В положении придворного шута или менестреля есть множество преимуществ.

Конечно, эта роль не по чести людям благородного происхождения, которым не пристало ходить на голове, кричать по-звериному, веселя публику, и сносить от этой самой публики тычки и оскорбления. Не годится она и для тех, кто хоть и сами происхождения невысокого, но не оставляют надежды завоевать себе уважение и почести усердной службой, а при случае и военным искусством.

Зато нет лучшего призвания для тех, кто хочет свободы. Ведь ни от кого другого не выслушивают господа горькую правду с таким спокойствием и даже вниманием, как от шута. И никто другой, возможно даже сам хозяин замка, не может бродить по нему так, словно для него в нем нет закрытых дверей.

Вот и для Биллигана в замке почти не существовало замков. Слуги слишком опасались его острого языка, чтобы мешать ему ходить куда вздумается, а охрана всегда смотрела свысока и не принимала его шатания всерьез. Что до придворных, то пока менестрель не начинал играть на лютне, они и вовсе его не замечали. Поэтому никто не чинил ему препятствий, когда наутро после бессонной ночи, проведенной за пределами замка в компании прекрасной Аньель и ее обернувшегося зверем рыцаря, Биллиган проник в покои Герцога.

Он, впрочем, не решился самовольно явиться прямо в спальню хозяина замка. Стремясь непременно увидеть Герцога еще до того, как тот успеет поговорить с женой, Биллиган все же опасался рассердить господина своей дерзостью. Вместо этого менестрель устроился в одной из любимых Герцогом комнат, куда тот часто являлся для уединенных размышлений или для разговоров с глазу на глаз с кем-нибудь из приближенных. Оставалось только дождаться его появления.

И вот, спустя какое-то время, Биллиган наконец услышал звук тяжелых шагов и смог различить на расстоянии голос Герцога. И даже не только его. Менестрель похолодел, когда до него донеслись звуки другого голоса, женского голоса – голоса Эльды.

Биллиган понимал, что Герцогиня не должна была сейчас видеть его, иначе ему может никогда больше не представиться шанса рассказать правду. Долго соображать было некогда – менестрель кинулся к окну и, забравшись на подоконник, спрятался за тяжелую гардину.

Лицо Герцога, в другое время обычно вялое и невыразительное, при встрече с супругой всегда озарялось спокойной радостью.

Шесть лет назад, когда его первая жена умерла, так и не успев родить ему сына, Герцог с тяжелым сердцем и большой досадой принялся за поиски новой. Нельзя сказать, чтобы он совсем не любил матери Аньель, но страдал он куда больше не от ее потери, а от необходимости снова и в уже немолодом возрасте проходить через утомительные свадебные хлопоты. Он всегда был человеком обстоятельным и не любил ни перемен, ни суеты.

Поэтому Эльда сперва пленила его вовсе не красотой своей, но рассудительностью. Выбрав ее в жены, Герцог считал, что сделал всего лишь удачное приобретение, как бывало, если он покупал хорошего коня или брал на службу ловкого сокольничьего. Но шло время, и за приготовлениями к свадьбе он сам не заметил, как позволил ей полностью завладеть его сердцем. А когда спустя менее чем год жена подарила ему наследника, счастью Герцога и вовсе не было предела. С тех пор любое желание супруги было для него законом.

Вот и теперь он сначала, улыбаясь, принял ладони Эльды в свои и только спустя мгновение разглядел горе в ее глазах. Недоумевая, он оглядел жену, отмечая свежие царапины на ее шее и руках. Взгляд его тотчас погас и помрачнел.

Поспешно оглянувшись на следующих за ним слуг, Герцог сделал в их сторону небрежный жест, означающий, что те могут удалиться. Не отпуская рук Эльды, он увлек ее в любимую им уединенную залу, чтобы выведать все о ее горе.

- Душа моя, - как мог нежно заговорил он, - Откройся мне, отчего печальны глаза твои? Не приключилось ли дурного с нашим сыном в мое отсутствие? Следы какого несчастья я вижу на белой твоей коже? Скажи только слово, и виновного я своими же руками лишу жизни!

Последняя фраза Герцогини гулким эхом раздалась в зале, где легко достигли слуха менестреля. Вслед за этим раздался стук – это Герцог запер двери, чтобы никто не смог помешать их беседе с женой. И Биллиган почувствовал себя в ловушке.

От звуков голоса Эльды сердце менестреля забилось так быстро и громко, что он испугался не расслышать за сердцебиением разговора. А услышанные им слова были наполнены таким неподдельным горем и обидой, что парень на мгновение засомневался, не говорила ли его госпожа правду и не было ли то, что довелось ему своими глазами видеть накануне, всего лишь страшным и безумный сном. Что если и впрямь не было ни колдовства, ни обращенного в волка мужчины, ни обнимавшей зверя безутешной девушки? А было лишь то, что теперь Герцогиня собирается рассказать своему супругу?

Отчего же тогда на одежде твоей следы от земли и травы, менестрель?
От ночи, проведенной в лесу.
А куда, скажи, делся плащ твой, шут?
Он остался там, у леди Аньель.
Ну а как же руки твои, музыкант? Как же руки, которые ты так берег?
Они стерлись в кровь, покуда коня сбежавшего силой к ней приволок...

Биллиган отогнал от себя наваждение. Прошедшая ночь не могла быть сном. Он опять прислушался. На этот раз зазвучал голос Герцога, как всегда твердый, но печальный. И сердце менестреля тотчас кольнуло сочувствие к его доброму господину.

- Мне больно слышать твои слова, Эльда, - говорил Герцог, - Трижды больно. Больно от ужаса перед тем, что могло с тобой произойти. Больно от стыда за то, что не было меня рядом, что не мог я ни предвидеть, ни отвести от тебя беды. И больно мне от предательства, о котором ты поведала. Невдомек мне только, кто посмел совершить такое вероломство? Рыцари, которым я поручил тебя и своих детей, уезжая, все как один казались мне благородны и добродетельны. Еще вчера я не раздумывая положился бы на любого из них в битве. Прошу, открой мне имя предателя. Пусть он недостоин даже погибнуть от моего меча, но его поступок должен быть наказан! Виселица – вот все, что он заслужил своей неверностью!

Услышав имя, Герцог надолго замолчал. Меньше всего он ожидал, что предателем окажется Крэгерн – тот самый человек, которого он, уезжая, лично выбрал защитником своей семьи и которому безгранично доверял. А ведь он даже подумывал было о том, чтобы упрочить положение рыцаря еще больше и вознаградить его верность, отдав за него замуж свою единственную дочь! Останавливало Герцога лишь то, что он не был уверен, лежит ли сердце юной Аньель к замужеству. А принуждать дочь он не решался, держа слово, данное перед смертью ее матери.

Но что же сделал этот щенок Раймонд, пока Герцог, как подобает разумному и доброму лорду, раздумывал о том, как устроить судьбу своего лучшего рыцаря? Он попытался укусить руку, которая ему же протягивала пищу! Узнав об этом, Герцог впервые за последние несколько лет мирной жизни в полном довольстве и покое ощутил в себе пламя настоящего гнева. Кулаки мужчины сами собой сжались, на лице появилось жестокое, до этой минуты не знакомое Эльде выражение.

А ведь когда-то не только его собственные вассалы, но и все окрестные сеньоры, его соседи, боялись накликать гнев Герцога на себя. В молодости он был славен тем, что не спускал никому даже неосторожного слова, не то что оскорбления явного или скрытого под маской велеречия. Однако время шло, крутой нрав Герцога поулегся, и он как все стал предпочитать худой мир хорошей войне. Кого же как не себя самого ему винить теперь в том, что собственные подданные потеряли страх перед своим Господином и, как неминуемое следствие, перед самим Господом Богом?

Впредь Герцог не намерен был допускать подобных ошибок. Возмездие Крэгерну должно стать таким, чтобы это отбило у остальных любые мысли о предательстве на годы вперед, решил он в своем сердце. И, решив это, он снова стал спокоен и смягчился лицом.

- Что ж, - произнес он наконец, - Вероломство должно быть наказано по заслугам, под чьей бы личиной оно ни подумало скрыться. Видит небо, поступи даже мой кровный брат так, как осмелился вести себя Крэгерн, – я бы и брату своему не дал пощады. Сей же час я прикажу, чтобы предателя разыскали и привели ко мне. Тогда своими руками я сорву с его щита герб и переломлю его меч! На казнь он пойдет как самый низкий, самый подлый человек...

Герцог в отчаянии тряхнул головой.

- Но какое горе! Какие надежды мы все возлагали на этого недостойного... Одно только утешение мне и осталось – что моя разумная жена, не стыдясь и не скрываясь, поведала мне обо всем и не дала этому презренному змею в человеческом обличии подобраться к моим детям и причинить им вред!

Обвинения, что одно за другим срывались с уст Эльды, были тяжелы словно камни, из которых построен замок. И так же тверды и неколебимы, как его основание. Менестрель чувствовал, как каждое ее слово ложилось невыносимым грузом на плечи и сердца тех, кому он всегда был предан и кому так радостно служил до сих пор. Чувствовал, что эти слова не хуже камней могут стать надгробием для тех, кого он искренне любил.

И в душе своей Биллиган ощутил, что не в силах больше слышать эту чудовищную и жестокую ложь. Чем бы ему ни грозило быть уличенным в попытке подслушать тайны своего хозяина, он больше не мог оставаться в стороне. Не раздумывая больше, он потянулся рукой к тяжелой ткани, отделяющей его от господской четы.

Но отдернуть полог менестрелю было не суждено. Ровно в то мгновение, как гардина едва поддалась под его пальцами, Биллиган в страхе отпрянул. Ибо то, что он услышал, заставило его забыть о решимости и даже о судьбах тех, кого он уже отважился назвать про себя своими друзьями.

То, что услышал Биллиган, не было криком человека. Это было животное рычание, в котором физическая боль смешалась с ненавистью и жаждой крови. Он почти готов был поверить в то, что, подобно мессиру Крэгерну, Герцог обратился в зверя. Вот только ни одно из известных менестрелю животных и даже мифических чудовищ не обладало таким голосом. Казалось, Биллиган слышал крик самого воплощенного отчаяния.

Тишина, воцарившаяся затем была особенно тягостной. Время будто бы остановилось.

- Поднимись, Эльда, - прозвучал наконец голос Герцога, вновь твердый и спокойный, - Не страшись. Ни одной капли моего драгоценного гнева не прольется на тебя, ибо этот гнев предназначен только для предателя. Ни ты, ни моя несчастная дочь не должны быть наказаны за свою женскую слабость. Я так решил и так будет.

Ни живой, ни мертвый от осознания того, что упустил момент, Биллиган вжался в стену. Ему невероятным казалось, что никто до сих пор не заметил его присутствия.

- Слушай же мое решение, - продолжил дальше Герцог, - Ты можешь удалиться в свои покои. Знай, что я не вижу за тобой вины и любовь моя к тебе не умалилась. Но до тех пор, пока предатель не будет схвачен, я не смогу спокойно вкушать радости нашего брака или видеть нашего сына. Сначала предстоит очистить от скверны имя и родовую честь, которую ему предстоит принять по наследству. Но не лей слез, я уверен, что темные дни продлятся недолго. Сам я уже не в тех летах, чтобы гоняться за вором-Крэгерном, но я знаю человека, который с радостью примется за это дело.

Тут Герцог немного помедлил, словно не был уверен в своих словах.

- Мы довольно пренебрегали мессиром Нордбьертом, во всем предпочитая ему человека недостойного. Но теперь я отдам его судьбу в его же руки. И если, став новым главой стражи, он вернет в замок нашего врага, то я не только приближу его к себе, но и отдам в награду ему руку Аньель. Норбьерт слишком желает величия и слишком покорен ее красотой, чтобы считать побег с Крэгерном чем-то, кроме ужасной ошибки. А если он и припомнит ей позднее, то ей не на кого будет роптать уже, кроме себя самой. О чем же мне надлежит заботиться, так это о том, что такой брак восстановит честь Аньель и мою.

Биллиган слушал и ждал. Вот-вот его хозяин договорит, и тогда наверняка захочет проверить, отчего волновалась гардина на завешенном окне. И тогда все, что сделал и надеялся еще сделать менестрель, станет глупым, бессмысленным и, хуже того, невыполнимым. Потому что соглядатая Герцог в нынешнем расположении духа вздернет на виселице, не потрудившись даже ни о чем расспросить.

Но ничего подобного не произошло.

- Ступай к сыну, Эльда, - бросил Герцог, - И да хранит нас всех Господь.

С этими словами хозяин замка удалился. Менестрель отчетливо слышал его шаги и скрежет дверных петель.

Но что же Герцогиня?

Те несколько мгновений, что прошли с ухода Герцога, показались менестрелю вечностью. Он по-прежнему не верил в то, что выходка его окажется безнаказанной, и по-прежнему ожидал расплаты. Только вот не был уверен, с какой стороны придет удар.

Он успел мысленно попрощаться со своим господином, со ставшими для него родными стенами замка, со своей лютней и песнями, с небом и солнцем за окном. Еще раз с глубокой тоской он подумал о судьбе леди Аньель и ее рыцаря, но сожаление о том, что он не сбежал этой ночью вместе с ними, почти не коснулось Биллигана. Менестрель отчего-то был убежден, что с тех пор как он узнал о свершившемся отчасти по его вине несчастье, его вела рука судьбы. И если судьбе было угодно покарать его теперь, то так тому и быть.

Одним словом, когда Герцогиня в негодовании распахнула гардину и потребовала объяснений, Биллиган даже не вздрогнул. Он остался неподвижен, сидя на широком подоконнике и обхватив руками колени. В его облике ничего не осталось от лицедея. С растрепанными пуще обыкновенного волосами, в смятой одежде, испачканной пылью и соком трав, он больше походил на бродягу. Возможно, будь на нем по-прежнему яркий шутовской плащ, Эльда бы смогла узнать в нем прежнего придворного менестреля. Но и плаща на нем не было.

А главное – то выражение, с которым молодой человек посмотрел на Эльду, когда та его окликнула. Как будто перед лицом опасности, что грозила каждому из них, если другому доведется преуспеть в своих целях, отпала всякая нужда в притворстве и даже в соблюдении приличий. Он смотрел так, будто обстоятельства сделали их в эту минуту равными друг другу. Больше не имело значения, что Эльда была высокородной госпожой и матерью единственного наследника всего герцогства, а Биллиган – низкородным шутом, взятым ее мужем из милости в услужение. Сейчас сама его душа глядела на нее в попытке разглядеть ее душу.

- Видит господь, подслушивать не входило в мои намерения, - произнес он медленно и с достоинством, непривычным для людей его звания, - И если так случилось, то только потому, что самому Провидению было угодно, чтобы я стал свидетелем произошедшего. Как само Провидение привело меня вчера за пределы замка и открыло мне, что в действительности заставило мессира Крэгерна и леди Аньель бежать вместо того, чтобы просить благословения и защиты нашего Герцога…

Тут голос Биллигана сорвался. Как ни внушал он себе, что теперь ему остается только покорно принять свою долю, какая бы она ни была, стараясь лишь до последнего мгновения повторять известную ему правду, но жажда жизни была в нем сильна. Он знал, чем неминуемо грозило ему участие в этой истории, но отчаянно не хотел умирать. И не желал смерти никому другому.

- Но скажите, неужели Провидение неумолимо? Неужели нельзя все исправить? – сбивчиво заговорил он, подаваясь вперед и с жадной надеждой вглядываясь в лицо Эльды, - Госпожа! Герцог так добр и так любит Вас и сына, так заботится о своей дочери! Он также всегда так благоволил к сиру Крэгерну. Еще возможно устроить все так, что никто не пострадает. Ведь произошедшее не может быть ничем, кроме ужасной ошибки! Умоляю, прислушайтесь к Вашему сердцу. Разве оно не кричит Вам о том же? Подумайте, какое горе Вам грозит, если Герцог узнает правду?

Если Герцогиня хотела оборвать беседу в оскорбительном для нее тоне, то в этом случае ей определенно не следовало сопровождать свои слова прикосновениями или называть менестреля своим мальчиком. В ответ же на это Биллиган только вспыхнул до корней волос, а мысль о том, что необходимо вспомнить свое место, еще глубже утонула в сомнениях и странной тревоге, которая охватила его сердце. И без того, казалось, потерявший голову от происходящего, Биллиган окончательно убедился, что больше ему нечего терять.

Оставалось, пожалуй, только насладиться последними мгновениями перед тем, как Эльда кликнет стражу. Как не обернуться ему голубем, так и не избежать возмездия за свою дерзость. Поэтому менестрель смотрел и слушал, как никогда в жизни отмечая каждую ноту в голосе своей госпожи, каждое новое выражение в ее взгляде, каждый изящный жест.

Даже теперь Биллиган, всегда чувствительный к слову, не мог не подивиться тому, как искусно Эльда плела свои речи, будто золотое шитье налаживала. А простые слова ложилось одно к другому, как жемчужина к жемчужине, и так же переливалось под взглядом того, кто умел ценить тонкую работу.

Вот и теперь в обращенных к менестрелю речах было все: прямая угроза и затаенная нежность, признание в преступлении и стремление оправдаться, жестокость и обещание пощады. Удивительно, но даже восхищаясь этим разноцветием, Биллиган пропустил большую часть мимо ушей. Только одно слово, сказанное Герцогиней, нашло в нем живой отклик.

- От несправедливого одиночества, - прошептал менестрель изумленно, - Да разве... Разве Ваше сердце одиноко?

Внезапная искренность Эльды глубоко тронула менестреля. Все время, пока она говорила, Биллиган, казалось, не дышал. Как ему осуждать ее? Как бороться против ее колдовства? Как предать суду Герцога ее преступление? Он больше не чувствовал в себе на это сил.

Будучи молод и не изведав сам еще любви, менестрель до этого самого момента никогда по-настоящему не задумывался о том, что счастье и свет, открывающийся одним, может означать тьму и смерть для кого-то другого. Это открытие поразило его до глубины души.

И все же вопрос Герцогини смог наконец вернуть Биллигана к действительности. Он словно вспомнил, где находится, и почти ужаснулся тому, как посмел разговаривать с хозяйкой замка, женой своего господина и женщиной, свидетелем чьей темной и мрачной волшебной силы он был свидетелем сегодня ночью.

- Госпожа, - ответил он, - Я не смею лгать Вам. Пока дышу, я не смогу молчать о том, что знаю. Ведь в этой жизни я умею по-настоящему только одно – не молчать. Поверьте, мне искренне жаль, что мои слова могут навредить Вам. Но это единственная возможность исправить то несчастье, которому я невольно содействовал своей глупой балладой… Мы оба знаем: вряд ли мне доведется донести правду до Вашего супруга. Зато я могу сделать так, чтобы те люди, что явятся за мной по Вашему приказу, услышали ее хотя бы отчасти. Слово – лишь крохотный камешек, но кто знает? Попадая в жернова часов, один камень разрушатся безвозвратно, но другой бывает способен сам навсегда нарушить их работу. И на то, что слово мое станет таким камнем, я и буду надеяться до своего последнего вздоха.

С этими словами менестрель тоже бросил взгляд – возможно, последний – в окно. В небе, на которое пару мгновений назад вглядывалась Герцогиня в надежде поймать хотя бы луч горделивого солнца, резвились птицы.

- Но признаюсь, если бы даны мне были крылья, - добавил Биллиган, глядя на них, - То я бы улетел далеко отсюда, чтобы не множить своею правдою ни Вашего горя, ни ярости нашего Герцога. Может быть там, вне замковых стен, я нашел бы беглецов. Тогда я бы разделил их долю и смог бы назвать это справедливостью.