ведь спина-то Жестера старика не забыла, прямо держалась в седле, не хуже королевской.
Пётит – старый, сморщенный конюх заулыбался, увидев белобрысого шута. Как же, сам его ногу в стремя вставлял, а сколько раз повод опускался на спину этого мальца, как только она пыталась превратиться в подобие колеса, карлик и счёт потерял. Зато вон, каков наездник вымахал, не стыдно при короле выехать. И коняшек не мытарит, губы им удилами не рвёт. Правда, пёсий сын, дурит негодник, то задом наперёд усядется, за хвост коня возьмёт и правит им, то лошадь в букли обрядит и с подноса посеребрённого кормит, словно вельможу. А лошадёнка, не будь дура, поест и кланяется, поклоны бьёт, обучил же лиходей. Цирк, да и только. Пётит сцыкнул сквозь зубы, прислонил вилы к перегородке стойла, поклонился Жестеру, сколь калечная спина позволила, и почесал щетинистый подбородок. Это сейчас он навоз кидает, а было время, когда Пётит самому королю спину подставлял, чтоб, значит, они на лошадку сели, ножкой своей в него упираясь.
Ну, да, потом пожар был в Лёнфере. Старшего внука он тогда успел выдернуть из горящего дома – отпустили его в ту ночь с конюшни к семье, видно знал Господь, где он нужней будет. Зятя дома не было в ту пору, по делам уезжал. Своим. Младенчика- второго сына дочь старика в окно выбросила, благо под окнами тележка с сеном стояла, туда и опустил ангел дитя, а сама дочь не смогла – крыша рухнула, не успела девка. Он пытался спасти, да куда там, и его горящей балкой угостило – нога так и не стала прежней, срамно выворачиваясь при ходьбе и заваливая карлика набок. Благо пожалели его; с конюшни, как он на ноги встал, не выкинули, дитёв его не продали в приютный дом - обогрели. Оставили карлу навоз грести, да за лошадками ходить. И знал Пётит, кто попросил за него, знал и не забыл. Знал, кто узелки тряпичные у стойла оставлял с холодной олениной, а то и с половиной гуся чуть только надкушенной, да молока свежего всегда фляга была с краюхой хлеба. Тем молоком с мякишем младенца и выкормил конюх до приезда зятя. Потому и кланялся сейчас, мог бы до земли поклониться - поклонился бы. Может шут и не помнил этой милости, а карлик вот не забыл, даром, что сам мал, да память у него длинная, видно рост возмещала.
Никогда шут ничего не напоминал карлику и сейчас не напомнил. Спросил просто, всё ещё ли старик предан королю. Спросил и соломину выдернутую из яслей в рот сунул, щурясь на полуденное солнце, проникающее лучами сквозь щели конюшни. Жестер спросил, а Пётит голову склонил. Понял, что не просто так паяц зашёл, не лошадку для очередной выходки взять. Усмехнулся старый конюх, потёр меж заскорузлых пальцев крошки подсыхающего навоза и сказал тихо и просто:
- Что за Их батюшку голову положить мог, что за Их Величество Анри шеи не жаль, - и уставился ощетинившимися короткими ресницами глазами на Жестера. Не простым уборщиком Пётит был. Его зять Гримо - отец внуков, имел вес в клоаке маленького города. У бедных свои короли.
После тихой беседы конюх резко свистнул, и откуда-то из-под крыши свалились два конопатых парнишки, похожие друг на дружку, только один поменьше, да помладше был.
Кем полны любые улицы, любого города, в любой части мира? Невидимками. Маленькие жители наполняют города, оставаясь незаметными. Дети. Кто обращает внимание на мальчишку ведущего прутиком по решётке ограды или болтающего ногами, свесившись с моста и плюя в воду, стараясь точно угодить в проплывающую по реке бумагу? А кто знает каждый закоулок и каждую щель и может быть там, куда вы только ещё подошли? Кто лучше мальков играет в прятки?
Секретаря Их Высочества вели по всей протяжённости его извилистого пути. Вели, передавая, как эстафету, друг другу. Только пахнущий можжевельником человек покинул пределы дворца, как лупоглазый паренёк пронёсся мимо, таща привязанную за хвост крысу, споткнулся перед мужчиной и, испуганно пискнув, умчался прочь. Сигнал был дан, и всё остальное было только делом времени. И его как раз хватило, для пухлых ручек второй жены Гримо. В калитку дома зашёл Жестер одетый в простой не яркий костюм, а выехал их ворот дома полуслепой старик-солдат. Его на тачке лихо катил конопатый пострелёнок.
Старик и мальчик появились в таверне как раз под заказ Бланшаром суфле. Так сказать на сладкое попали. Тележка, в которой мальчик привёз старого вояку, обогнула стоящего на улице громилу и аккуратно притормозила у стены таверны. Пара скромно уселась за стол под лестницей, ведущей на второй этаж, и, заказав у служанки, принялась мирно ужинать. Правда, уши полуслепого старика с жадностью прислушивались к каждому слову сказанному участниками забавной сцены разыгравшейся в тихой таверне. И пусть не всё слышал Жестер, но того, что не перебивали пьяные песни подмастерьев, было достаточно, как и разглядывания секретарём молодого парня.
...Малец вернулся с холодным кувшином вина и миской каши, его щека сильно округлилась, пряча кругляш леденца. Опустив посуду на стол, он опять уселся прямо на пол, прижимаясь спиной к ноге старика. Затянутая в потёртую перчатку кисть, легла на вихрастую макушку. Мальчик, подняв голову и улыбнувшись, заглянул солдату в лицо.
- Посидеть тут хочу немного. Сбегай-ка, скажи Гримо, что масла можжевелового я добыл, может не волноваться, - старик закашлялся и отпил вина из стакана, - да скажи ему, что знакомца я сегодня его повстречал, - рука солдата аккуратно повернула голову мальчика в сторону лестницы, - давнего его знакомого, - рука сделала обратное движение, разворачивая лицо ребёнка к себе. Густые усы приподнялись вместе с губой, скаля темные зубы (ага, пришлось Жестеру угля пожевать, что делать – маскировка) и, изображая оскал хорька, - он обязательно хотел повидаться.
Старик толкнул мальчика за затылок к выходу из таверны и принялся за кашу. Жестер знал, что Жено всё сделает правильно, а Гримо всё поймёт. И пусть шут не мог знать, что творится в заветном третьем номере, но парни контрабандиста быстро вытрясут из Хорька всё, что тот видел в комнате с глазастыми розами и ангелом.
- Потом за мной вернись, - вслед парню сурово прокашлял Жестер, - тачка сама не поедет, понимаешь.
Парнишка выскользнул в двери. Старый солдат медленно поглощал свой ужин, запивая недорогим вином – Жестер же внутренне содрогался и плевался, зарекаясь больше в жизни чечевицу в рот не брать.