День первый

Около пятнадцати километров от Модана до Пре-Кло он прошел пешком, старательно обходя полицейские посты. Два на пару лье. Патрульные, кутаясь в непромокаемые плащи, рассматривали водительские удостоверения, у одного попросили открыть багажник.
Изредка, когда по трассе со свистом пролетали крытые грузовики, Патрик выходил на дорогу, голосовал, но никто не остановился. Смеркалось.
Черный свитер, серая куртка из прочной «парашютной ткани», черные джинсы и высокие армейские ботинки. Спортивная сумка.
Сверху сыпалась какая-то дрянь – не то ледяная крупа, не то дождевые холодные капли. За поворотом порывом ветра швырнуло в лицо пригоршню мокрого снега. Он поежился и решительно дернул молнию на куртке. Нога соскользнула в выбоину, утонув в воде по щиколотку. Леруа коротко и внятно выругался. Голос потонул в реве мотора – тягач прошел мимо, обдав прохожего мелкодисперсной взвесью грязи и мокрого снега.
Патрик отпрыгнул в сторону, погрузившись в лужу обеими ногами. Берцы смачно чавкнули.
Он посмотрел на часы – половина шестого. Скоро совсем стемнеет. Карта лежала в сумке, но рассматривать ее на ходу не было никакой возможности. Он помнил - где-то рядом, в районе развязки Пре-Кло должна быть заправка… Пре-Кло Леруа отставил позади полчаса назад.
Дорога плавно уходила вправо, поднимаясь по пологому холму. Патрик ускорил шаг. Ботинки салютовали армейскими всхлипами.
Словно отвечая его мыслям, впереди дрожащими пятнами засияли огни заправки и придорожного кафе. Поужинать, обсохнуть… И думать, что делать дальше.

Он подходил к автостоянке осторожно, кустами, как волк, принюхиваясь к влажному воздуху. Бензин и кофе. Хорошая смесь. Заправка казалась почти пустой. Шумное семейство с выводком детей вывалилось из кафе, шелестя бумажными пакетами, загрузилось в Рено и уехало, выплевывая из окна звуки музыки. Музыки. Ритмичной и теплой, домашней, сытой. Из другой жизни.
У освещенной витрины магазинчика припарковался Ситроен. Хлопнула дверца. Из автомобиля вышла женщина, среднего роста, в куртке и джинсах. Заметно было, что спешит.
Леруа потянул носом, решительными шагами пересек площадку, и…
Звуки полицейской сирены откуда-то справа. Мгновение… одно мгновение – Леруа дернулся, в прыжке, ужом скользнув вниз, за багажник.
Она не закрыла машину! Почти не думая – спинным мозгом осязая опасность, он приоткрыл дверцу и лег на заднее сиденье, уткнувшись лицом в какой-то бумажный пакет. Пальцы скользнули под куртку.
Пара полицейских прошла мимо, один из них задержался, бросил беглый взгляд на рубиновый минивэн. Лобовое стекло отражало желтые огни фонарей.
Мелодично звякнули колокольчики над входом.
- Мадемуазель, - цепкий взгляд копа уткнулся в спину стоящей у кассы женщины, - это ваш Ситроен припаркован у входа?

Старший из патрульных скользнул оценивающим взглядом по хмурому лицу женщины. Выражение «не подходи - убьет».
Со спины она выглядела моложе.
- Нет, мадемуа… - начал он, профессионально уворачиваясь от плеча надвигающейся на него дамы, - мы…
- Мадам Леклерк? О, Карин, здравствуйте, - тот, что помладше, невысокий коренастый крепыш, поднял голову и просиял, - вы меня не помните? Мы встречались в гостях у вашего брата, на именинах его супруги, Жаклин… мы соседи. Вы забыли, наверное?.. – он торопливо, глотая слова и радуясь возможности поговорить о чем-то отвлеченном, начал объяснять, какие именно они «соседи».
Кассир напряженно вытянул шею.
Старший, высокий и поджарый, с выразительным лошадиным лицом, несколько секунд слушал, затем, неопределенно двинув бровью, отступил в сторону, и, подойдя к кассе, тихо забубнил, всем корпусом наваливаясь на витрину с сигаретами.
- Ограбление банка в Гренобле… если к вам… позвоните… номер… - начеркал что-то на обрывке чека, ткнул пальцем в пачку «Мальборо», расплатился и обернулся, собираясь уходить.
- Не беспокойтесь, все в порядке, обычная формальность… Нет-нет, не нужно документов, вам не нужно, - замахал руками крепыш, предваряя возможные телодвижения «мадам» и продолжая скалить зубы, - два урода ограбили банк в Гренобле, может, вы слышали? Один сбежал, другой убит при задержании. Среди полицейских есть жертвы. Ориентировка роздана всем патрульным, – уже на ходу, спеша вслед за напарником. Тот многозначительно крутанул головой, и малыш зачастил, - не берите попутчиков! всего хорошего, приятных выходных, мадам!
Парочка выдвинулась в авангард, и, хлопнув дверью, исчезла в сумеречном тумане.

…Тени полицейских растворились в свете магазинной витрины. Открылась входная дверь, послышались голоса, потом все стихло. Выйти и сбежать, пока?.. А если они немедленно появятся следом? Патрик повернулся боком, нащупывая металлическое тепло «Вальтера». Сумку он подложил под голову, приподнялся, оценивая возможность завести автомобиль и уехать. Вот ключ в замке зажигания эта курица не оставила, надо же!
Переменилось направление света – снова открылась дверь. Он навел пистолет прямо в боковое стекло, на уровне груди, проклиная себя за медлительность.
Люди прошли мимо - тяжелые шаги, голоса совсем близко, потом дальше, шлепки по лужам, короткая беззлобная ругань. Полицейские сели в автомобиль. Мотор заурчал, синими всполохами мелькнули проблесковые маячки, ярко, затем слабее царапая по стеклам, и все стихло. Леруа пошевелился и присел на пол. Стук сердца отдавался в голове, в ушах грохотом кузнечного молота.

Хлопнула дверца, с глухим стуком на сиденье упал кошелек. Леруа съежился. Всем телом, уменьшаясь в размерах. Язык защипало.
Она не заметила.
Ситроен сорвался с места, истерически кашлянув, словно чувствуя раздражение хозяйки. Патрик услышал лишь хвост немудреного выражения, которым мадам приложила копов – или мадемуазель, черт разберет – темно, лица не видно, глупые желтые пятна фонарей таращатся в серое небо, а небо сливается с серой землей. Бетон, стекло, теплое шершавое нутро автомобиля. Пахнет кожей, сигаретами, бензином, и почему-то влажной землей. Как в оранжерее. Патрик видел краем глаза светящийся в темноте экран навигатора. Красная точка упорно ползет вверх. Божья коровка, улети-на-небо, Ситроен, с беглецом и случайной идиоткой на борту. Тебе не повезло, детка.
Вспомнил карту. Скоро должна быть развилка на Мон-Сени. Если свернуть раньше, километров за пять, можно добраться до Сузы, минуя посты. На автомобиле километров десять, потом – пешком, по «козьей» тропе, через перевал - еще километров семь.
«Тропа заброшенная. Считают опасной, но ерунда, я ходил. Я везунчик. Ботинки покрепче, наглости побольше», - так Моро говорил. Говорил. Улыбался, скалил зубы и отбрасывал назад падающие на лоб иссиня-черные волосы. Капельки пота блестели над верхней губой.
Везунчик. Лежит сейчас в прозекторской, нафаршированный пулями, как карп рождественский.
Рот наполнился горечью.
И пошел снег.
Автомобиль замедлил ход – перед поворотом на трассу. Замельтешили фары, просветлело – бело-голубоватым сиянием перечеркнуло салон. Крупные хлопья снега таяли, синими каплями стекали вниз, оставляя влажные дорожки на ветровом стекле. Удаляющийся гул моторов, тонкое, слюдяное дребезжание металла. Тишина. Дорога была пуста.
Леруа слегка приподнялся, осторожно, так, чтобы не мелькнуть в зеркале раньше времени, поменял положение – затекали ноги. В берцах хлюпала вода – казалось, слышно за километр.
Пора. Патрик несколько секунд смотрел на темные густые волосы, беспорядочно разбросанные по плечам, когда она наклонялась вперед, видел светлую полоску кожи над воротом свитера. Не видел, но чувствовал – ямку на границе роста волос.
Нагретое дуло «вальтера» скользнуло неслышно, уперлось в затылок. Щелкнул предохранитель.
- Не дергайся. Медленно-медленно припаркуйся у обочины. Одно лишнее движение - и твои мозги окажутся на лобовом стекле.

Снег. Чертов снег. За ночь его выпало столько, что утром он не смог открыть дверь. Ситроен стоял справа – белым холмиком. Эдельвейс, мать твою. Откопается через месяц. Хорошо, что хватило ума перенести из салона в дом сумки.
Леруа вытряхнул все из ее сумочки. Кошелек, кредитки, права. Карин Леклерк. Двадцать восемь лет. На фотографии лицо заезженной бытом тетки. Вживую - он не присматривался.
Проверил мобильный. Пропущенные звонки. Связь не работала. Но он, на всякий случай, отключил телефон и сунул его себе в карман. Остальное затолкал обратно в сумочку. Ноги заледенели. Познабливало. Хотел печку растопить, обсохнуть, но на плечи тяжело навалилась усталость, пригнула к земле. Глаза слипались, зубы выбивали дробь. И он заснул, прислонившись к глиняному боку печки.

Утром проснулся от холода. Ноги не слушались, затекли. Выполз на полусогнутых наружу, сунулся мордой в сугроб.
Тоскливый вой ветра. Мокрые хлопья таяли на щеках, стекая за воротник талой водой. С белого неба на белую землю – сыпалась белая крупа. Нескончаемо, словно кто-то отворил в небесной тверди невидимую дверцу.
Патрик вернулся за лопатой – точно помнил, видел ее в углу. Хоть дверь откопать, хрен с ней, с божьей коровкой. Надо растопить печку. Хворост тоже был, спички и соль. Отсыревшие.
Впрочем, мадам успела заехать в маркет. Как-знала, как-знала. Чертов снег.
Вчера он переволок на себе женщину, сбросил как куль на лежанку, повернул на бок – чтобы не захлебнулась. Идиотка. Отчего ему так везет? Напарник – труп. Вместо солнечной Сузы – сторожка в горах, присыпанная снегом. Интересно, надолго? Курить хочется.
Снег отбросал метра на два перед дверью – лицо сводило от ветра, глаза заливала вода. Бросил, вернулся в домик. Поесть бы чего. Потом посмотрит, что в пакетах.
Печку растапливал долго, возился, сухо кашлял, заслоняясь от едкого дыма. Хворост потрескивал, дымился, гореть отказывался.
Принес снега, вскипятил воду в чайнике, заварил крепкого кофе – нашел в одном из пакетов Карин. Мадам Леклерк. Она не очнулась. Не отбросила коньки, случайно? Прислушался – дышит.
Тело на лежанке пошевелилось и издало неопределенное мычание.
- Проснулась? Не будешь дурить – развяжу. Если поняла - ногой шевельни.

Женщина пошевелилась, еще подвыла. Патрик поморщился. В горле саднило, словно рыбную кость проглотил, и царапина осталась.
Что с ней делать? Это в фильмах – молотком по темечку и в сугроб. Нет, в фильмах иначе. Жертва – непременно длинноногая блондинка, которая проникается к похитителю внезапной любовью. Далее – Лазурный берег, босые ступни, утопающие в горячем песке, ленивая полоса прибоя и титры. Двое на фоне титров уходят в закат. Во рту появился привкус дешевого мыла.
Бред. Леруа сглотнул вязкую слюну и снова покосился на бесформенное нечто. Может, правда – по темечку? Не выйдет, кишка тонка, терминатор гребаный.
Кто сказал, что убить человека просто? Вот так, лицом к лицу, глядя в глаза? Не копа с пушкой, который-убьет-тебя. А вот эту безмозглую тетку? Где грань? Есть она? Механика, плавное нажатие на спусковой крючок, височная кость разлетается вдребезги, жизнь гаснет, как свеча. Алое на белом. Был человек – нет человека.
А ты? Ты – живешь – дальше? Ни хрена это не просто.
Если бы эта курица не заорала дурниной и не попыталась выскочить из автомобиля, чуть ли не под колеса колонны грузовиков, отвез бы куда в сторонку, швырнул бы на обочину, отряхнется – потопает до трассы – там - автостопом. Да и какая, к черту, разница?
Что взять с идиотки малохольной. Кажется, чего ж яснее? Сказали стоять – стой. Лежать – лежи. Сидела бы давно дома, наматывая сопли на кулак, да подвывала в микрофоны папарацци – как же, маньяк-одиночка, грабитель банков, лишил женщину самого дорогого – автомобиля и спагетти с соусом из маркета. Еще и звездой десятичасовых новостей Верхней Савойи стала бы. Прославилась, мать ее.
Сейчас – поздно. Вчера уже стало поздно, как снег пошел.
Вот и валяйся на лежанке, связанная, морда в грязи, и молчи. Молчи, дура.
Знобит. Снова знобит. Есть не хочется, хочется пить.
Он пошевелил кочергой разгоревшийся хворост, бросил в огонь слегка отсыревшее полено – полыхнуло в лицо дымом, искры посыпались на земляной пол. Зато тепло.
Патрик поднялся – в колене что-то хрустнуло болезненно, оступился. Тихо выругался сквозь зубы, и сделал два шага к лежанке, рывком поднимая тело и усаживая женщину перед собой. Темно-русые волосы падали на лицо. Он встряхнул ее, сильно, зло, как тряпичную куклу – голова мотнулась в сторону, глаза блеснули.
- Смотри сюда, - поймал за подбородок, скользя пальцами по скотчу, - слушай внимательно. Развяжу. Будешь молчать, сидеть тихо – будешь жить. Начнешь чудесить – летом найдут альпинисты, поздним подснежником. Поняла? - Леруа подцепил пальцами край скотча на щеке, дернул – на лице и губах остался ярко-багровый отпечаток, как от ожога, - отвечай.

В печке потрескивал хворост, за окном выл ветер, словно больной пес на полную луну, надсадно, тускло, на одной ноте.
- Себе я уже сделал, - равнодушно сказал он, скользнув взглядом по ее лицу, и отвернулся, рассматривая сумки, - заткнись и слушай. Мы здесь застряли не на день… Развяжу.
Номер раз. Мы здесь застряли не на день. Сколько дней будет идти снег? Когда закончится – сможет ли он покинуть сторожку и добраться до перевала пешком? Лыжи?
Номер два. Идиот и хронической неудачник. От злости на себя засосало под ложечкой. О лыжах он не подумал. Надо обыскать домик, но шансы практически нулевые. Будущее, о котором грезилось недавно, солнечная, апельсиновая Суза, влажный воздух свободы - химера. Миф. Его не существует. Все пошло не так.
О чем ты раньше думал, аутсайдер хренов?
Номер три. Женщина. Что делать с ней?
«Что делать с женщиной? - утробно хохотнул бы Моро, - а ты не знаешь?»
Патрик не знал. Женщина раздражала, мешала, путала и без того смутные и путаные мысли. Если бы хватило тогда духу вышвырнуть из машины на обочину… Впрочем, правильно, что не вышвырнул, эта курица легавых привела бы через пару часов. А так… Его здесь искать не должны, посты будут на перевале, на дороге в Сузу. Тут его искать не станут, если…
- Развяжу, - повторил он, - если будешь паинькой. На меня не бросаться, не пытаться бегать, не… Готовить умеешь, надеюсь?
Он снова покосился на сумки. Спагетти, сырный соус, овощи, что там еще? С голоду не умрешь, и то счастье. Смейся, паяц. Подохнешь сытым.
Леруа залпом проглотил остывший кофе, тяжело поднялся, потянулся к пачке сигарет. Зажигалка щелкнула, мельтешащее синеватое пламя с тихим хрустом лизнуло бумагу. Закурил, поглядывая на «попутчицу», затянулся глубоко, с наслаждением вдыхая дым. В голове просветлело.
- Курить будешь?

Ночью Леруа проснулся оттого, что знобило. Снова. Не было одеяла, Патрик поднял упавшую на пол куртку, постоял, клацая зубами, как волк, у почти остывшей печки, оглянулся на женщину, она спала, отвернувшись к стене – в позе эмбриона, посвистывая носом. Он вернулся к лежанке, прилег, мгновенно проваливаясь в чернильный бестолковый сон, и вдруг выныривая на поверхность озноба. Снилась рябь на воде, расходящаяся кругами, а – когда он ступал в эту воду, ноги увязали, словно в жидком торфе, и он погружался в холодную липкую жижу, по пояс, потом глубже, захлебываясь рыжей, пахнущей ржавчиной водой. Холодная вода колола кожу тысячами иголок, его трясло, он хватался за волосы, как Мюнхгаузен, вытаскивая себя из трясины за косичку, рука соскальзывала…
И он опять проснулся, открыл воспаленные глаза, пошевелился. Во рту, словно кошки нагадили, майка промокла от пота. Взгляд уперся в изрытую жучком стену, а влажные волосы скрипнули, и над самым ухом раздался неприятный, нарочито неприятный голос.
- Иди к черту, - просипел Леруа, надсадно кашляя, - грабли убери.
В нос ударило кислым запахом рвоты.
- Опять блевала? Послал Бог попутчицу, - сел, царапнул взглядом по бледному лицу, с прозеленью, повозился, отыскивая под лежанкой ботинки, - сейчас.
Шаркая ногами – шнурки волочились за берцами, как черви, - он вышел на улицу, отперев дверь – запирался на ночь, может, и зря, снега за двое суток навалило по плешку, далеко не ушла бы, хотя кто ее знает. Вчера он молчал, и она молчала, зыркая из-под прямых, падающих на глаза волос. Приготовила спагетти с соусом, молча, они ели по очереди из одной тарелки, он порезал два глянцевых перца с алой восковидной кожицей, прилепил к деревянному столу свечку. Свечей оставалось еще шесть. Одна на вечер. Еды – дня на четыре. Если экономить. Снег шел. Надо сваливать. Как?
- Я снега наберу побольше, надо помыться, - буркнул Леруа, возвращаясь за ведром, глаза слезились от ослепительно-белого снега и ветра, снова закашлялся, зло, словно пытаясь выплюнуть внутренности, - печь растопи, Золушка.

Она еще и шутит! Патрик поежился – набившийся за шиворот снег растаял, холодными струйками стекая между лопаток. Было мерзко, хотелось вернуться на лежанку, накрыться с головой нагретой над печкой курткой, и не слушать. Если женщина приходит в себя, начинает болтать. Без умолку. Преимущественно чушь.
Карин пришла в себя. Отлично. Лучше бы блевала.
- Надеюсь, нет. Ноги промочил накануне, - это он о простуде, хотя от обилия вопросов у него закололо в правом виске, хорошо, глаз не задергался, - пройдет.

Леруа покосился на половинку неровно откромсанного апельсина, слизнул с тарелки, как кот лапой, откусил, хватая губами кислый сок. Горло засаднило зверски. Сейчас кофе выпьет, станет легче.
- А про деньги не твое дело, - глотая кипяток, «с ароматом кофе». Деньги лежали в сумке. Семьдесят тысяч евро, Моро обещал полмиллиона. Соврала ему подружка, - заткнись и не спрашивай. Или излагай про кофе с апельсинами, это у тебя хорошо получается. «Богемно!» - передразнил он, сощурив светлые глаза, - Ты ее хоть нюхала, богемную жизнь? Или книжек начиталась?
Звучало зло и унизительно. Ну и к черту, тоже мне, психолог хренов. Грабители-неудачники. Посмотри на себя. Молодая ведь еще, а видок…
Ведро с водой, водруженное на печь, начало подрагивать и мерно гудеть, как соборный колокол перед вечерней молитвой. Гудение странным образом подействовало на Леруа успокаивающе. Зря он на нее вызверился. Обычная женщина, может, и симпатичной была бы, если одеть и причесать. И что ее тошнит все время? Приложил по темечку, не рассчитал. Он криво усмехнулся собственным мыслям, поднялся, под ножкой табурета хрустнула старая ореховая скорлупа. Озноб прошел. На висках выступил легкая испарина.
- Я выйду, пока ты… Только недолго, чтобы я не окоченел. Спинку сама потрешь, - натянул куртку, не попадая в рукава, развернулся и хлопнул дверью, выпал из полумрака в непроглядно-белое безмолвие. И понял, что ветер стих. Снег кружился в бледно-сером, дрожащем воздухе, ложился на землю бесформенными хлопьями, таял на лице, оставляя влажные следы-дорожки.
Он простоял не меньше четверти часа, пока мороз не начал прихватывать уши.
- Ну что, можно уже? – царапнул в дверь, перекрикивая внезапно установившуюся тишину, и вошел.

- Не хочу, - коротко и ясно.
«Не лезь не в свое дело».
Он заглянул в ведро.
- Какая экономная попутчица мне досталась!
Можно было улыбнуться собственной идиотской шутке, но не улыбалось. Пощипывало обветренные губы; с мороза, в нагретый печкой, спертый воздух – с запахом апельсина, кофе, щелока и человеческого тела – захотелось кашлять, и он кашлял, глухо, как в бочку, прикрываясь рукой, пока не выступили слезы, и не потекло из носу.
Ежась, разделся догола, не оборачиваясь на Карин. Она повозилась на лежанке, завернувшись в куртку, и притихла. Патрик плеснул почти остывшей водой на плечи, живот, царапая кожу серым обмылком. Скользкий брусок немедленно выскочил из рук, на грязный пол, и Леруа наклонился, осторожно водя ладонью по неструганым доскам, вздрагивал крупным, поджарым телом, чувствовал спиной ее взгляд и - смутное раздражение, на себя, на женщину, на плохо удавшуюся попытку вырваться из замкнутого круга, где он та скаковая лошадь, на которую давно уже никто не ставит… Пальцы нащупали обмылок, с налипшими на него песком и мусором, гадливо дернулись. Мужчина скрипнул зубами, старательно намылился, соскребая остатки грязи, пота, неизвестности, выплеснул на себя воду, фыркал, как крупный пес после купания в озере. Пену смахнул ладонью. Капли попали на раскаленную печную дверцу, зашипели клубком змей, стремительно испаряясь. Полотенца не было, просохшая на печке майка пахла дымом и ржавчиной, он натянул ее, осязая, как тепло прилипает к влажной коже, торопливо надел сорочку и джинсы, словно заковывая себя в невидимую броню, выдохнул… и вынырнул в ощущение контроля над ситуацией, хотя бы относительного. Приятно тешить себя иллюзиями.
Обернулся. Женщина разглядывала его с насмешливым вызовом, словно экспонат в цирке уродцев. Надо же. Не самая плохая черта. Боишься – не показывай. А лучше не бойся.
Ее волосы подсохли, не русые вовсе, каштановые, слегка подвивались, падая на лоб и скулы непослушными прядями, на щеках горели неровные алые пятна. Возможно, если бы они встретились иначе – показалась бы симпатичной.
- Метель стихнет, снег уляжется, я уеду, - он посмотрел в упор, не мигая, говорил отрывисто, зло, сомневаясь в том, что это получится, - машину откопаю. А ты потопаешь к трассе. К свекрови в Бриансон или к дьяволу в гости. Идет?- и немедленно, без паузы, - я есть хочу. За каким чертом ты не купила мяса? Вегетарианка?

Леруа проснулся вдруг. Словно кто-то толкнул в спину, жестко, костяшками сбитого в мозоли кулака, кто-то невидимый. Невидимы ангелы. Он не верил в ангелов.
Он распрямился на лежанке, словно пружина. Дневной свет вполз в конуру, заставив его сощуриться, полуистлевший обрывок старого одеяла (нашел завалившимся за лежанку вчера вечером) сполз на пол, поехала куртка, и он вцепился в нее затекшими пальцами, расширив глаза. Соседняя лежанка была пуста. Ключи!..
- Твою мать! – выплюнул зло, кислым, нащупывая берцы, печка остыла, Леруа не видел, не попадал ногами в подсохшую за ночь кожу, куртка осталась валяться на грязном полу, он вылетел за дверь, та всхлипнула, с хрустом врезаясь в стену, а в уши ему ударил хриплый крик, разорвавший пополам белое безмолвие.
- Идиотка гребаная! - в два прыжка мужчина достиг погребального холмика Ситроена, белое с красным, красным, как кровь, пятна крови на снегу, кричала женщина, не кричала – сипела тускло, на одной ноте, расширив темные глаза на бледном, как бумага, лице. Держала перед собой вытянутые руки, серый мрамор с вкраплениями алого.
- Дура, - он не успевал остановиться, затормозить, ни физически, никак иначе. Нахлынувшая злость, как напалм в бутылке, искала выход. Он дернул ее за воротник, что-то затрещало, как сухой хворост, сип прервался на выдохе, и Патрик швырнул ее в снег - она упала, неловко запрокинув руки, словно тряпичная кукла.
Сделалось тихо.
И тут же зашумело в голове, ватой заложило уши, он покачнулся и сел, как садится пес на задние лапы – подогнулись колени. Патрик опустился рядом с неподвижно лежащим телом, на затоптанный снег, из раскроенного воротника, словно кишки из вспоротого живота, торчал белый пух, червями змеились бордовые нитки.
- Дура, - повторил он устало, - зачем? Вставай.

- Вставай, - в ушах звенел ее вой, тонкий, протяжный, - нельзя на снегу сидеть.
Леруа поднялся, пошатываясь – она продолжала сидеть, с перекошенным от боли лицом – на сбитой скуле выступала сукровица, розоватой росой, индевела на морозе, глаза стекленели от холода и слез, женщина тускло подвывала, глядя на него жалко и испуганно. Голова наполнилась ее плачем до краев, хотелось ударить, чтобы замолчала, и тут она закричала, сдавленным криком раненой волчицы.
- Что? Что?! Черт возьми?! – в голове что-то с хрустом развалилось, женщина стремительно бледнела, сгибаясь пополам, уткнувшись лицом ему в ботинки, и сейчас, испугавшись по настоящему, Патрик подхватил ее под мышки, пытаясь поднять, - да что же…
Ее куртка расстегнулась и съехала в сторону, в лицо летел выпавший из прорехи, пух, он отплевывался, хотел взять ее на руки – не смог; хлипко, противно дрожали колени.
Яростное недоумение, выплеснувшись, с шипением испарилось, уступив место растерянности и злости на себя самое.
Потащил к дому, волоком, как куклу, она повисла на нем, не упираясь, словно куль с мукой, уткнувшись лицом в грудь, несколько шагов до двери – он позабыл закрыть ее, и сейчас домик был выстужен, и хвороста не осталось, и женщина выла на одной ноте. Плач бил по нервам, рассыпаясь вдребезги, отражаясь множественным эхом от снежных склонов. Леруа затравленно оглянулся назад, на полузадушенный красный Ситроен. След в след, за ними тянулась цепочка неровных алых пятен.
- Карин, - голос упал до хриплого шепота, он впервые назвал ее по имени, - ты что? Ранена?

- Нет, - быстро ответил Леруа, прижимая ее к себе, - нет, нет, ты не умрешь.
В голове пульсировал алый сгусток, размером с булавочную головку.
Кто сказал, что убить человека сложно?
Сейчас эта женщина истечет кровью, у него на глазах. И он ничего не сможет сделать. Ничего.
Голые факты, как пригоршня ледяной крупы в лицо. Ты утверждал, что убить человека сложно? Карин вцепилась в него, слабея, пугаясь собственной беспомощности, в глазах плескался животный ужас.
Леруа отвернулся. Смотреть было невозможно, жалко, противно, чужой страх – липкий, с солоноватым запахом и вкусом, внутренности наружу. Вниз, на потемневшие от крови джинсы он старался не смотреть.
Патрик подтащил ее к лежанке, уложил на бок. Осторожно, как мраморные, по одному, отцепляя от шеи ледяные пальцы:
– Я не уйду. Не бойся. Что тебе нужно?
Господи, что ей нужно? Воды? Тепло на живот? Холод?
В больницу ей нужно, парацельс хренов.
- Брюки надо снять… наверное. У тебя в машине одежды нет?
Идиотский вопрос.
Что-делать? Что-делать-что-делать? Откопать автомобиль, попытаться доехать до трассы? Снег немного улегся, но у Ситроена низкая посадка, божья коровка может забуксовать. Центральную трассу, Бриансон – Суза, наверняка расчистили, сюда могут не добраться до весны.
Он зарычал.
«От выкидыша не умирают. Не умирают, - отбойный молоток стучал по обнаженному нерву, алый сгусток пульсировал и рос, - успокойся и успокой ее».
- Я не уйду, - с усилием повторил он, беря ее руки в свои. Пальцы были холодными и деревянными, - я схожу за хворостом, растоплю печку.

Он выскочил в снег, захлопывая за собой дверь. Отчаянно хотелось бежать – к черту, на Ситроене, пешком ли, увязая в сугробах, бежать подальше от скорчившейся на лежанке, истекающей кровью женщины. Чтобы не видеть ее лица – плоского и белого, словно мелованный бумажный лист. Добраться до трассы. Почему нет? Днем солнце победно било в глаза, отражаясь от безмолвных вершин, снег осыпался с синих еловых лап, плавился в свете дня, а к ночи покрывался блестящей ледяной коркой, она хрустела под ногами, как битое стекло, но идти было возможно. Одному – возможно. Патрик зачерпнул ладонью снег, царапая острыми ледяными осколками пальцы, зарылся в него лицом. Тонкие льдинки хрустели на зубах как песок. Стало легче. И стало ясно.
Патрик добрался до автомобиля, идя по следу недавно волочившегося тела. Лед крошился под ударами лопаты, алый остов выступал над белым, блестя на солнце металлическими крыльями. Хвороста он не нашел – просто стесал топором кору с близстоящей ели. Подушечки пальцев покалывало острыми иголками, они покраснели и набухли, пропитываясь морозной влагой, лицо горело; он развернулся, чтобы возвращаться назад, подошел к двери, и услышал стрекотанье, словно где-то заработала швейная машинка. Леруа поднял голову. Вертолет. Первый порыв – втянуть голову в плечи, скрыться в доме.
Дверь распахнулась, словно от удара ногой. Он ввалился в домик с охапкой коры, в неровном морозном облаке, щепки посыпались под ноги.
Они могли не заметить. Просто не заметить. Это… хорошо?
Потом, через мгновение, показавшееся тягучим, вязким как клейстер, Леруа понял. Ситроен.
Стрекот швейной машинки звенел в ушах. Леруа замер, прислушиваясь. Звук сделался тише; Патрик выглянул наружу. Вертолет стремительно удалялся на запад, в сторону Бриансона.
- Карин?