Жено сделал все так, как велел «дедушка».
Ждали Хорька, но примелькавшаяся крысиная мордочка с вывороченными ноздрями как в воду канула. Вместо него у черного хода мелькнула сухощавая фигура серого господина – в одиночестве.
Потом нашли Латука.
Заинтересовавший господина молодой человек, судя по всему, остался в таверне. То ли ужин был очень сытным…
- …то ли хозяйка - слишком горячей, - осклабившись, закончил собственную мысль один их соглядатаев, - Жено, скажи «старичку», уехал этот… носатый. И про труп надо сказать.
- Скажу, - буркнул мальчишка, цепким взглядом посматривая по сторонам. За Хорька Гримо по голове не погладит, второго не упустить бы…

«Второго» Жено не упустил, однако подобраться к нему не было никакой возможности. Пасли молодого человека четверо. Довели до перекрестка, и свернули в безлюдный закоулок Четырех ножей – Жено пришлось перемахнуть два полуразвалившихся забора, чтобы незамеченным подобраться поближе. Поэтому увидел он достаточно, чтобы, сверкая пятками, убежать прочь с проклятого места, так до таверны и добежал, в дверях едва ли не уткнувшись носом в грудь «прозревшему» старцу.
- Увезли! – бухнул он с разбега, - но я их лица запомнил!

- Этот… маленький, Хорек… - Жено понизил голос до торопливого шепота, и, проглатывая слова, зачастил, - убили его… не видели мы, как - нашли на помойке, умирающего… он сказал что-то. Вон, ребята слышали. И кончился тут же, на месте. Его там и оставили, от греха… Таксы разбираться не будут, схватят того, кто поблизости ошивался, и в кутузку.
Мальчишка облизнул пересохшие губы, оглянувшись, наклонился еще ближе, опасливо косясь на появившуюся в обеденном зале мадам Дебуше – в свежем чепце и переднике, однако с грозным выражением на круглом лице, не предвещающем ничего хорошего всякому, кто скажет хоть слово поперек хозяйкиного.
- А этот, которого носатый обихаживал, увели его… увели в Рыбный переулок, там стукнули по голове, и утащили в разрушенный дом… живого или мертвого – не видел я. Струхнул, - признался Жено, жалобно взирая на «старца».
Выдающийся бюст Бригитты колыхнулся в нескольких дюймах от стола, за которым восседали утренние посетители. Хозяйка шагнула ближе, мазнула злым взглядом по вихрастой голове Жено и уставилась на прозревшего посетителя, чьи глаза сейчас напоминали два тихих прозрачных озерца. Возможно, тех самых, в которых черти водятся.
- Никак не доберешься до «Фазана», отец? - поинтересовалась Бригитта, чувствуя себя обманутой во всех смыслах. Странный старик – и не старик он вовсе! – свою часть договора выполнять не спешил, продолжая ошиваться в «Веселой вдове», Шарло исчез, причем слишком стремительно, и мадам Дебуше тут же поняла - с такой скоростью исчезают лишь те, кто возвращаться не собирается.

- Вчера старый солдат, сегодня юный балабол, - категорически отвергла самый простой путь к примирению Бригитта, и решила пойти закоулками, желая получить с паршивой овцы хотя бы клок шерсти, - с чего мне верить тебе, «отец»? - в последнее слово мадам Дебуше вложила весь накопившийся за ночь сарказм.
Нерастраченный пыл едва не заставил вдову задымиться. Одно разочарование за другим! Красавчик Шарло, которого Бригитта обихаживала не один день, надеясь заполучить в свою холодную вдовью постель, попросту сбежал, а вчерашний «старик» оказался обычным авантюристом – скорее, молодым служителем Мельпомены (кто это еще может быть, как не незадачливый актер какой-то бродячей труппы, таким образом зарабатывающий медяки на нехитрый ужин?)
Останавливала ее в желании немедленно выставить наглеца прочь из таверны извечная человеческая (и особенно женская!) слабость – любопытство.
- Тьерри, неси яблоки печеные и ячменные лепешки с сыром! – позвала Бригитта поваренка, смахнула со скамейки хлебные крошки, и утвердила пышный бюст на столешнице прямо перед носом у странного посетителя, - присяду, папаша, отчего же не присесть.
Тьерри, сверкая облупленным носом, притащил миску с пряно пахнущими яблоками, свежими ячменными лепешками с дымком, и кувшин сидра.
- Что ж, отец… или как мне тебя теперь называть? – Бригитта зыркнула исподлобья на Женно, немедленно потянувшегося за яблоком, - о чем говорить будем? Что стал столбом, бестолочь? – последние слова мадам Дебуше адресовала уже поваренку, который убегать не спешил, и, переминаясь с ноги на ногу, отчаянно шевелил белесыми бровями.
- Там, мадам… - мальчишка замялся и покосился на посетителя, - там… надо, чтобы вы сами подошли.
- Позже! – отмахнулась хозяйка, разламывая пополам лепешку.
- Надо сейчас, - настойчиво зашептал поваренок, наклонился, загораживая выдающееся декольте от нескромных взглядов, и закончил, почти беззвучно шевеля губами у самого вдовьего чепца Бригитты, - у черного хода в таверне убили кого-то!..

Хорошо, что поваренок успел загородить Бригитту от нескромных взглядов. Нет, хозяйку «Веселой вдовы» трудно было смутить откровенным разглядыванием ее зрелых прелестей. Однако новость, сообщенная Тьерри, явно не попадала в разряд «обыденных». Мадам Дебуше на мгновение изменилась в лице и заметно позеленела. Труп в ее таверне? Этого еще не хватало!
- Кушайте, папаша, кушайте, - пропела Бригитта, волевым усилием возвращая на лицо привычные краски солнечного спектра и выныривая из-под локтя поваренка, - поставщик негодную рыбу привез. С душком. Надо разобраться.

Желание разобраться придало вдове сил.
Несколько секунд она разглядывала кровавую лужу на дощатом полу в зыбком утреннем свете, проникшем внутрь из приоткрытой задней двери. Кровь сгустилась и успела подсохнуть. В тесном пространстве стоял сладковато-тошнотворный запах – Бригитта даже не поморщилась. Дочери мясника не привыкать к виду крови. Сзади часто дышал Тьерри.
Дверь захлопнулась.
- Все убери здесь, пол отскобли дочиста, проверю. И чтоб никому ни слова! - распорядилась хозяйка, перебивая в голове возможные варианты развития событий, один хуже другого, - может, и не убили никого. А…так. Поговорили. И разошлись.
Тощая фигурка мальчишки выразила сдержанное сомнение, однако возражать Тьерри не стал.
Бригитта сама понимала, что лукавит; ей ли не знать, что человек, из которого выпустили не менее полутора пинт крови, своими ногами не уйдет. А хуже всего, что не знаешь - ни кто убил, ни кого убили. А если убит тот, носатый да важный?! И убил его Шарло, потому и сбежал, не прощаясь?
А если это старик, который и не старик вовсе?!
Тут мадам Дебуше стало по-настоящему страшно. Между лопаток стекла вниз тонкая струйка пота.
- Слышишь… вернись к тому, что в обеденном зале сидит. Старику с мальчишкой… скажи, мол, хозяйка очень извиняется. Но дел много, недосуг. Скажи, с него десять су за лепешки и сыр, но с деньгами можно не спешить… в другой раз отдаст.

Даже в полумраке было видно, что зенки поваренка стали похожи на глаза известной рыбы камбалы, однако тот никак аттракцион неслыханной хозяйской щедрости комментировать не стал, а ужом скользнул по лестнице, и через минуту вылетел в обеденный зал, чтобы передать Бригиттины слова странным посетителям.
Стол был пуст.

- Щас, - окрыленный признанием важности собственной персоны, мальчишка свернул в подворотню, сверкая грязными пятками, – так скорее будет, аккурат дворами выйдем к тому дому, - болтал он, не замолкая ни на секунду, и оглядываясь, идет ли «дедушка» следом.
«Дедушка» молодел на глазах.
- Вот, глядите, - у разрушенного дома с флюгером мальчишка остановился, ковыряя босыми ногами щебенку, - тут они стояли – я вон там сидел, в подворотне… ну, думал, интересно же. Потом один циркача по голове стукнул, большой такой, черноволосый, с бородой, тот сразу и осел, словно куль с мукой, а остальные подхватили его под руки и прямиком в дом поволокли, - парнишка кивнул в сторону пустого дверного проема, - а я испугался… сидел… сердце в животе трепыхается. Подождал… недолго. Не возвращаются. Ну, я и не удержался, подкрался к колонне. Потом в дом зашел, крыс распугал, крысы там что кошки, жирные и наглые. А дом – смотрите, месье! Пустой он. И на другую сторону выход имеет. Я поглядел. В Блошиный переулок ведет. А там карета стоит, черная, без гербов, окна зашторены. На правом заднем колесе пяти спиц не хватает. Я подкрался к оконному проему, и смотрю. На козлах тот, бородатый. Циркача не видно, остальные рядом стоят. Кнутом щелкнул, и уехали. А трое осталось стоять… ну, я подумал, щас обернутся и меня увидят. И убьют, ей-ей, как Хорька убили. Ну, струхнул я, значит, - шмыгнул носом парнишка и преданными незабудковыми глазами уставился на «дедушку».

«Флакон нюхательной соли… флакон.. флакон… выйди вон… ах…короли ссорятся,- щеки Мари вспыхнули при воспоминании, как королева ее выгнала, - а достается камеристкам… лишь бы мэтр Керуак был на месте, и не пришлось бы разыскивать его по всему дворцу… какая забавная фамилия – Керуак. Керуак кряк-кряк-кряк…», - дробно застучав башмачками по ступенькам, камеристка спустилась в галерею, ведущую к комнатам фрейлин, неподалеку от которых размещался и личный врач королевы.
Эта нюхательная соль, с тех пор как королева поссорилась с королем, ею пропах весь будуар, платья и даже фрейлины. По крайне мере, так казалось Мари, когда она входила в покои королевы.
«Бедная мадемуазель де Лапланш, как ей не повезло, что король обратил на нее внимание. А как было не обратить, на такую красавицу. Эти злобные утки защипали бы ее до смерти, если бы она не была протеже герцога, но это ей все равно не помогло,… а она ведь такая приветливая».
Мари оглянулась, слава богу, в галерее никого не было, и поспешила дальше. После недавней встречи в такой же галерее с секретарем герцога, она избегала появляться в главных покоях, тем более что королева болела, и место камеристки было подле нее. Встреча с де Бланшаром оставила у нее странное впечатление. Мари понимала, что легко отделалась и даже получила некоторую прибыль от этого знакомства, но чем это аукнется в дальнейшем и не придется ли ей пожалеть, было не ясно. Камеристка вздохнула и поправила на груди кружева только что купленной шемизетки. С другой стороны, она прекрасно заметила, какое впечатление произвела на востроносого секретаря, и где-то в глубине души была вынуждена себе признаться, что не отказалась бы произвести его еще раз. Но, в то же время, боялась, что с таким человеком как де Бланшар ничем хорошим это не кончится. Предаваясь этим противоречивым размышлениям девушка, со всех ног, спешила к доктору, королева не любила ждать.

Шут выскочил перед Мари настолько неожиданно, что девушка буквально налетела не него, почти уткнувшись носом в камзол. Знатная дама на ее месте упала бы в обморок, но камеристкам падать в обморок не положено, а потому Мари лишь испуганно ойкнула и отскочила назад. В первый момент ей показалось, что это кто-то из придворных, но это был всего лишь шут, и камеристка облегченно выдохнула.
- Что за глупые шутки, Жестер, появляешься, как черт из табакерки, пугаешь, и где ты таких манер набрался, что… - она сердито дернула плечом и вдруг густо покраснела.
Слова шута про гобелен задели за живое. Значит Бланшар не сдержал обещание, и все-таки пустил про нее слухи. Вот негодяй! Девушка нервно задышала. Не дай бог, они дойдут до ушей королевы, ее величество сейчас в таком настроении, что запросто можно лишиться места.
- Как тебе не стыдно? Собираешь грязные слухи, как старые гусыни королевы? Они-то понятно, им больше говорить не о чем, а тебе что за дело? Еще раз услышу твои намеки, глаза выцарапаю, - камеристка гневно помахала пальцем перед носом шута, и решительно двинулась вперед, - пропусти, королева ждет нюхательную соль.
Но, Жестер, вместо того, чтобы отступить, схватил ее за запястье и потащил за колонну. - Пусти-и-и! - вне себя от возмущения, Мари закрутила схваченной рукой пытаясь вырваться, тогда как, ее вторая рука взлетела с явным намерением дать шуту звонкую пощечину.

«…за государственную измену»...
Камеристка приоткрыла рот и, быстро хлопая ресницами, уставилась на Жестера полными изумления глазами.
Судьба была благосклонна к Мари - в ее жизни еще не было измен, если не считать измену сына соседского плотника, который в пять лет бросил ее ради дочки скорняка, только потому, что у той был пушистый меховой чепец, в котором так здорово было греть нос в рождественские морозы.
Более серьезных измен девушке испытать не пришлось, да и сама она никому пока не изменяла, а потому обвинение шута вызвало у нее не столько испуг, сколько ступор – про какую измену тот говорит.
Вот если бы на месте Жестера был де Бланшар, то было бы чему испугаться. Камеристка догадывалась, что герцогский секретарь способен не только что угодно превратить в преступление, но и запросто отправить «виновного» за решетку. А шут, он всего лишь шут. И поскольку вины за собой Мари не знала, а шептание за гобеленом могло вполне себе иметь причины любовные, что при дворе отнюдь не возбранялось, то, придя в себя от неожиданности, камеристка немедленно пошла в наступление.
- Ты спятил, Жестер?! Какая тюрьма, какая измена? – девушка, выдернув руку из цепких пальцев, все же смотрела на шута с некоторым испугом, мало ли у парня действительно с головой нелады. Недаром же рассказывали, что из-за всех этих вывертов с ездой задом наперед и прочими шутками, он не раз и не два получал копытом от взбрыкнувшей лошади.
Но, когда Жестер заговорил о Бланшаре, Мари насторожилась. Шут всегда был себе на уме и просто так расспрашивать бы не стал.
- Что за глупости ты несешь? - она поджала губы, - о чем я могла шептаться с секретарем его сиятельства? И почему это разговор с секретарем его светлости вдруг считается преступлением? Тебя по голове никто не ударил? - Мари, еще со времени прошлой встречи, была уверена, что Жестер ее вместе с Бланшаром не видел, а значит, пользуется чьими-то слухами. Ну и пусть пользуется.
- Мсье Бланшар сам кого хочешь в тюрьму отправит за государственную измену, - камеристка вздернула подбородок. – а ты с какой такой стати им интересуешься?

В жизни мадемуазель Бовуар явно началась черная полоса. Зря она мечтала оказаться в центре придворных тайн. Не успев стать королевской камеристкой, она и в правду тут же попала в самую гущу интриг, но их смысл не был ей до конца понятен. И вот результат, за два дня ее уже дважды шантажировали, причем самым подлым и грязным образом.
Если со стороны де Бланшара это не вызывало удивления, то со стороны шута было особенно обидно - Мари была предана королеве и терпеть не могла герцога. Девушка и сама собиралась рассказать ее величеству о странном интересе герцогского секретаря, но королева была не в том настроении, чтобы выслушивать рассказы камеристок. А, поскольку поделиться этим в кем-нибудь из фрейлин Мари не решилась, то лишь сообщила мадам де Бомон, что, по распоряжению герцога, новое платье королевы будет немедленно оплачено, решив для себя, что при первом же случае непременно расскажет королеве о де Бланшаре.
Так, что первая угроза Жестера был ей не особенно страшна. А вот вторая была куда серьезнее и затрагивала ее личные интересы. Правда де Бланшар, одаривая Мари, сказал, что это его личные деньги, но мало ли что.
Насколько правдой было то, что его величество встречался вчера с главным казначеем, камеристка не знала, правда из болтовни фрейлин слышала, что король весь день занимался государственными делами вместе с первым министром, и опять не заходил к королеве.
Последнее Мари и без того наблюдала уже несколько дней. После бурной ссоры их величеств по поводу новой фрейлины, король с королевой почти не разговаривали, хотя его величество и распорядился насчет нового платья, которое королева давно хотела. А дальше все пошло наперекосяк -заболевший портной, гардеробмейстер, у которого не было денег, недовольство короля, негодование королевы, что без распоряжения герцога нельзя сделать ни шагу, ее желание переговорить с первым министром, записка, которую должна была отнести ему Мари, встреча с де Бланшаром и вот теперь шут.
С помощником казначея мсье Шаньи Мари встречалась днем, и знала, что главный казначей был у себя в кабинете, значит, если разговор и был, то только вечером. И то, что говорил Жестер могло быть правдой…
Камеристка не совсем понимала, что было нужно шуту, ведь она ни о чем особенном с де Бланшаром не говорила, а потому, вспомнив очередной раз поучения веселой вдовушки - сестры Мадлен, прибегла к безотказному женскому оружию – слезам, а делать это Мари умела в совершенстве.
Ее лицо дрогнуло, брови скорбно изогнулись, пухлые губы искривились в страдальческой гримасе, широко открытые глаза заблестели, наполняясь влагой, ресницы дрогнули, и щекам, оставляя влажные полоски, побежали крупные слезы.
- Я… я … ни с кем не милуюсь, - словно не в силах отвести испуганного взгляда от Жестера, дрожащим голосом прошептала камеристка, всхлипывая между словами.

Мари уткнулась лицом в платок. Так вот значит как, сержант де Буасси, тот самый, что пялился на нее, когда ее остановил Бланшар. Так это он сплетничает, как последняя кухарка? Камеристка немедленно занесла мушкетера в черный список недоброжелателей.
А шут, значит, очень хочет знать о разговоре с секретарем. Интересно, зачем ему это понадобилось. Мог бы и нормально спросить, а не угрожать всякими гадостями. Ей скрывать нечего…почти нечего…
Мари вытерла слезы и, все еще шмыгая носиком, посмотрела на Жестера покрасневшими глазами.
- Я не знаю, чего он от меня хотел. Я искала гардеробмейстера, а мсье Бланшар меня остановил и стал спрашивать, куда я иду. Я сказала, что ищу гардеробмейстера потому что утром его величество захотели подарить ее величеству новое платье, но гардеробмейстер сказал, что портной ее величества болен, а нового не назначить без распоряжения обер-камергера, который тоже не может нанять нового портного без разрешения главного распорядителя двора, то есть его светлости, тогда его величество вспылили и сказали, что обойдутся без его светлости и отдадут обер-камергера в подчинение первому министру, велели гардеробмейстеру нанять нового портного и отправили к мсье де Варду, чтобы получить нужную сумму денег. А потом выяснилось, что ее величество хотят не фильдиперсовое, а бархатное платье бордового цвета из лионского бархата с мелкими цветочками и серебристым отливом, бобинетовыми брабантскими кружевами с серебряной каймой и брюссельскими кружевами по корсажу, и чтобы непременно с таким же рисунком. И меня срочно послали передать это гардеробмейстеру, - скорость с которой камеристка говорила постепенно нарастала, так что под конец, она частила почти без перерыва между словами, – тогда мсье Бланшар велел мне идти с ним в кабинет, осведомился о самочувствии ее величества, он и понятно, потому что их величества уже который день в ссоре и друг с другом не разговаривают, от чего у ее величества постоянные мигрени. Написал записку выдать две тысячи ливров на платье и сказал, что немедленно подпишет ее у его светлости, и чтобы я непременно передала ее величеству, что распоряжение подписано герцогом, а не первым министром, а потом отпустил меня к гардеробмейстеру, - она на секунду остановилась, судорожно схватив воздух, словно говорила все на одном дыхании и чуть тише добавила, - а еще спросил, не обижают ли меня при дворе. Вот…
Мари замолчала и, судорожно комкая платок, опустила глаза.