Дни, последовавшие за ночным приключением на карнавале, Кьяра была задумчивой. Если бы синьор Брандуарди был чуточку более внимательным, то заметил бы, что не просто задумчивой, а гораздо более, чем всегда.
Сначала она, как совершившая не очень благовидный поступок (а как еще назвать самовольный побег на карнавал?) очень боялась разоблачения, которое, как ей казалось, могло возникнуть вдруг из ниоткуда, и страх был главным чувством. Это быстро прошло, и тогда нахлынуло гораздо более неприятное - разочарование. Она с досадой думала о падре Таддео, временами просто ненавидела его, временами - жалела, и вела бесконечные диалоги, правда воображаемые, потому что встреч старательно избегала - говорить с ним по-настоящему было для нее выше сил. К тому же совершенно бесполезно.
Вторым человеком, которого Кьяра избегала, был синьор Руццини. Ей казалось, что он все знает, и что происшествие должно его почему-то здорово повеселить.
Войдя в комнату, Кьяра увидела отца, опять нетрезвого, и нахмурилась. Потом - синьора Ломбарди, и нахмурилась еще больше. В последнее время тот зачастил, из-за чего синьор Брандаурди вообще уже почти никогда не был трезвым. Она хотела поговорить с ним и попросить не спаивать отца, но внимательные оценивающие взгляды синьора отбивали всякую охоту к серьезным разговорам.
- Спасибо, я присоединюсь, - Кьяра постаралась быть вежливой, хотя согласие у нее вышло хмурым и неприятным.
Она посмотрела на юного Руццини, потом на Ломбарди. Первый явно выигрывал у второго - у него не было скабрезного выражения лица, и вообще - лицо было свежее. Возможно, он не был ничьим собутыльником. Кьяре стало неловко за собственную невежливость. Она смягчилась и добавила:
- Присоединюсь с удовольствием.

- Да, конечно.
Чтобы выполнить просьбу юного синьора Руццини, Кьяре надо было подойти к комоду, тому самому, что на пару с резным креслом так выбивался из бедной обстановки. К счастью, в его недрах нашлась пара чистых салфеток. Она протянула одну из них Анджиоло.
Нехитрое это действие вывело Кьяру из состояния легкой задумчивости. А может, она заметила внимательный взгляд нового знакомого.
- Выходит, синьор Руццини ни в чем не виноват? - спросила она. - И его скоро могут выпустить?
С одной стороны, она обрадовалась. И как ни стыдно это звучало, во многом потому что боялась, что Марко Руццини будет расспрашивать ее о карнавале и потом долго потешаться на тем, как все сложилось.
- Негодование оправдано, - согласилась с Фабио Кьяра, - но разве не будет справедливо, если оно будет направлено на того, кто в самом деле виновен? Я от всей души надеюсь, что синьору Руццини достанется по-настоящему хороший адвокат. Он достоин справедливости и великодушия.
Кьяра проводила взглядом опустошенный ее отцом бокал и не менее внимательно посмотрела на Анджиоло. Синьору Ломбарди такие взгляды посылать было бессмысленно, и она от всей души надеялась, что молодой Руццини окажется более понятливым и великодушным.
В новом знакомом определенно было что-то притягательное, хотя Кьяра совершенно не могла бы объяснить, что именно. И это что-то почему-то было легким и веселым и потому напоминало о карнавале. И еще Кьяра подумала, что это обязательно бы вызвало неприязнь в Таддео, и это ей тоже понравилось.

Увидев торчащий уголок бумаги, Кьяра поскорее взяла салфетку и, аккуратно приподняв ткань, пробежала записку глазами. То ли синьор Руццини смотрел очень выразительно, то ли ее теперь все время тянуло на приключения, то ли она не посчитала нужным отказывать сразу, но она коротко кивнула.
- Значит, ужин из "Четырех сезонов"? - получилось немного невпопад, но главное сейчас было быть понятой тем, кем надо. - Говорят, что там накрывают не раньше полудня.
Она скомкала салфетку и поскорее запихнула ее в ящик комода, хранящий грязное белье, после чего присоединилась опять к ужинающим.
Под взглядом Фабио аппетит куда-то пропал, к тому же ей было теперь интересно, во что она ввязалась. Кьяра почти не ела, а больше косилась на нового знакомого, и не могла не одобрять его поведения.
Сначала она делала вид, что не видит синьора Ломбарди, и его остроту про нового собутыльника пропустила мимо ушей, хотя у нее почти вырвался вопрос "Вы ревнуете папу? Не волнуйтесь, синьор Руццини не похож на собутыльника".
Но она всегда старалась говорить с синьором Ломбарди как можно меньше, и только если хранить молчание было уже совсем неприлично. У него и так был всегда очень многозначительный вид, при любом обращении к нему становящийся совсем маслянистым и противным.
Кьяра неприязненно подвинулась, когда тот сел совсем рядом с ней. Еда на тарелке была и так почти нетронутой, а теперь, после признаний синьора Ломбарди, очередной кусок и вовсе застрял, и она закашлялась.
- Карлотта была с вами очень откровенной. Она старалась для вас, - такого прямого предательства Кьяра не ожидала. - Вам стоит обратить внимание на ее старания. Она оценит и платье и накидку.
"Стоит только захотеть..." Кьяра была еще не очень искушенной в вопросах желаний, но совершенно точно знала, что синьор Ломбарди с ними никак не согласуется. Что вообще мало что или кто в этой жизни находится так же далеко от них.
- Не трогайте меня, пожалуйста, - Кьяра брезгливо дернула свою руку, горло свело судорогой. - Я согласна быть глупой. Очень глупой. Но только не умнеть с вашей помощью.

Остаток вечера Кьяра провела в полной тишине, нарушаемой только музыкальным храпом синьора Брандуарди: несмотря на понимание Руццини-младшего, благодаря которому возлияния закончились совсем рано, выпитого хватило с лихвой, чтобы тюремщик погрузился в сон, больше похожий на забытье.
В комнате по-прежнему было бедно. Из окон по-прежнему несло рыбой. Кьяра убирала со стола, заботливо накрывая остатки щедрого подарка, принесенного из "Четырех сезонов" и убирая их в темный и поэтому самый холодный угол комнаты, где для этих целей стоял расшатанный табурет, при любом движении издававший жалобные звуки.
Все это время она перебирала в голове подробности минувшего вечера. При воспоминании о синьоре Ломбарди ее передергивало. Тогда она так растерялась, что ее спасло только появление Анджиоло Руццини. Теперь она придумывала, как ей следовало ответить собутыльнику отца, чтобы он все понял и больше никогда к ней не приставал.
- У вас нет таких денег, чтобы оплатить собственную непривлекательность, - гордо заявила она комоду, укладывая в него скатерть.
Кьяра понимала, что никогда бы не осмелилась произнести эту фразу вслух, потому что она была чересчур смелой и потому что сама она подслушала ее на улице, от громко разговаривающих женщин известного рода деятельности. Даже обращаясь к комоду, синьорина Брандуарди покраснела. Потом рассердилась на собственное смущение и повторила фразу еще. Ей показалось, что во второй раз вышло убедительнее.

***

На следующее утро решение синьорины Брандуарди пойти в "Четыре сезона" не только не уменьшилось, как можно бы было ожидать, но стало еще крепче.
Ей, конечно, было любопытно, о чем же хотел поговорить с ней Руццини-младший, и желание это было тем сильнее, что казалось безопасным. Синьор этот был непохож на синьора Ломбарди и некоторых других синьоров.
И еще он не был похож на всех, с кем Кьяра виделась каждый день.
А ее тянуло ко всему, что было не похоже на ежедневность.
Как к падре Таддео.
Но о падре она старалась не думать.
Утром отец был обычным, то есть немного вялым, немного больным и очень виноватым. Он смущенно глядел куда-то вбок и дышал в сторону, как будто от этого Кьяра могла забыть, каким он был вечером. И - что было самое главное - ни о чем не спрашивал и ничего не требовал. Он ушел рано утром, и до полудня не должен был появиться даже ненадолго.
Кьяра надела свое лучшее платье - к предательнице Карлотте она, конечно, уже за нарядом не пошла - бледно-зеленое со скромной, но отделкой по рукаву и вороту. И причесалась гораздо тщательнее, чем обычно. Было бы красиво, если бы можно было украсить голову хотя бы одним цветком, но об этом нечего было и думать.
Предвкушая встречу, она совершенно не подумала, как будет держаться в "Четырех сезонах". Она представляла себе, что просто откроет дверь, войдет и увидит синьора Руццини.
Дверь она действительно открыла и сделала несколько шагов, после чего обнаружила себя стоящей посреди большой залы, заставленной столами, занятыми обедающими знатными синьорами. Было темно, душно и тесно, при этом откуда-то явственно дуло. Тяжело пахло духами, пролитым вином, жареным и подгорелым. Кто-то посмотрел и отвернулся, кто-то задержал любопытный взгляд.
- Вы кого-то ищете, синьорина? - донеслось неожиданно справа от локтя. - Вы пока сядьте, подумайте.
За писклявым предложением последовал неприятный пьяный смех. Кьяра отшатнулась, растерянно оглядываясь.

Кьяра могла бы сказать хозяйке, что за игроками, карманниками и прочими сомнительными личностями - это как раз к ней, в Карчери. И еще что многие из них до того, как попадают в тюрьму, считаются богатыми путешественниками, адвокатами, музыкантами и поэтами, а иногда даже носят и по нескольку из этих званий. Вот как синьор Руццини, например. Но вдаваться в такие подробности синьорина Брандуарди, конечно не стала, потому что это была бы совсем лишняя откровенность, несмотря даже на то, что у Бьянки был достаточно внушительный вид для того, чтобы хотелось тот час же признаться ей во всем. По крайней мере Кьяра под ее взглядом несколько оробела и поправила платье.
- К брату? Я? - полувопросительно протянула она, как будто хозяйка могла точно ответить на вопрос, и спохватилась. - Да, к брату... конечно, к брату. Я немного растерялась и не сразу поняла... Я пойду к нему... нельзя задерживаться. Совсем нельзя, поэтому и виноградных листьев не надо...
Кьяра сделала несколько шагов, пятясь, потом развернулась и поспешила к лестнице.
Поднимаясь наверх, она подумала, что, должно быть, очень глупо вела себя. Как будто задумала что-то плохое или неприличное, и ее могут разоблачить. На самом деле так и было, но хозяйка этого точно не знает.
А подойдя к двери и постучав, она опять спохватилась.
Что какая-нибудь другая девушка в Венеции тоже может идти к "брату", или даже к брату.
И еще неизвестно, кто ее сейчас встретит.

"Как он похож на своего дядю", - подумала Кьяра. - "Мужчины с фамилией Руццини всегда сбивают меня с толку".
Под "похож" синьорина Брандуарди подразумевала отнюдь не овал лица, глаза или высоту лба, а манеру вести беседу - молодой Руццини, как и старший, умел говорить о неприличном так, словно болтал о разнице между запеченной бараньей лопаткой и заливным из раковых шеек. Никогда раньше Кьяре не казалось, что разговор о кошках может быть таким пикантным.
Она стояла у окна, рядом с Анджиоло, потому что, разумеется, доверчиво подошла к нему, совершенно не думая о том, куда повернет разговор.
И он еще просил ее не удивляться!
Кошка в окружении трех котов чувствовала себя не в пример увереннее, чем Кьяра. В разыгрывающейся на крыше сцене - три и одна - синьорине почудился какой-то намек. Она покраснела, повернулась к окну спиной и уставилась в противоположную стену. И все-таки был намек или нет? Или она успела стать такой испорченной, что ей кажется уже бог весть что там, где ничего нет и в помине.
Впрочем, она лукавила сама с собой. Сбитой с толку она сейчас была гораздо меньше, чем во время первого разговора с Марко Руццини, и во время второго, и даже во время последнего - того, который был еще до карнавала.
"Вы тоже знаете про карнавал", - Кьяру это не очень удивило, ведь Фабио Ломбарди вчера был не очень осторожным и говорил шепотом, который нельзя было счесть достаточно тихим для каморок Брандуарди.
- И ничего подобного на карнавале не было, - запротестовала Кьяра; она снова вспомнила разочарование карнавальной ночи, и чувство это было таким острым и резким, что она почти разозлилась на Анджиоло за его "красивую ложь". - Все это так, но и не так. Сначала все идет прекрасно, пока вы не подпускаете карнавал слишком близко, а потом вас пытаются обмануть, ограбить, впутать во что-то, а выбранный для счастья момент... ему не суждено состояться из-за чьей-то трусости.

Разочаровал... разочаровал... Кьяре показалось, что это слово слишком легкое, чтобы подходить для того, что испытала она. Требовалось другое, гораздо более сильное, эмоциональное и горячее.
Как странно, что время шло, а чувство это не становилось слабее, а словно переходило из одного в другое. Она меньше злилась на Таддео, меньше обижалась, потому что злость и обида предназначались теперь не только священнику, но и кому-то или - скорее - чему-то гораздо большему. И Кьяре теперь хотелось совершить что-нибудь, что принудило бы священника понять и признать, что он ошибся. Синьорина Брандуарди плохо понимала, в чем именно он должен бы был раскаяться, и не смогла бы ответить на вопрос, в чем же именно падре Таддео ошибся - по крайней мере, сделать это просто и коротко.
Но это и не было важным. В ее снах и дневных фантазиях к ней приходил священник, и смотрел на нее не только с восторгом, но и с болью осознания собственной неправоты. Сама Кьяра видела себя неизменно прекрасной, в блеске и роскоши, а Таддео - с неловкой улыбкой, раздавленного и совершенно погребенного под осознанием собственной ошибки. Она снисходительно и равнодушно улыбалась ему, как старому и доброму, но прочно забытому посетителю из прошлого. Из тех, которых сложно вспомнить. И Кьяра чуть смущенно, прося извинить себя, улыбалась ему, подносила руку ко лбу, силясь вызвать воспоминание, и потом, еще больше смущаясь, говорила: "Ах это вы? Да-да, конечно. Так неудобно".
Сладость грез обрывалась тем, что дорога туда, где были "блеск и роскошь" была от Кьяры столь же далека, как стремительно удаляющийся в небытие день карнавала.
- Другого?
Молодой Руццини вел себя откровенно, но Кьяра чувствовала себя все увереннее и увереннее. Странно, но его развязность и прямота смущали ее гораздо меньше и были как будто естественнее. Вот и теперь Кьяра не чувствовала никакого страха, и спокойно подошла к Анджиоло.
- Вы же не намекаете, что... - она нервно усмехнулась, - что мне следует с радостью ответить на предложение синьора Ломбарди? И не собираетесь учить меня, как сделать его своей дичью?

- Не с другом, - упрямо начала отрицать Кьяра, - ни с каким не другом детства.
Она вздрогнула от того, что Руццини дотронулся до нее, неожиданно и с какой-то совсем невероятной свободой. Так легко, пожалуй, не получилось бы даже у его дядюшки. Как будто он искренне считает, что в этом нет ничего неприличного, что это так же естественно, как здороваться. Кьяра поспешно отвернулась, а то ей тоже уже начало казаться, что в действиях молодого человека нет ничего странного.
- У меня нет никаких друзей детства. Совсем, - добавила Кьяра, чтобы ее заверение звучало правдоподобнее.
Падре Таддео и впрямь знал ее совсем недавно, но... Тут синьорина Брандуарди похолодела от мысли, что пусть даже синьор Руццини ошибся в деталях, но угадал в главном, в чем и сама она не разобралась до конца. До этого она думала, что была для Таддео искушением, которое он с честью преодолел и теперь наверняка гордится этой победой. Теперь же закралась мысль, что даже искушением она не была, а всего лишь... ну да, просто маленькой сестренкой. Она вспомнила, как Таддео держал себя с ней, и теперь ей совершенно точно казалось, что она все понимала неправильно, что в его отношении было только что-то братское, если не сказать - отеческое. И он был так потрясен ее почти-признанием, таким очевидным чувством, что ничего не сказал, чтобы не ранить ее. Благородно оставил в неведении и сбежал.
Новое открытие обрушилось на Кьяру со всей силой неожиданности. Уязвленная и подавленная, она, уже не сдерживаясь, опустилась на колени прямо на пол, закрыла лицо руками и горько разрыдалась.
- Я ненавижу, ненавижу его, - она задыхалась. - Даже больше, чем синьора Ломбарди.

Кьяре не так часто доставалось сочувствие. Особенно такое прямое и откровенное.
Прямота была принята ею за доказательство искренности.
Она подалась вперед и порывисто обняла Анджиоло, как могла бы прижаться к отцу, брату или любимой подруге. Объятие получилось совсем не таким, какого она ожидала - синьор Руццини оказался гораздо худее и уже, чем, по представлениям синьорины Брандуарди, должен был быть мужчина, даже очень юный.
Впрочем, рассуждать и думать у нее времени не было, поэтому удивилась она скорее неосознанно, даже не поняв, чему именно.
Зато, когда человек так близко, но при этом не видишь его лица, с ним легче разговаривать и проще быть откровенным.
Хотя куда уже еще откровеннее.
- Другие... - Кьяра тяжело всхлипнула и замотала головой, насколько это было возможно в ее положении. - Никаких других не будет.
Она была в этом уверена, и прозвучало это твердо и непреложно, почти как обет. И потом продолжила говорить, все так же твердо, как говорят хорошо обдуманные вещи, в которых давно себе призналась.
- Я больше никогда не буду ни к кому так относиться. Никогда-никогда. Любовь - это очень глупо. От нее только больно и ничего больше. Пусть любит кто-нибудь другой. Мне нужно только одно - уйти из Карчери навсегда. Для этого нужна не любовь, я теперь это точно знаю.

Смелость... Сейчас Кьяре казалось, что смелости в ней хватит на нескольких синьорин. Она была на карнавале, она не побоялась пойти там за незнакомым человеком, она играла в кости среди непонятных людей, она решилась на признание, на то, чтобы после всего это вернуться домой и вести себя так, будто ничего не произошло. И она, кстати, сегодня не побоялась придти сюда, к неизвестному ей синьору Руццини, и подняться в "одиннадцатый номер на втором этаже, лестница справа".
Долгое перечисление про себя дало приятные плоды. Слезы перестали течь, вместо неизбывного горя она почувствовала тайную гордость, и даже воспоминание о неприятностях оказалось окрашено в легкие оттенки самолюбования.
Ей стало немного стыдно, что она так рыдает, сидя посреди комнаты, наверняка вводя ее хозяина в смущение, недоумение и тайное желание сделать все, чтобы истерика закончилась.
Наскоро вытерев слезы руками, а руки - о подол платья, она, повинуясь призыву синьора Руццини, повернулась к нему с намерением протянуть ему руку и... замерла. Рука, дрогнув, так и не поднялась. Кьяра ойкнула и широко распахнула глаза. Невозможно было ошибиться, что перед ней не синьор.
Сначала ей показалось, что синьор Руццини успел каким-то образом покинуть комнату, а потом в ней так же непостижимо оказалась незнакомая женщина. Но беглый взгляд на панталоны не оставлял сомнения, что никакой волшебной подмены не было.
- Я... я сама встану, синьор... синьорина... синьора... - Кьяра, неловко пошатываясь, поднялась с пола. - Вы... зачем вы так?

Кьяра не была скандализирована.
Не веря тому, что слышит, она внимала исповеди Анджиолы, не прерывая ее вопросами и даже короткими восклицаниями. Она была ошарашена и потрясена, удивлена и, пожалуй, в некотором смысле раздавлена, но не скандализирована.
Это было бы ее счастливым уделом, если бы Кьяра Брандуарди была дочерью богатого аристократа или хотя бы преуспевающего торговца. Усыпанная деньгами и драгоценностями и в плену целого вороха условностей, где запретов больше, чем разрешений, а все самое интересное происходит под покровом ночи, когда возможность сохранить тайну дает право на маленькое преступление против приличий, она бы совсем с другим замиранием сердца внимала бы горячим словам Анджиолы, беглой жены и авантюристки. И вот тогда она была бы скандализирована.
Но у проповеди бывшей синьорины Руццини была совсем другая слушательница, и ответом ей было хоть и скрытое, но самое искреннее и горячее возмущение - такое, на которое не способна ни одна затянутая в дорогой шелк барышня, воспитанная в строгости монастыря.
И Кьяра негодовала.
Как только может негодовать нищий, которому проповедуют отказ от богатства, или голодный, которому рассказывают о пользе воздержания в мясном и сладком, или смертельно больной, которому втолковывают о нежелании жить. Анджиола казалась ей теперь избалованной девицей, которой было слишком много дано - да за одну десятую Кьяра бы отдала многое - и которая из прихоти отказалась от всего, и теперь, кажется, гордится этим. Сама Кьяра никакого смысла во всей этой кутерьме не улавливала. Она никогда не была частью того мира, из которого сбежала Анджиола, и презирать ей его было не с чего. Кьяре отчаянно хотелось туда попасть.
"Вам просто никогда не приходилось стирать рубашки заключенных", - хотелось ей сказать Анджиоле. - "И вас не щипали в темных коридорах надзиратели. Вам всего лишь надо ненадолго на мое место. Вас бы это утихомирило".
- Помочь мне? - Кьяра хрипло усмехнулась. - И как же вы хотите мне помочь?

- Я не сказала, что отказываюсь.
Кьяре очень надо было подумать, и у нее было мало времени. Она понимала, что синьора в мужском костюме не даст ей возможности долго размышлять. У синьора Руццини времени тоже негусто: сидеть в тюрьме - состояние не самое приятное, и у заключенного каждый день равен пяти, если не больше.
Анджиола предлагала то, чего у Кьяры не было и с чем она теперь связывала свою будущность - деньги. Синьорина Брандуарди уже поняла, что без денег выбор у нее невелик: в конце концов синьор Ломбарди найдет возможность надавить на ее отца. Деньги давали другое великое богаство - время, чтобы оглянуться, осмотреться и решить, что делать. Они давали свободу выбора.
Конечно, деньги не давали опыта и знания, без которых легко было угодить в ловушку, куда легко попадают невинные и простодушные девушки, но юной Кьяре эти соображения были неведомы, потому что легко попадали в тень юной уверенности в собственных силах, возможностях и что мир окажется у ног, вот только убери маленькую препону, которой в ее случае служила нищета.
Если ей и было страшно от открывающихся перспектив, то обещание помощи, щедро выданное синьориной Руццини, страх приглушало.
Деньги и помощь на первое время... Время... Выбор... С этим было возможно решительно все. Если не будет обмана. А если будет? Но если не решишься, то не будет точно ничего.
Кьяра подумала, что к тазам и корзинам Карчери она всегда успеет вернуться.

- Я согласна, синьора.