Сегодняшний тюремщик синьора Руццини был тем же, что и в прошлый раз, лишь цвет физиономии с лилового сменился на нежно-свекольный – верный знак того, что надзиратель уже успел «принять». Визиту Кьяры он не удивился - хмельной разум воспринял и корзину, и серебряные монеты как нечто, само собой разумеющееся.
Логика цербера была проста и незамысловата. Есть кто-то, кто платит начальнику, начальник закрывает глаза на мелкие «подарочки» для арестанта, гниющего в узкой клетушке Карчери. Естественно и разумно, что часть оплаты перепадает и тому, кто вынужден простаивать у дверей камер по двенадцать часов кряду.
- Иди, - надзиратель слизнул монеты с ладони Кьяры, и бросил вслед, - только не задерживайся… или приплати, что ли. Я ведь не знаю, обслуживать синьора тебя тоже… попросили, или ты этим занимаешься по доброй воле, - расхохотавшись собственной шутке, он вытащил связку ключей, неуклюже перебирая грязными пальцами, нашел нужный.

Разговор с отцом Таддео оставил неприятное послевкусие, ликование и надежда сменились злостью, вызванной неуступчивостью священника. Кьяры не было.
Вино закончилось, закончилось и терпение.
Марко слушал стук дождя и завывание ветра, заунывное, протяжное, словно реквием, и чувствовал, как незримо сжимаются стены каменного мешка Карчери. В час волка он проснулся в холодном поту, и более не смог заснуть, ему снилось, что каменный гроб постепенно сдавливает его с боков, он задыхался; в отдалении маячило молодое торжествующее лицо отца Таддео.
Небо сменило свои краски дважды (следовательно, прошли еще сутки), когда за дверью послышался тихий разговор и заржавлено всхлипнул замок, Руццини поднялся с топчана, мотая головой, как лошадь.

Он легко переходил от уныния – к надежде, возможно, потому, что до последнего сомневался в возможности поражения.
Кьяра!
Пришла, вернулась, не обманула! Марко надеялся, но не слишком рассчитывал на помощь Анджиоло - уверенности в том, «племянник» окажется в нужное время в нужном месте, не было никакой, поэтому сосредоточием его мыслей и оставалась дочь тюремщика, и лишь от нее зависел сейчас синьор Руццини.
- Синьорина, - искренняя радость, мелькнувшая в глазах узника, вдруг оживила его лицо, возвращая к жизни; словно карандашный набросок под кистью живописца, лицо обретало цвет, - я уже не чаял…
Она была такой же, как и в прошлый раз, лишь глаза ее блестели особенно, и Марко прочел в них то, что показалось ему недурным знаком – решимость, какой не было в прошлое ее посещение; тогда он кожей чувствовал ее страх и колебания, сейчас от нее даже пахло по-другому – как от человека, идущего по хлипкой дощечке над пропастью, и упасть страшно, и ветер в лицо…
- Это ничего… он объявится, непременно объявится. Позже, - быстро проговорил синьор Руццини, подходя к ней; ранее со все тщанием беспокоящийся о собственной внешности и могущий прийти в бешенство от пятен на полах жюстокора, оставленных нерадивым лакеем, сейчас он не задумывался о том, как выглядит, - вы ангел, доброе дитя, - корзина перекочевала из рук в руки. Под бутылкой и завернутым в чистое полотно куском окорока, от запаха которого слюнные железы Руццини тут же сплясали тарантеллу, действительно оказались бумажные листы, бледно-серые, но вполне пригодные для письма, и пара заточенных карандашей, оставивших на бумаге неровный грифельный след.
Марко проголодался, но отложил окорок в сторону, расправил бумагу. Он еще не ел, не выпил за последние двое суток ни капли вина, но опьянение иного толка ударило ему в голову.
- Клянусь, я спрячу ее так, что ни один соглядатай не догадается о том, - пообещал узник, морща в улыбке губы, - «печать молчания не разомкнет мои уста». Я обещал падре Таддео посвятить мои дни в Карчери изучению строк Священного писания и конспектированию мудрых мыслей из оного; я солгал, я хочу записать собственные мысли. У меня их много, хотите, я напишу что-нибудь для вас… синьорина Брандуарди?

- Я не пытался обмануть его, - одними глазами улыбнулся Руццини; и это была правда.
Он не мог не заметить, как оживилась Кьяра, и не мог не связать этого оживления с молодым привлекательным священником; извращенный разум его шевельнулся, лениво, нехотя, словно пробуждаясь от спячки.
Два часа назад он чувствовал себя полумертвым; умирало не тело, умирал беспокойный, неуемный бес, нуждающийся в пище, это умирание было сродни гниению изнутри; искры было достаточно, чтобы возбудить рассудок.
- Я не пытался обмануть его, синьорина, и разговор наш вышел… весьма занимательным. Я… напишу вам его, а вы попросите падре Таддео, он вам расскажет. Его уста не скованы печатью тайны исповеди; я не исповедался. Он не показался мне наивным, синьорина, и потому я сочувствую ему вдвойне. Бремя сана для молодого, полнокровного человека – едва ли не худшее бремя из возможных, но прямолинейность суждений, свойственная порывистой юности… его ослепляет вера в ложную силу духа, которую я охотнее назвал бы глупостью. У вас не будет шпильки, Кьяра? – так, без паузы, на одном вдохе, как секундами ранее он рассуждал о глупости, он перешел к делам практическим.
Вряд ли им в этот момент руководила мысль защитить синьорину Брандуарди от обвинений в пособничестве, но игру с мышкой хотелось продлить, следовательно, следы преступления должно было тщательно скрывать. Если об ее самовольстве станет известно родителю или кому-то из начальства, девушка понесет наказание. Но съеденный узником свиной окорок можно списать на женское добросердечие и даже глупость, бумага и карандаш – истинно опасны в глазах его тюремщиков.

«Я не говорил, что он красив, Кьяра», - скалился бес в глазах синьора Руццини. Растрепанные волосы редкого оттенка червонного золота, которые синьорина Брандуарди безуспешно пыталась спрятать под серую косынку, обрамляли заалевшее лицо; если бы Руццини был восторженным живописцем, он написал бы с нее Магдалину, он не был живописцем, но обладал чересчур живыми воображением. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы сложить два и два, достаточно обладать лишь толикой испорченности, чтобы придумать новое развлечение.
- Блаженны верующие, их ждет царствие небесное, - ответил Руццини, забирая у девушки шпильку, и принялся методично распарывать мешковину; подгнившие нитки подавались легко, а ловкости данное занятие требовало меньше, чем вечерние упражнения карточного шулера, - беда падре Таддео в том, что он убежден в собственной непогрешимости. Нельзя уверовать в стойкость духа, не испытав его, нельзя восхвалять стойкость телесную, не ведая того, от чего отказываешься. Он молод, привлекателен… и слишком уверен в том, что сможет избежать соблазна. Можно ли осуждать живую, бьющую через край энергию чувственности, не распробовав на вкус жизнь во всех ее красках? Через неделю… меньше, чем через неделю… начнется карнавал, вы бывали на карнавале, синьорина?
Он оставил себе один листок, остальные сложил пополам и сунул в соломенное чрево матраса, переворачивая его прорехой к стене.
- Так лучше. На них я напишу для вас карнавальную историю.

- Я не могу дословно передать наш разговор, Кьяра, - Руццини с удовольствием произнес ее имя, - но с уверенностью могу сказать, что лучшего наставника и… друга … вы не смогли бы найти в этих мрачных стенах.
Пока жизнь ее ограничена стенами Карчери, и редкими визитами на рынок и в ближайшие лавки, к зеленщику, мяснику, торговке рыбой и – реже – в галантерейную лавочку.
В кармане покоился один серебряный цехин. Один из трех оставшихся.
- Возьмите, синьорина Брандуарди, - монета приятно холодила разгоряченную ладонь, - на эти деньги вы сможете купить бархатную моретту и черный шелковый плащ. Вы можете войти неузнанной в любое место – рыбную лавку или игорный дом, в салон или во дворец… Нет званий и нет социальных различий. Вы – никто, и вы - королева. Очарование карнавала коснется вас, не опалив… Не говорите отцу, скажитесь больной, не выходите из комнаты к ужину, покиньте ее тайно… он ничего не узнает.
Марко вложил цехин в ее руку и сжал ладонь – нежно, но властно, в этом и жесте и касании не было ни грана чувственности, только настойчивая просьба. Он почувствовал, как протестующее дрогнули ее пальцы.
- Подумайте. У вас есть еще пять дней, Кьяра. Целых пять дней. Завтра я отдам вам первое письмо. Если вы не решитесь… в конце недели вы вернете мне деньги.
За дверью камеры произошло смутное движение, быстрый, напряженный тенорок стражника что-то произнес, отрывисто и растерянно, и ключ в замочной скважине нехотя повернулся.

Целый день прошел для Таддео в размышлениях. Не считая себя человеком, который может оставаться в стороне при виде страданий другого, загоняющего себя в Преисподнюю - пусть и по собственному попустительству, но без должного осознания - он всем сердцем стремился к тому, чтобы найти слова, которые пробудили бы в синьоре Руццини спящую добродетель.
Но Таддео не был великим священником. Слова не шли. Не потому, что нечего было противопоставить безудержной жажде жизни синьора Руццини, переходящей в поистине фанатичное поклонение телу, но единственный разговор с самим фанатиком давал основания сомневаться: синьор Руццини не откажется так легко от своих заблуждений, а угроза кары Божьей, которая страшит многих, не станет для него единственным необходимым объяснением. Уже одно это давало повод назвать узника еретиком, каковым он и являлся. Но Таддео не расстался с надеждой и это, вопреки ожиданиям, заставляло его чувствовать себя грешником, сделавшим первый шаг на пути в сторону, а не вперед.
Он так ничего и не придумал, стараясь лишь не встречаться с Кьярой, страшась, что жаркий, запальчивый голос синьора Руццини еще недостаточно утих и девушка невольно уловит эхо тех слов, которые узнику лучше было бы держать при себе. Еще Таддео думал о том, что синьор Руццини продолжает страдать, потому что плоть, которой он так восхищается, не совершенна. Но вряд ли стоит предпринимать вторую попытку убедить упрямца в том, что его чувство жизни - ишь реакция тела, в которой не участвует душа.
И Таддео обещал синьору Руццини Библию. Вот с чем не следовало откладывать. Ведь никогда нельзя забывать об исцеляющей силе слов Святого писания. А Таддео, в застилавшей глаза гордости и уверенности в собственных силах, совершенно не думал о том, что никогда не подберет слов, которые более достойны, более властны, более святы.
Это и привело его к двери камеры. Стражник встретил его с тревогой во взоре, как будто не знал, как будет лучше поступить. Таддео не сразу понял причины замешательства: стражник был под хмельком, может быть, он тоже спасался от каменного холода.
- Может... зайдете попозже, падре? - неловко спросил стражник. И, может быть, слова его были продиктованы тем, что узник, чувствуя себя хуже, и вести себя начал хуже. В этом, возможно, была вина и самого Таддео.
- Божье слово подойдет в любое время, но особенно - в тягостные часы одиночества, - заметил он и стражнику пришлось согласиться.
Но одиночество синьора Руццини было нарушено еще до прихода Таддео. Не предупрежденный стражником, падре замер на пороге. Всего на мгновенье, но страх - тень безотчетного страха, которая почему-то сочетала мысли о синьоре Руццини и мысли о Кьяре, которые как будто специально материализовались в скудных пределах камеры, показавшейся куда меньше, темнее и безнадежней, чем в прошлый раз - снова всколыхнулся в душе, как будто Таддео был застигнут за чем-то непозволительным.

Явление священника довершило начатое ничуть не менее успешно, как если бы Руццини самолично спрятал серебро за корсаж новоявленной сообщницы. Сейчас он уже не сомневался, что выиграл - пусть не всю партию, но дебют, заручившись поддержкой и вниманием дочери тюремщика, которая может оказаться полезна в дальнейшем. Если не торопиться.
Выждать.
Дать плоду созреть, позволить девушке напитаться соблазнами…
Синьорина Брандуарди была слишком молода и невинна, чтобы не смутиться своего вида, своего места в открывшейся мизансцене, но синьор Руццини был достаточно искушен в притворстве.
Бумага и карандаши спрятаны вполне надежно, единственными следами преступления Кьяры оставались окорок и бутыль кьянти.
Марко недоуменно вздернул бровь, предупреждая возможный протест священника, и торжествующе улыбнулся, открыто, глядя прямо в глаза отцу Таддео, нимало не смущаясь - и – пожалуй, даже забавляясь смущением визитера.
- Надеюсь, прете, это «кое-что» не станет причиной строгой отповеди в адрес вашей прихожанки? Ваши визиты позволят мне облегчить страдания духа – вы принесли Библию, но разве телу, лишенному мало-мальских удобств, принужденному находиться среди плесени и крыс, и питаться кислым вином и вчерашним хлебом пополам с отрубями, тоже должно страдать, чтобы душа очистилась от дурных помыслов? Синьорина была столь добра к несчастному узнику, что принесла несколько ломтей ветчины – разве вы, прете, сможете вменить в вину юной девушке добросердечие и сострадание? - голос узника окреп и обрел чистоту и звучность праведного негодования.
Чем громче возмущение, тем охотнее ему внимают, тем охотнее в него верят.
Руццини закашлялся. Его душил смех.

Кьяра действовала с характерной для нее решительностью... которая заставляла Таддео страдать еще большей неуклюжестью, чем была свойственна ему обычно. Он не осмеливался поднять взгляд на девушку, которая была так разгорячена и... так прекрасна в своей горячности.
Похоже, на этот раз его действия и слова были восприняты едва ли не как оскорбление. Может быть, виной тому был стражник, улыбка которого намекала на то, что ничего хорошего в общении девушки и заключенного наверняка не может быть. Или сам Таддео подобрал неверные слова... со словами была беда. Ведь Таддео должен был уметь подобрать нужное слово для каждого, такое слово, которое станет успокоением, утешением... но никак не разожжет гнев.
И Таддео смущенно молчал, выслушивая сначала неожиданно жаркую речь Кьяры в защиту синьора Руццини, а потом и самого синьора. Возможно, это его молчание снова привело к заблуждению, поскольку бездействие Таддео можно было расценить как неодобрение и нежелание соглашаться.
На самом деле, Таддео страшился синьора Руццини, по-прежнему жаждая помочь ему. Но неожиданное острое желание защитить Кьяру, привело его в смятенье. Как будто в этом его желании было что-то искаженное, неискреннее... постыдное.
- Вы находите в моих словах тот смысл, которого в них не было, - заметил он, наконец, взглянув на узника. - Сострадание, которое проявляет синьорина Брандуарди, достойно восхищения. Но вы не можете не понимать, что обвинения, выдвинутые против вас, бросают тень на любого человека, который общается с вами. Подумайте, как будет выглядеть со стороны новость, что вы даете кому-то тайные поручения! Будьте благодарны и... не просите больше ни о чем. Возьмите Библию. Если вам понадобится что-нибудь еще, скажите мне.
Таддео перевел взгляд на Кьяру и негромко, но все же вкладывая в свои слова необходимую долю настойчивости (Господь Всемогущий, эта настойчивость далась весьма нелегко) попросил:
- Давайте оставим сейчас синьора Руццини. Ему нужно подумать... и конечно, насладиться ветчиной.

Дверь камеры со скрипом затворилась. На физиономии охранника появилась как будто такая же загадочная улыбка, какой загадочной была усмешка поворачиваемого в двери ключа. Человек с ключом, который стоит за дверью, всегда знает больше тех людей, которые в разное время оказываются по другую сторону...
Они двинулись прочь от камеры и путь этот был тягостен, как будто кого-то из них двоих надлежало доставить в соседний застенок и Таддео не был уверен - кого же будет оставить там вернее.
За Кьярой он не видел другой вины, кроме желания помочь ближнему и доверчивости, которые, при всей их безобидности, могли привести к нежеланным последствиям. Таддео чувствовал себя едва ли не инквизитором, заставшим ведьму за чаем с самим Диаволом. То есть, сравнение ни в коей мере не относилось к Кьяре... но чувство того, что она должна его сейчас опасаться, потому что он знает чуть больше, чем она хотела бы ему доверить, тяготило Таддео. И он не знал, как выразить свои чувства, дать понять, что нисколько не сердится и не считает ее поступок постыдным или вызывающим, но синьор Руццини - не тот человек, чьи просьбы стоит выполнять... По крайней мере, Таддео продолжал так думать, избегая мысли, которая брезжила невнятной тенью, и оттого беспокоила больше, чем все очевидные помыслы вместе взятые. Таддео был смущен тем, что Марко Руццини мог общаться с Кьярой. Не зная наверняка, что узник мог сказать девушке, он допускал - все, что угодно будет воспаленному сознанию принять за невинную шутку или отеческое наставление. Синьор Руццини, сделал бы это, без всякого сомнения, не из коварного умысла, но по причине того, что в его голове живет совсем другой мир, и в этом мире люди... больше похожи на... существ природных, откровенных и не связанных приличиями.
Доверие девушки и ее забота об отце тронули Таддео. Ему доверяли тайну, не на исповеди, а всуе... и он чувствовал одновременно и упоение и - незримое приближение чего-то опасного, как будто внезапная туча заслоняла солнце.
- Я не скажу вашему отцу, - торжественно пообещал Таддео с одной только мыслью, чтобы девушка перестала тревожиться. - Кьяра, но вы обещайте мне, что больше не будете выполнять поручений синьора Руццини. Поймите, в его положении даже общаться с ним... неподобающе... Вы ведь не обсуждали с ним... основы веры?

Таддео склонил голову.
- Синьор Руццини весьма открыт, - произнес он, мучительно подбирая слова, как будто запрятавшиеся на дне мешка, из которого никак не удается выудить ничего полезного. Вероятно, с девушкой заключенный был более внимателен и скромен. Конечно, это так, внезапно осознал Таддео. Иначе Кьяра не молчала бы и не заступалась за него так рьяно. А Кьяра как будто и не заметила, ей уже пришел в голову новый вопрос, едва не заставивший Таддео оступиться вдругорядь.
- О себе? - удивился он, но услышал в вопросе большее. Внимательно взглянув на девушку, он произнес: - Синьор Руццини весьма умен. Его жизненный опыт можно принять за безоговорочное знание. Но Кьяра, - на этот раз он не запнулся, ибо голос его должен был быть услышанным, - вас смущает ваш с ним разговор?
Постановка вопроса девушки располагала подумать так. И подозрения в том, что заключенный невольно мог смутить девушку своими вольнолюбивыми речами, снова всколыхнулось в Таддео. В то же время он понял, что, возможно, был слишком неосторожен и даже груб, задавая такой вопрос, не получив просьбы исповедать. Он вмешивался - именно так. И снова почувствовав себя неуклюжим - как в делах, так и в речах - Таддео извиняющимся тоном проговорил:
- Помогать ближнему - достойная благодетель... Но если бы заключенный попросил вас принести ему нечто... - он не стал говорить о бумаге и чернилах, внезапно сообразив, что, возможно... просьба уже была высказана! Потому-то Кьяра так взволнована. И могла бы подумать, что Таддео попросту шпионит за ней и расскажет ее отцу. Потому, озаренный внезапно снизошедшей на него мудростью, падре предпочел завершить:
- Нечто, не являющееся необходимым, как еда или постель... Ваша доброта может подсказывать вам, что узник беспомощен и нуждается в том, чтобы кто-то оказал ему милость. Но не каждый узник задумывается о том, что станет с помогающим ему. Слишком далеко уйдя в недосказанностях, Таддео беспомощно смолк.

Невинность! Когда человек даже не подозревает за другими злого умысла или... не видит возможных последствий добрых поступков. То, что Кьярой двигала исключительно доброта, Таддео не сомневался - девушка была добра и искренна. Но как ей объяснить, не обидев, не напугав и... не вызвав ненависти?
Если Таддео будет настаивать - не получит ли он прямо противоположное своим чаяниям? Не толкнет ли он девушку к опасности сам? Нет! Нет, этого не будет. Лучше отступиться... внутренний голос говорил, что долг священника - наставить на путь истинный. И если заблудший агнец отбился от стада по наивности своей и идет неверной дорогой - надлежит вернуть его в лоно истинной веры. Но, видит Господь, речь не идет об отступничестве. По крайней мере, не Кьяра отступила...
Таддео вздрогнул, когда эта его мысль совпала с вопросом девушки. Не жалел ли он о выбранной стезе? Как можно жалеть о близости к Господу?
Но суть вопроса дошла до него - чуть запоздало, потому что Таддео все еще был увлечен собственными, пугающе острыми переживаниями, связанными с непонятным затаенным страхом перед синьором Руццини. Да, почему-то так. Почему-то именно узник тенью возникал в сумраке коридора, как будто наблюдая за этой беседой. Быть может, близость девушки склоняла к этому... к воспоминаниям о бредовых рассказах увлекшегося синьора?
- Если я о чем-то и жалел по вине юношеской горячности, то уже позабыл об этом. Смирение, - напомнил Таддео, - высшая из благодетелей. Путь Господни неисповедимы, если он и ставит перед нами какие-то препятствия - лишь для того, чтобы укрепить нас в нашей вере, а вера дает умиротворение.
Он не рискнул сказать, что испытывать нужду против прошлой жизни - это лучше, чем погрязнуть в пороке и навсегда затворить для себя ворота в Рай. Это обидело бы девушку, хотя в ее вопросе Таддео услышал именно это - скрытое сожаление о нынешнем затруднительном положении семейства Брандуарди. И, ослепленный желанием уберечь Кьяру от многой печали, Таддео даже не подумал, как могут звучать его слова в ответ на поставленный вопрос.
Таддео неожиданно захотелось взять девушку за руку, чтобы она почувствовала его поддержку. Будь разговор между ним и отцом Кьяры - такая поддержка могла бы оказаться уместной. Но теперь же...
- Порой люди говорят о чем-то своем и совсем не задумываются о том, что каждый, кто услышит их, тоже будет думать о своем. И то, что для одного звучит как молитва, других - огорчает сверх меры. Синьор Руццини не провидец, он просто очень страдает и тяготиться ограничением свободы. Нет ничего удивительного в том, что он сподвигает других задуматься над тем - жалеют ли они о своем положении. Это значит, что сам он помышляет о раскаянии. Ваши слова вселяют в меня надежду, Кьяра. Вы очень добры.

Таддео видел, что Кьяру действительно тревожит ее положение, вынужденное затворничество было для нее не менее тягостным, чем для того узника, которого ей было так жаль и, может, поэтому она особенно сочувствовала синьору Руццини - ведь он не скрывает своих страданий.
Но в замешательство Таддео привело вовсе не это. С не меньшей горячностью Кьяра требовала от него признания в том, что смирение - не есть единственно возможный путь к спасению. Может быть, синьор Руццини и не вел с ней вольнодумных разговоров открыто, но, подспудно, все же посеял семена сомнения... Таддео не допускал мысли, что Кьяра сама пришла к сомнению в необходимости смирения.
- Кьяра, Кьяра! - только и мог выговорить Таддео, не зная, какими словами утешить девушку.
- Я не ищу легкого пути, которое не мешало бы мне хранить смирение, - тихо заметил он. Таддео хотел отступить, чувствуя, что Кьяра прямо сейчас недовольна его присутствием, что его слова огорчают ее, а он вовсе не хотел этого, напротив, почитал бы за высшее счастье, если бы смог вызвать у нее улыбку. Но теперь Таддео понимал, что улыбка - слишком мало. Кьяра страдала, действительно страдала в этой сырой темнице, жаждая большего... и Таддео чувствовал, что ее чаяния - справедливы. Господи, господи, за что ты мучаешь ее, она ведь так чиста и невинна? Неужто сие - наказание за гордыню? Но этого греха Таддео не желал признавать за Кьярой. Девушка просто искрення... и ее искренность отличается от искренности сеньора Руццини.
- Человек не может жить без желаний, Кьяра. Не причисляйте меня к лику святых. Путь к Господу труден. И если Он кому-то дает на этом пути тяжкие испытания, то лишь потому, что испытуемый способен их преодолеть благодаря силе духа своего. Все пути, ведущие прочь от этих страданий - пути от Бога... пути к Дьяволу. Вы спрашивали, хотел бы я чего-либо в этой жизни. Это так. Я всей душой желаю, чтобы вы цвели в условиях, достойных вас, чтобы мрачный призрак Карчери никогда не касался вас своей истлевшей дланью, чтобы вы никогда не засыпали в тоске!..
Таддео осекся. И отступил. Не потому, что сказал что-то оскорбительное, но потому что - он чувствовал это - какими бы благими не были его помыслы, он не должен был говорить этого, пусть даже каждое слово было направлено на то, чтобы утолить печаль девушки.
Опустив голову, Таддео лишь смог сказать:
- Простите мне, если я невольно огорчил вас. Простите...

Таддео замер. Его неуклюжая попытка сначала утешить расстроенную девушку, а потом извиниться за то, что слова утешения звучали не так, как должно было бы звучать словам духовника. И хоть Кьяра говорила совсем о своем, кажется, не заметив смятения Таддео, слова ее нашли отклик совсем иного рода. Таддео почувствовал, как его бросает в жар и острое желание - бежать. Уйти, оставить Кьяру, потому что он не должен, просто не должен этого слышать и разговаривать с ней об этом.
Об этом?
О чем же? Ведь Таддео, не переставая слушать, перестал слышать. Он как будто оглох на мгновение, одурманенный внезапно нахлынувшим безотчетным страхом. Перед тем внезапным, что пришло за мгновение до этого страха, перед тем чувством, которому он не находит названия.
И Таддео едва не шарахнулся в сторону, когда Кьяра прикоснулась к его одежде. Он должен был уйти, оставив ее с миром, но... не уходил, потому что вдруг понял - девушка действительно задумала нечто такое, о чем еще никому не говорила... быть может только синьору Руццини, даже если он просто угадал причину ее переживаний. Но синьор Руццини вовсе не имел права вызнавать тайны девушки, играть на ее чаяниях и горестях! Таддео почувствовал нечто действительно постыдное... неужели это зависть, Господи?
- Бог не допустит, чтобы вы страдали, Кьяра, - вырвалось у Таддео, и он, устыдившись, снова впал в привычную неуклюжесть. - Я... не скажу, раз вы этого не хотите.