«Приезжим» здоровый малый, с аппетитом доедавший непритязательного вида кашу, был бы для жителей Бамберга и год и десять лет спустя. Глядя на жизнерадостное, простоватое лицо молодого человека, в нем легко можно было бы заподозрить кузнеца, сукновала или скорняка – потомка людей простых и сильных, поколениями живущих грубым, физическим трудом, но никак не старательного и внимательного писаря из епископской канцелярии, чье скромное жалование позволяет лишь столоваться в «Сове» и снимать комнатку у вдовствующей старухи, живущей доходами с жильцов, ютящихся в каждом закутке ее старого, большого дома. Но мясистые, похожие на колбаски, пальцы Юргена Тиссена приучены были к обращению с пером, а на латыни молодой человек ругался так, что многословные, витиеватые рулады его, адресованные шкодливым кошкам, прохудившимся сапогам или дрянной погоде, заставляли улыбаться всякого, кто оказывался невольным свидетелем вспышек его гнева. На вопрос, отчего он сквернословит на латыни, Юрген неизменно отвечал, что язык латинский мерзостен всякой нечисти наравне со святой водой и ладаном и говорил с такой убежденностью, что ему верили.
- С Рождества в Бамберге, - отозвался он, приветливым жестом указывая печатнику на свободное место за своим столом, - господин фон Гримм. И я вас помню, мы обыкновенно раскланиваемся после мессы с тех пор, как мастер Бергель нас представил.
Помянув казненного по весне москательщика, Юрген слегка помрачнел.
- К чему же вы, уважаемый мастер, никак не привыкнете? – спросил он, чтобы поскорее завязать разговор, не связанный с общими знакомыми, - мне вот уже кажется, будто я с рождения живу в Бамберге – так я привык ко всему за каких-то полгода и надеюсь, что осяду здесь насовсем, - тут Юрген нежно покраснел, что на светлом лице его было очень заметно, - женюсь.

На ком вот только, Тиссен пока сказать не мог. Он весьма пристойно и скромно ухаживал за двумя женщинами – молодой вдовой казненного до его появления в городе ювелира, жившей теперь с родителями и дочкой судьи – девицей вредной и капризной, но, как считали горожане, весьма прехорошенькой.

О чем именно пишут сотни жителей Бамберга, от помянутых фон Гримом рыбных торговок до священников и чиновников – Юрген Тиссель знал не понаслышке. В его обязанности входило не протоколирование допросов, но так же внесение в списки сообщений о сношениях некоторых жителей города с дьяволом, ведовстве и колдовстве. Иные доносчики действительно были грамотны, и практически все обладали отменным воображением.
- Не могу похвалиться, что исколесил всю Европу, - скромно признался писарь, после того, как поддержал предложение собеседника и опрокинул в себя стакан вина, - так что придется поверить вам на слово.
Легенда Юргена, простая и незамысловатая не позволяла ему распространяться о впечатлениях и приключениях, но тем было лучше для самого Тиссена.
- Моя матушка говорила, что от зубной боли хороша дубовая кора, - проговорил он, морща лоб, - вот только ума не приложу, что с ней надо делать, с этой корой. Жевать или прикладывать.
Молодой человек виновато улыбнулся, прежде чем вольно, словно сидел с давним приятелем, наполнил опустевшие стаканы – свой и мастера фон Грима.
Наушник за соседним столом беспокоил писаря куда меньше, чем печатника. Пока Юрген был на хорошем счету в канцелярии, можно было не опасаться ни доносов, ни прямых обвинений.
Несколько недель назад, когда Юргену случилось перейти дорогу водимой по Бамбергу ведьмы, и та указала на него, обвинив в посещении шабашей, где сама, якобы его и видела.
Глаза у девушки были ужасающе пусты.
Тогда Юрген сильно перетрусил, но все обошлось, словно ведьма и не указывала на него.
- Ваше здоровье, - Тиссен поднял стакан, глядя прямо в глаза фон Гримму.
Он не понимал пока, зачем этот человек вспоминает свою молодость и так нахваливает Бамберг, но охотно поддержал завязавшуюся беседу.
- А с зубом – мой вам совет - все же не затягивайте. Рвите, не жалея, потому что всё, что порчено на корню, надобно удалять немедля, - Юрген помолчал пару секунд и вздохнул, договаривая окончание фразы, притом выпустил несколько слов, каковые могли в корне изменить сказанное, - … и зубы тоже.

Редкая неделя в городе Бамберге обходилась без казни. К ним привыкли настолько, что малые дети, невинные в своей сути, бросались словом «ведьма» во всякую старуху, взявшуюся, в отсутствие матери, ругать их за уличные шалости. А фантазий детских полунищие вдовы боялись пуще доносов, ведь всем ведомо, что дети – чистые души, на коих лежал от рождения только первородный грех, искупленных актом крещения, говорят что видят, и лгут только утаивая от родителей медяки, да сваливая вину за расколоченную посуду на шкодливых кошек, да глупых домашних собак, избалованных любовью домочадцев.
Юрген подумал вруг, что успел очерстветь душой за какие-то месяцы протоколирования допросов и признаний обвиняемых – его даже не покоробило, что часовщик вот так легко отказался от той, кому обещал у алтаря любить в болезни и в здравии, в богатстве и бедности.
Но ведь в брачном обете ничего не говорилось о тюремных застенках бамбергского епископа.
- Работа вас, господин фон Гримм, отыщет везде, - заметил он, едва часовщик отошел и хотел было расспросить печатника, в каждом ли «Летучем листке» встречаются подобные объявления, как фон Гримм, словно предчувствуя вопрос, и желая его избежать, пустился в рассуждения о реальности и физической обоснованности ведовства и шабашей, лихо равняя Сатану и Америку, достижения анатомических исследований и полетов на метле. Для человека светского и образованного, слова его звучали довольно странно и даже комично.
Вот только ничего смешного в этом не было.
Уже предчувствуя, что на следующем же допросе увидит фрау Брух, Юрген пребывал в странном смятении от мысли, что для супруга её, эта славная, несколько болтливая и добродушно-ворчливая женщина уже все равно, что мертва.
- Ну, боюсь я все же буду потяжелее барана, - хмыкнул Тиссен, позволив себе кривую усмешку, и огладил себя по наметившемуся за месяцы сидения над бумагами животу, даже если вконец отощаю, но в дымоход мне точно не пролезть.
Мрачная шутка не развеселила даже его самого, а появление запыхавшегося юнца из той же канцелярии, где работал сам Тиссен, заставило напустить на себя вид серьезный и угрюмый. Вызов был вполне ожидаем.
- А что меня искать-то, - пробурчал Юрген, поднимаясь и беря с соседнего стула свою шляпу, - я в это время всегда здесь и нигде более.
Канцелярист фыркнул, вздернув подбородок и во взгляде его читалось возмущение необходимостью знать, кто из писарей где и как проводит каждый свой час.
А зря… В атмосфере общих доносов знать обо всяком своем друге и недруге было не просто важно, а порой жизненно необходимо.
Коротко простившись с печатником, Тиссен оставил на столе несколько монет – оплачивая фон Гримму кувшин вина, если не тот, где хмельного пойла осталось едва ли на стакан, так следующий.

Канцлер пребывал в прескверном настроении, как случалось всякий раз, когда его мучили подагрические боли. Едва войдя в кабинет и поймав на себе его неодобрительный взгляд, Юрген невольно ссутулился и вжал голову в плечи, смазано и нечетко бормоча приветствие. Но после, сосредоточившись, заставил себя спросить четко и внятно:
- Вызывали, господин канцлер?
Трудно представить, что превосходя собеседника ростом, стоя напротив сидящего за столом человека, можно смотреть снизу вверх, но Юрген выглядел столь внимательным и едва ли не виноватым, что выражение его грубоватого, просто лица было близко к той подобострастно-предупредупредительной гримасе вечной угодливости, что объединяла всех канцелярских писарей, секретарей и курьеров, случись им оказаться в поле зрения начальства.

«Некий Иоганес Юниус», небрежно помянутый вице-канцлером был до недавнего времени всего-навсего бургомистром города Бамберга.
Сидя на стуле перед вице-канцлером, невольно горбясь и сутулясь еще больше, Юрген одним лишь взглядом, не поворачивая головы, следил за перемещениями начальника по кабинету, лихорадочно прокручивая в голове последствия каждой услышанной от начальника фразы.
Герр Хаан не приказал одному из своих секретарей ответить на прошение отчаявшейся девушки в том сухом и лаконичном стиле невразумительных писулек, за которым стоит доброе напутствие всякому, стучащемуся в двери, развернуться и отправляться восвояси, чтобы остаться хотя бы при том, что имеет. Тиссен спокойно бы взялся написать такой ответ сам, выводя острием гусиного пера свои изящные буковки с тонкими плавными росчерками в две трети строки на заглавных буквах и хвостиках строчных. Тиссен писал легко, мелко, красиво, но читаемо, обладая редким умением выводить строки текста строго параллельно, выдерживая и расстояния меж ними и ширину полей. Любители толковать о нраве по почерку находили в этом умении выражение спокойного характера и небывалой выдержки.
Но не успел писарь представить, каким был бы составленный им ответ Веронике Юниус, как вице-канцлер выскользнул из поля его зрения, обойдя стул. Юрген не повернул головы даже тогда, когда ощутил, как Хаан склонился к его уху. Сидел, словно деревянный болванчик и слушал.

Простое его лицо не выражало ровным счетом ничего. С такими лицами крестьяне слушают проповеди своего священника, оставаясь равнодушными ко всему, что находится вне их способности осмыслить и представить. «Безумец», - билась в такт пульсации в височной вене одна-единственная мысль.
- Господин вице-канцлер, - едва разлепляя губы, произнес он, - вы же понимаете, что я просто не могу теперь отказаться…
«и не донести», - финальную часть ответа, Юрген проговорил только мысленно.
- Я выполню ваше распоряжение, - добавил писарь со вздохом и позволил себе неслыханную дерзость и наглость прямой просьбы, - и надеюсь, ваше доверие ко мне простирается достаточно далеко, чтобы не держать меня в неведении касательно содержания этого прошения от Вероники Юниус.

Господин Смерть никогда не отличался ни вежливостью, ни разборчивостью – приходил без стука и уведомления, хватал за горло своей иссохшей, похожей на распялившего лапки, паука, рукой за горло старых и молодых, богатых и бедных, больных и здоровых и ловким движением пальцев вынимал их душу, дабы отправить ее по назначению - куда заслужил человек за отведенный ему на земле срок: к вратам, оберегаемым Святым Петром или в преисподнюю, прямо к чертям в топку. В детстве Юрген почти воочию видел этого господина, когда случалось ему бывать в лечебнице для неимущих, проходить мимо нищих, чьи открытые взорам прохожих, гангренозные раны смердели трупным амбре, присутствовать на казнях, держа за руку матушку.
Теперь же, всякий раз вставая за конторку в камере для допросов, чтобы записывать признания обвиняемых, он чувствовал, как Смерть легчайшим холодящим ноги сквозняком, пробирается в комнату, ступая след в след за заплечных дел мастером, Хансом Люстигом, несмотря на свою массивную, жилистую фигуру, похожим более на лекаря или хирурга, всегда аккуратно выбритого и молчаливого, как во время работы, так и за пределами тюрьмы.
Да и не особенно жаловали горожане беседами Доброго мастера. Всякий имел немало шансов встретиться с ним здесь, в пропахшей кровью и железом темной камере.
И вот сейчас, слушая вице-канцлера, Тиссен испытал что-то похожее на детские свои фантазии, словно увидел серую, призрачную, как дымок от костра из сухих березовых поленьев, фигуру, вставшую за плечом Георга Хаана.
Невольно поежился, кивая в очередной раз головой, как фарфоровый болванчик, вроде тех, что украшают собой дамские столики. Вопрос о том, кем был для Хаана арестованный бургомистр, и какой прочности должны быть узы дружбы, чтобы идти на такие безумства ради попавшего в опалу принцу-епископу, человека, так и остался невысказанным.
Зато прозвучало тихое и уверенное:
- Будет исполнено в точности, господин вице-канцлер. Вопросов нет.
И в этот миг глаза писаря встретились с глазами Геогра Хаана, и не было во взгляде молодого человека той добродушной простоты, каковая обычно характера людям его роста и конституции тела. Взгляд был спокоен, внимателен, понимающ и тяжел.
- Разрешите идти?
- Ступай.

Ох, не хотелось Юргену Тиссену ввязываться в интриги бамбергских чиновников и каноников, скромная писарская должность и не располагала к тому, но усердие и педантичность, вкупе с молчаливостью наблюдателя, сыграли свою роль. В писаря Тиссена поверили, он стал частью судебного механизма и теперь должен был радоваться тому, что получил возможность вот так, пользуясь поручением подняться на ступеньку повыше. Донести на Геогра Хаана, спасая девицу Веронику или вовсе не исполнить поручения, в нужный час на аудиенции у Фрайтага, оглупев и начав страдать косноязычием и забывчивостью.
Суточные на три дня – тоже неплохо. Так глядишь, в следующем месяце можно будет справить новые сапоги.
С ними у Юргена была беда – иные носят обувь годами, а ему, какой бы хороший мастер не тачал сапоги или туфли, пары хватало от силы на полгода. В Риме, подле заботливого дядюшки, он и думать не думал, как обременительно для кошелька менять по четыре пары обуви в год при мизерном жаловании баварского писаря.
В мыслях о новой паре сапог к осени, Тиссен и покинул приемную вице-канцлера, прихватив и письмо, и подарок для капитана стражи.

В приемной сокольничего было не слишком людно. Судя по вспотевшим, сальным лицам и усталому виду присутствующих, многие ждали встречи с фаворитом Его Преосвященства уже не один час. Тиссен оглядел их, выпрямился во весь свой рост, оказавшись выше самого рослого из мужчин, на целую ладонь. Как обычно случалось в такие моменты, в приемной разом сделалось тесно. Негромкий говор смолк.
Готлиб, очевидно получивший достаточно, чтобы позабыть о приведенном сюда госте после устройства для него приема у Фрайтага, шепнул что-то на ухо стоящему подле дверей слуге и тот, косо глянув на писаря, кивнул, и едва из кабинета сокольничего вышел бледный, болезненного вида юноша, в щегольском парике и модном лосиного цвета камзоле, велел заходить Тиссену, назвав того, непривычным слуху Юргена именем Георг, словно это могло придать простоватому парню больше достоинства или важности перед очами Его Милости, Валентина Фрайтага.
Вспомнив, как едко и зло отрекомендовал того вице-канцлер, Тиссен выдохнул и направился в кабинет первостатейного сукина сына, сокольничего принца-епископа, за таланты свои ходившего по нынешний день в фаворитах.
Поклонившись не без изящества, но с бюргерской неспешностью и обстоятельностью, Юрген выпрямился и позволил себе взглянуть на юнца, коему был отведен этот кабинет. Валентин был моложе его самого, хорош собой, а лицо, как определил для себя Тиссен, имел нервное и живое.
Памятуя ватиканскую выучку и правила канцелярии, говорить первым писарь не спешил, спокойно дожидаясь, пока Его милость изволит обратить внимание на очередного для себя просителя из бесконечной череды подхалимов и лизоблюдов, ищущих пути и подступы к его Первосвященству, Иогану Геогру II Фуксу, ведавшему судом божиим на землях Бамберга.

Атмосфера этого кабинета разительно отличалась от той, к которой за последние месяцы привык Тиссен. Полногрудая Венера с купидоном у сосца напомнила ему Рим, с его откровенными скульптурами, фресками прошлых столетий в храмах и на стенах палаццо, жизнелюбием и страстью, столь свойственными италийцам. Тоскливо екнуло в груди и всплыл преследующим Тиссена наваждением запах свежей крови, словно душок из мясницкой лавки.
-Послание, Ваша милость, - произнес он многозначительно, отмерив после короткую, интригующую улыбку, будто бы извинение за неспешность с передачей оного адресату, - по делам одной дамы.
Фрайтаг производил впечатление человека, хоть и понимающего тонкости кулуарных интрижек, но относящегося к ним совершенно наплевательски, но Юрген уповал на то, что затейливая этикетная игра в лицемерное уважение к чести замужних дам и невинных девиц, блюдущих себя до свадьбы Валентину знакома и ясна. Как и всякому ясно, что дама, рискнувшая передать письмо, пусть и анонимное, слишком уж устала блюсти свою честь и надеется если и не на ответные чувства, то на короткое развлечение.
- Настоятельно просили передать наедине, во… избежание.
Подобные слова естественней и органичней прозвучали бы из уст холеного лакея или мальчишки-пажа с озорными глазами, но писарь держался без жеманства и смущения. В школярские годы, Юргену случалось беседовать и на более деликатные и интимные темы, оттачивая риторские умения за кружкой молодого вина в компании однокашников.
- И, если Ваша милость изволит, - Юрген чуть подался вперед, но не шагнул в сторону стола, а лишь переступил, сместил вес тела с правой ноги на левую, - передать решение.
Высказавшийся минутой ранее попугай косился на посетителя, словно искал среди известных ему слов новый, более яркий и подходящий тому эпитет.

Монотонные часы, проведенные за конторкой в пыточной камере, где плодилось и множилось под инструментами Доброго Мастера число бамбергских колдунов и ведьм, приучили Юргена ничем – ни взглядом, ни выражением лица, ни сбоем дыхания не выдавать своего интереса или возмущения по отношению к происходящему. Потому он даже не дрогнул, когда Фрайтаг петушиным фальцетом в визг прогнал свою челядь. Потому не изменился в лице, когда невысокий и оказавшийся теперь вблизи таким хрупким, молодой повеса, дыша кислым перегаром, потрепал его по щеке с той развязной интимностью, какую позволяли себе старые шлюхи из тенистых переулков, прячущие под перекрестьем концов своих платков обвисшие груди и уповающие на то, что их опыт вкупе с низкой ценой могут кого-то еще прельстить и позволить заработать на кружку дешевого пойла в грязном трактире.
Молчание Тисена, последовавшее за коротким кивком в ответ на вопрос, сам ли Хаан писал письмо, явилось следствием раздумий о том, стоит ли исполнить поручение вице-канцлера беспрекословно, не добавив ни слова более к веленному, или же…
Он одними глазами, не поворачивая головы, проследил за взором Валентина и миг спустя смотрел уже на взлохмаченного, помятого, но на диво сосредоточенного и собранного мужчину.
- Разве что…
Задумчивые слова легли в знойную тишину дня так же легко, как птичьи трели.
- Антик Вашей Милости завещали – гемму Антиоха.
Хаан не мог не понимать, что последует за его попыткой добиться смягчения условий для Юниуса и, ставя печать под письмом, что уже было прочтено Фрайтагом, подписывал себе приговор.
Самое время было поклониться со словами «ничего более» и покинуть кабинет, оставив епископского сокольничего наедине с фривольными росписями на стенах, болтливым попугаем и мыслями, как поступить.
Но Юрген медлил, читая в онемевшем лице собеседника неожиданное внимание к автору послания и его делам.
- Мне передать что-нибудь для особы, писавшей Вам? Или же для господина вице-канцлера? Можете располагать мной сегодня, коли надобно, Ваша милость.
Голос писаря остался так же сух и ровен, но взгляд потяжелел, а на лицо набежала тень, неуловимо меняющая мимику так, что за какие-то мгновения равнодушно-глуповатое выражение окончательно сошло с лица Тиссена.

Сцена третья с половиной.
Старая ратуша города Бамберга на насыпном острове. Кабинет вице-канцлера города Бамберга, Георга Хаана.
Время действия: между четырьмя и шестью часами пополудни. Как раз тот момент, когда юнкер Юрген Тиссен улаживает дела во дворце, беседуя с капризным фаворитом принца-епископа.
На левом берегу реки чистый здоровый воздух, здесь плачут немолчно барочные фонтаны с купидонами, здесь пышно цветут махровые розы в бюргерских палисадах. Бамберг - прекрасный город. Особенно для того, чтобы остаться в нем навсегда. Война так далеко, что мы о ней не помним. Нет никакой войны, не бывает на свете войн, что вы, что вы. Отцовские часики на конторке делают "тик-так".

После того как писарь Юрген Тиссен отправился с поручением, доктор Георг Хаан успокоился и снова стал важен и спокоен. Он оправил на плечах черный шелк магистерской мантии, окунул голую голову в кружевные крахмальные брыжи и разобрал накопившиеся бумаги.

Ежедневные доносы он, морщась, откладывал в левую стопку. Другие бумаги подписывал, выводя привычный вензель, посыпал чернильные строки песком. Пил кислую воду с мухами из высокого стакана. Крошил на тарелке сухую галету с изюмом. Есть не мог. В горле спазм.

Хаан высыпал крошки на подоконник. Но в этот час все птицы Бамберга были заняты своими делами. Никто не хлопал крыльями, не клевал хлеб. Слышно было, как внизу гремит, перепрыгивая через плотину река.

Часики пробили со звоном шесть пополудни.

За дверью кабинета заварилась скверная возня и топот кованых сапог.
Георг Хаан стиснул перо в руке. Хрустнула и сломалась в белых пальцах ость.
В дверь снаружи барабанили кулаками.
- Кто там? Мой рабочий день кончен! – крикнул Георг Хаан.
- Именем Его Высочества отпереть немедля, - гавкнули за дверью, - Вы арестованы по обвинению в ведовстве и опасном образе мыслей. Сопротивление бесполезно. К стене!
- Да. Сейчас. Господа. Иду.

Георг Хаан прошел к двери. Помедлил, обтирая холодный цыганский пот под затылком.
Это большое искусство - открывать дверь казенным людям, когда они бьют в порог каблуками и трясут гербовой бумагой с особыми полномочиями.
Нужно принять правильное выражение лица. Взять узелок с сухарями, мылом и бельем. Вспомнить названия всех запрещенных книг, которые стоят у вас на полке. Рабле. Данте. Платон. Сафо. Свифт. Сирано де Бержерак. Барон Мюнхгаузен.
Вы себе не представляете: книги, которые вы читаете, запрещены, либо растлевают подрастающее поколение самим фактом существования.
Большинство книг на сей год даже не были написаны. Но уже под статьей. На всякий случай.

Георг Хаан отодвинул задвижку. Дверь резко распахнулась.

Люди ударили его в лицо с ноги и вошли в кабинет, переступая через упавшего вице-канцлера, который внимательно хлебал на коленях из горсти кровяную юшку с кусками зубов.

В коридоре стражники в касках-морийонах едва сдерживали серых служебных собак. Псы кашляли, роняли слюну и скребли когтями половицы.

Георг Хаан встал на карачки, опираясь на порог, но его снова сбили с ног. В кабинете, пронизанном солнцем, орудовали пять ловких людей в серых камзолах.

- Начальник, – спросил доктор Георг Хаан, - За что?

Ему никто не ответил. Искали улики.

Агенты пушили веерами книги, вываливали пинками на пол ящики с документами, давили подошвами старые папки с делами, кололи топориком секретер и весело курочили внутренности конторской мебели. Читали личные письма вслух. Ржали.

Молодой человек с модным начесом на лбу поднял Георга Хана за шкирку и разорвал на его плечах судейскую мантию. И стал лысый доктор гадок и гол. Слишком тощие ноги, черный камзолишко с заплатами на локтях и даже пузцо хилое втянутое, как у больного кобеля, под потертым ремнем.

Казенный мальчик развернул вице-канцлера к себе близко, как любовник, улыбнулся и обдал гнилостным запахом из пасти.

- Руки за спину, говно. Там разберутся "за что", - пнул в копчик, - Пошел. Глаза вниз.

Георг Хаан опустил глаза. Арест. Ему очень хотелось спать. Прямо тут на ступеньках ратуши. Лечь бы калачиком.

Его вели вниз по лестнице. Брехали с хрипом псы. Молодчик с начесом подталкивал в поясницу набалдашником трости.
Георг Хаан шел бережно, не опираясь на перила.
Из конторских комнат выглядывали лица. Писари. Курьеры. Юристы.
Лица были белые. И двери захлопывались одна за другой на его последнем пути.

Мы не с ним.
Мы его не знаем.
Берите кого угодно.
Только не меня.
Не моих родных.
Не моих друзей.
Я не виноват.
Кого угодно, только
Не меня.

Арестованный Георг Хаан вышел во двор ратуши. Его под локти усадили в черную повозку с белыми крестами.
В тюремном возке пахло блевотиной и тополиным клеем.
Возчик свистнул, хлестнул по спинам коней вожжами.
Георг Хаан ударился виском в стенку и подумал о жене и дочери.
"Эмму и Габи я отправил к тетке в Нейбаден. Они не останутся в Бамберге. Они не узнают, что произошло со мной. Юрген Тиссен. Передай прошение и возьми отпуск. Ты чистый. Ты, давай, парень, живи долго"

... В кабинете Георга Хана до позднего вечера продолжался обыск. Порхали рваные бумаги. С конторки сбросили часы, чей-то сапог наступил на циферблат и ход механизма навсегда треснул и прекратился. Откатилась в угол расколотая резьба часовой короны. Шестеренки, пружина.
Еврей Авель не смог бы снова запустить механизм. Потому что Георг Хаан забыл о том, что часового мастера Авеля, его жену Риву, свояченицу, зятя и пятилетнюю дочку сожгли на костре два месяца назад. Их пепел высыпали в выгребную яму.
Доносчик получил треть имущества.
Оловянную посуду, одеяла, мешок сушеных яблок, мерку бисера и детские игрушки.
Больше некому чинить часы в городе Бамберге.
На двери кабинета вице-канцлера подвесили свежую красную сургучную печать.

Должность вакантна.

… А мгновение спустя на плечо Валентина Фрайтага опустилась широкая тяжелая рука его недавнего посетителя. Несмотря на массивность, Тиссен был до недавнего времени подвижен и проворен, любил и бодрый галоп, когда бока лошади лоснятся от пота, а с морды летят хлопья пены, и хорошую драку. И теперь тело его сладко ныло, а сам он успев за время, прошедшее с момента, когда оставил лошадь у коновязи снаружи, обойти трактир вкруговую, чтобы удостовериться в наличие второго выхода с широкого двора и в том, что дверь в заборе была лишь притворена а не заложена на засов. Вернулся, чтобы отпустить лошадь и заметил спешивавшегося Фрайтага.
- А пристало ли вашей милости, на ночь глядя, гулять так далеко от особняка преподобного Фухса?
Сухой, недобрый шепот коснулся теплом дыхания уха сокольничего, а пальцы правой руки Юргена сильнее стиснули рукоять шпаголома.
- Не ровен час оступитесь где, - глумливая забота, просочившаяся в тихие слова Тиссена, звучала угрожающе, - или напоритесь на что-нибудь поострее серебряной вилки.
Обычно в ситуациях, когда следовало прогнать мешающегося под ногами олуха, случайного свидетеля или просто припугнуть излишне назойливого и памятливого заимодавца, подобных речей, вкупе с внешним обликом Тиссена и опасным блеском свинцово-серых глаз, хватало с лихвой.
- Ступали б вы домой, право. А я позабочусь о семье вице-канцлера.
На заднем дворе трактира, над полупустым по лету сенником уже клубился дымок занимающегося веселого пожара. В своих методах достижения целей скромный писарь епископской канцелярии не уступал викарному епископу Фредерику Фёрнеру, чья фанатичная жажда истребления зла на земле воплощалась в кострах перед городской ратушей.

Видно не зря епископ Фёрнер был убежден в том, что нечистые духи да черти шастали в полуночи по улицам Бамберга, соблазняя голодных до мужской ласки вдовиц да смущая посулами и рассказами о власти и могуществе мужчин, не могущих обеспечить себе достойную амбиций жизнь. А как узнать черта, коли он и одет, как человек и рожей пригож и крестного знамения не боится, да еще богат к тому же и велеречив? Да никак.
Пока не принесется быстрее ветра туда, где быть его не должно, да не покажет, что ведомо ему то, что простой человек и знать то не должен.
Вот как сокольничий епископа.
- Чтоб тебя, - Юрген охнул, стискивая зубы и запоздало прикрывая ладонью пах.
Патлатый и разряженный в шелка и кружева неженка Фрайтаг оказался на диво ловок и умел в драке, но и Тиссен не впервой бывал в переделках, где приходилось махать кулаками, да орудовать ножом. Но сейчас ему оставалось лишь стискивать зубы, пережидая первую, самую сильную волну острой подлой боли.
Рухнул на спину, пригибая лобастую голову и не жмурясь, от боли. Лишь играли желваки на злом и красном от боли и ярости лице. Лишний шум не был ему нужен. Выдох, который мог бы быть и последним, если бы не напряженные под тонкой рубашкой мышцы живота, несмотря на грузность, кажущуюся неповоротливость, и наметившееся брюшко, Тиссен никогда не был беспомощным увальнем
- Идиот, - приласкал он сокольничего добрым словом, тихо, душевно и опасно, - всё испоганил. Пропали бабы…
За надежным каменным забором суетились люди, крики их сливались с конским ржанием и испуганным квохтаньем куриц. Рейтары грубо подталкивали женщин к лошадям. Не в повозку даже. Верхом.
Все спешили.