"Беги, пока я не передумала, " – велела Эльда. И Биллиган намерен был бежал без оглядки.

Он бы бросился к воротам замка сразу же, покуда еще ни один стражник не предупрежден о возможной измене и не выслеживает беглецов. Но разве менестрель мог оставить на произвол судьбы свой инструмент? Вернее, разве мог отказаться от своего инструмента? А посему, теряя драгоценное время, он все же заглянул в комнату, где хранились его нехитрые пожитки.

К счастью, те несколько слуг, с которыми Биллиган делил свой угол, в эти часы хлопотали где-то по кухням и псарням, и менестреля никто не заметил. Да и ни к чему ему было задерживаться, нечего было собирать в дорогу: кроме своей чудесной лютни и костюма с бубенчиками, в котором он щеголял на самых пышных пирах, за годы службы у Герцога Биллиган не обзавелся никакими ценностями. А для побега бубенчики не годились.

Пробираясь к воротам, он миновал конюшню и невольно подумал о том, что не помешало бы захватить с собой коня. И тотчас устыдился этого, кляня себя вором, заслуживающим казни. В то же мгновение, словно в ответ на эту мысль, Биллиган услышал неподалеку шум, лязг оружия и взволнованные голоса рыцарей. И он обмер, не в силах отказаться от зрелища, что вот-вот должно было предстать перед его глазами.

Во главе рыцарей теперь выступал Нордбьерт – весь закованный в доспехи из железа и холодной решимости. Прочие были столь же яростны в своем стремлении поскорее перейти от простых оскорблений своего прежнего предводителя к действиям. Все эти мужчины вели себя так, будто не делили еще вчера с сиром Крэгерном, как с другом, хлеб и вино. Будто не готовы были пролить кровь по одному его слову. Теперь им оставалось только вскочить в седло, и уже ничто не в силах будет остановить охоту на беглецов.

Придя наконец в себя, Биллиган метнулся прочь из конюшни так, словно если бы там пылал пожар. Нигде больше не останавливаясь, он достиг ворот и, вопреки своим опасениям, беспрепятственно прошел через стражу, которая знала шута в лицо и привыкла к тому, что он шляется везде, где только заблагорассудится.

Только за пределами замка менестрель наконец дал волю своему страху. Не чуя под собой земли, Биллиган бросился вперед, под защиту деревьев, в обилие растущих сразу за замковыми стенами. Там его, казалось, и нагнал снова отряд Нордбьерта, как раз выезжавший во всем своем жестоком великолепии из ворот. И менестрель снова вспомнил слова Эльды о том, что ему следует опасаться, как бы он сам не привел к беглецам погоню.

Не давая себе опомниться, Биллиган рванулся прямо через чащу, не замечая хлеставшие его по лицу и телу ветки. И хотя он намеренно свернул в сторону от той дороги, по которой двинулся отряд, ему еще долго казалось, что он слышит за своей спиной звуки погони. Постепенно кроны деревьев сильнее смыкались над ним, ноги переставали слушаться, а он все бежал и в ушах его эхом звучали мрачные предостережения Герцогини.

Наконец, настала минута отрезвления. Осознав, что погони за ним нет, но не отваживаясь повернуть назад, Биллиган уже не бежал, но медленно шел вперед, переступая через корни и путаясь в высоких травах. Он давно потерял счет времени и потерял дорогу. Теперь вокруг был только лес, и впереди не виднелось ни тропинки, которая выдала бы присутствие здесь людей. Становилось прохладно, и менестрель начал опасаться скорого наступления темноты и тех, кто мог выйти на охоту с ее наступлением.

К счастью менестреля, его выручил острый слух. Уловив знакомый шум струящейся воды, менестрель сразу ощутил прилив сил и принялся пробираться туда, откуда доносился этот звук, даривший ему новую надежду. Насилу пробравшись к берегу через густые заросли, Биллиган ополоснул лицо и, по обычаю скорее оставшемуся еще со времен язычества, от всего сердца поблагодарил реку. И река отозвалась. Здесь же, у самой воды, он нашел в изобилии ягоды, слаще которых не ел, наверное, никогда в жизни... А утолив кое-как жажду и голод, Биллиган решил продолжать путь вдоль русла реки в надежде, что рано или поздно она выведет его к человеческому жилищу.

Тем временем стало темнеть. Менестрель шел, чтобы не потерять дороги, одной ногой ступая по сухой земле, а другой - по кромке воды. Сон одолевал его, веки сами собой смыкались, а висевшая за спиной лютня теперь казалась непосильной ношей. Но стоило только Биллигану подумать о том, чтобы уступить наконец усталости и прервать свой путь, как он наткнулся на что-то в темноте.

Едва удержав равновесие, парень ощупал возникшее перед ним буквально ниоткуда препятствие. И к удивлению своему обнаружил: перед ним была лодка. И лодка эта, без сомнения порядком уже потрепанная, все же держалась на воде. По какому-то наитию Биллиган ступил на скользкие, мокрые доски и, убедившись в том, что посудина выдерживает его вес, лег прямо на дно и забылся глубоким сном.

Очнулся он, к своему ужасу, только когда солнце взошло, а лодка - без весел и без паруса - быстро скользила по прихоти течения вниз по реке. Берега казались теперь далекими, почти недосягаемыми. И по обе стороны виднелся то по-прежнему один непроходимый лес, а то пустынное поле. Делать нечего. Плавать менестрель не умел, а звать на помощь было некого. Поэтому парень покорно улегся, как и прежде, на дно лодки, обхватил обеими руками свой инструмент, оберегая его от воды, и покорился воле реки.

Долго-долго носила его река. Солнце успело уже пройти больше половины своего дневного пути по небу, когда берега снова начали как будто смыкаться. Менестрель встрепенулся и, присев в лодке, принялся изо всех оставшихся сил руками подгребать к земле. И вот, наконец, лодка пристала к берегу. Обессилевший, Биллиган выбрался на твердую землю. Он оглянулся в поисках куста ягод или орехов, но ничего не нашел. Ему было жаль оставлять лодку, но и ступать в нее снова, не запасшись веслом и пищей, он не решился. Поэтому менестрель шагнул прочь от реки, в лесную чащу.

Вот только лес оказался совсем не дружелюбен. Колючие ветки то и дело цеплялись за его одежду и царапали кожу. Отовсюду доносились непонятные звуки, и уставший Биллиган едва плелся, переступая через кочки и коряги, еле-еле переводя дух. Но так не могло продолжаться долго. От голода голова кружилась, ноги заплетались, а некстати попавший под ногу корень завершил дело. Неуклюже споткнувшись, менестрель не удержал равновесия и рухнул прямо в расположившийся на его несчастье рядом овраг. "Только бы лютня не разбилась," – успел подумать он, прежде чем удариться головой о землю и лишиться чувств.

Парень, лежавший на топчане ничком, по привычке к тесноте подобравши под себя ноги и прижав руки к груди, действительно был довольно молод. В свои годы он оставался по-прежнему безус и безбород – только едва заметен был мальчишеский пушок на щеках, - и какая-то почти детскость угадывалась в округлости его черт, в пышности волос и ресниц.

Но рост его, ладное сложение и сила, дремавшая до времени в здоровом теле, уже выдавали, что пора ребячества прошла. И только по неведомой прихоти природы самая первая, нежная юность так надолго запаздывает, никак не желая оставлять полюбившиеся ей пристанище, чтобы уступить место более деятельной и требовательной, более грубой молодости, которая должна окончательно стереть с лица и из памяти паренька остатки детства.

Нетрудно было заметить, что одежда незваного гостя была проста и бедна – явно не из той, которую надлежит носить людям благородным. Руки его, однако, не ведали грубой работы, а прямая и стройная фигура, не сломленная тяжким трудом, несла на себе отпечаток праздности. В иных обстоятельствах такое сочетание могло породить немало фантастических догадок, но найденная рядом с парнем лютня давала очевидный ответ на любые вопросы.

Во сне юноша то и дело шептал что-то, то и дело вздрагивал, и вероятно попросту бредил. Но слишком тихо, чтобы постороннему наблюдателю можно было разобрать, о чем именно. Биллигану снился угрюмый ночной лес, десятки разрывающих темноту факелов, продвигающиеся вперед и вперед всадники на взмыленных лошадях, неугомонный лай чующих добычу собак и временами – короткий и шумный выдох отпущенной тетивы.

Он ощущал непрерывное движение в темноте, слышал знакомые, но искаженные непривычным отчаянием, злобой или ужасом голоса. И ощущал едва заметное, но постоянное и неумолимое присутствие неведомой и зловещей силы, которая будто бы накрыла всех – и людей, и животных – пологом безумия. Наконец, раздался звук, который Биллиган уже не мог спутать ни с чем. Это был протяжный и тоскливый волчий вой.

Тут менестрель вспомнил все, что случилось. И проснулся.

Вскрикнув, рывком поднялся он на незнакомом ему ложе. И только потом, переведя дух, Биллиган медленно, невидящими глазами начал осматриваться вокруг.

Мутный взгляд парня, до этого момента блуждавший, остановился на ведьме. И по мере того, как она говорила, взгляд этот приобрел наконец ясность. Биллиган кивнул - будто бы сам себе, убеждаясь, что не бредит и видит в действительности то, что ему представляется.

Весь облик говорившей с ним женщины, убранство принадлежащего ей логова, дурманящий аромат трав, да еще кошка, черной тенью то и дело мелькавшая у входа в пещеру, - все говорило о том, что он попал в гости не к простой лесной отшельнице. А главное, это же самое говорило ему собственное сердце.

Но Биллиган не испытал страха, который так старательно внушают в детстве жуткими сказками, а в юности и зрелости - церковными проповедями. После ужаса перед скорой и неумолимой смертью, что пережил он так недавно, способность к страху в нем как будто умалилась. И все то, что согласно преданиям могла сделать с ним ведьма, теперь пугало его куда меньше, чем пламенный гнев Герцога, черная тоска его супруги или радостная ярость его рыцарей.

К чему бояться? Ведь эта самая женщина, думал он, о ремесле которой ходило столько мрачных толков, впустила его в свое жилище в час нужды. В тот темный час, когда он был изгнан из места, которое по праву считал своим домом, и изгнан людьми, от которых не вправе был ожидать зла. Эта самая женщина позаботилась о нем в минуту слабости и теперь, несмотря на безразличный голос, вслух беспокоилась и о его здоровье.

Тут Биллиган прислушался к себе, но никакой боли не отозвалось в его теле. Он испытывал лишь смутное ощущение тошноты и как будто тяжести на сердце.

- Спасибо тебе, добрая женщина, - сказал менестрель с поклоном к хозяйке пещеры, - Не будь тебя, к этому часу я бы наверняка стал уже пищей для лесных тварей. И суждение твое верно. Недуг моей души для меня сейчас страшнее недугов тела... Но скажи мне, ради всего святого, где я нахожусь? И как долго я находился в забытьи?

Но парень уже почти не слушал. Он с жадностью глядел на хлеб и на воду, которые сейчас казались ему почти что манной небесной. Принимая их, он еще раз жарко поблагодарил женщину и тотчас принялся за еду и питье, забыв на время о своих и о чужих бедах, о том, где он теперь находится, и о том, что еще может его ожидать. И хотя угощение было невелико, ему показалось, что ел он долго и насытился полностью.

Только покончив с трапезой, Биллиган попытался осмыслить сказанное ведьмой. Понятно было, что за это недолгое время он успел почти опустошить запасы ее гостеприимства, и поэтому она была рада узнать, что незваный гость достаточно здоров, чтобы продолжить свой путь, вернув тем самым ей отнятое уединение. Того же, по всей видимости, жаждала и кошка, презрительно глядевшая на узурпировавшего топчан незнакомца.

Но, поразмыслив, Биллиган решил, что раз судьба занесла его в Чернолесье, о котором по всему герцогству ходили мрачные толки, то грех будет уйти просто так, не попытав удачу.

- Прости, хозяйка, - осторожно начал он, - Не знаю я твоего имени и не могу по чести ни отблагодарить тебя, ни обратиться к тебе со словом. Но и молчать мне не можется, потому что не угадала ты. Мое горе - дело не только прошлое, но и будущее. Не бегу я от того, что случилось, но ищу того, что можно еще поправить. Но и поправить мудрено, ибо тут замешано колдовство.

- Значит, Ловиса, - чуть слышно повторил менестрель так, словно это было не просто имя, а что-то хрупкое, ценное и даже почти живое, что решились ему доверить. В конце концов, кому как не поэту знать истинную цену имен?

Биллиган чувствовал, что каждым словом своим женщина будто гонит его прочь, но в то же время как будто и нет. Она не погнушалась даже намеком на грозящую ему опасность в случае, если он останется и продолжит досаждать ей разговорами о магии. И все же она не приказала ему замолчать, не велела немедленно оставить пещеру и идти своей дорогой. Поэтому он продолжил:

- Меня же с давних пор зовут люди Биллиганом. И признаться, я так привык к этому прозвищу, что и не помню, называли ли меня когда-нибудь иначе. Имя это означает "болтун". Не правда ли, оно как нельзя лучше подходит шуту, у которого язык без костей?

В голосе его на какое-то мгновение зазвучала дурашливая веселость, и можно было подумать, будто паренек прямо посреди этого разговора вдруг начнет балагурить и рассказывать свои шутовские небылицы. Впрочем, он тотчас осекся.

- Но если бы я знал, до чего доведет моя болтливость, то сам бы, пожалуй, много лет назад попросил отрезать мой длинный язык. Ведь не сумев смолчать, я отдал не в те руки ключи от чужой тайны. И теперь я один виноват в несчастье многих. Виноват перед теми, на кого безвинно пало проклятье, виноват перед всеми, чьей жизни оно коснулось и еще коснется, и виноват даже перед той, которая это проклятье произнесла... Потому нельзя мне никак уйти от колдовства, мне осталось две дороги: либо исправить случившееся, либо расплатиться за содеянное.

Он поднял на ведьму внимательный взгляд.

- Поверь мне, Ловиса, я без умысла пришел сюда. Не искал я дороги в Черный Лес, меня лишь принесла сюда река и будто вытолкнула прямо на порог твоей пещеры. Но если только это правда... Скажи, ведь правда все то, что говорят о Чернолесье? Возможно ли здесь найти средство снять темное колдовство, которому виной было мое глупое, неосторожное слово?

Тут произошло неожиданное: впервые за всю свою жизнь бесстрашный и бесстыжий шут смутился. Он, выступавший не раз перед людьми прославленными и могущественными, никогда еще не робел перед публикой, тем более столь малочисленной – всего-то чудаковатая женщина-отшельница да ее привередливая кошка. Тем страннее было ощущать, что никогда еще от слов его не зависело так много как сегодня.

- Выслушать – дело немалое, Ловиса. Спасибо тебе за это, - начал он, - Хоть повесть моя не из тех, что могут быть рассказаны за один вечер, я постараюсь не досаждать тебе сверх меры. Слыхала ли ты о Герцоге – хозяине обширных земель, граничащих с Черным лесом? Ребенком он взял меня к себе в замок для развлечения и забавы. Двор Герцога был богат и праздничен, а я с детских лет славился тем, что болтал без умолку да в рифму – вот и стал я при нем шутом, да так и рос, оставаясь в этом звании. Господин был добр со мной, его милостью меня выучили грамоте и игре на лютне. Сына у него в ту пору не было, а только подрастала дочь. Матери ее не суждено было подарить Герцогу наследника – ее постигла ранняя, никем не предвиденная смерть. С мужеством приняла дочь Герцога свою судьбу, перенесла новую женитьбу отца и даже, казалось, ладила с мачехой и радовалась тому, что растет у нее брат. Только теперь я понимаю, что стало для нее поддержкой в самые тяжелые часы – благородная любовь славного рыцаря, первого из всех охранников замка. Встречаться они смели лишь тайком, ожидая мгновения, когда можно будет открыто провозгласить свою любовь и соединиться священными узами. Но только их надежде не суждено было сбыться. Мое неосмотрительное слово раскрыло их тайну…

Горло менестреля перехватило. Слов не хватало для того, чтобы выразить, все то, что произошло далее. Ему необходимо было нечто большее. Повинуясь внезапной мысли, Биллиган огляделся вокруг, словно в поисках чего-то.

- Ловиса! – неожиданно воскликнул он, не в силах продолжать свой рассказ, - Прости мне, что я прерываю свою речь, но менестрелю не пристало повествовать без сопровождения музыки! Ответь же, где мой инструмент? Неужели потерян он в Черном лесу?