Сиюминутность и вечность. Эти два странных слова превратились для Таддео в альфу и омегу, в камень преткновения, в божественное откровение и потеряли смысл.
Он понимал, что прав и бесконечно жалел о своей правоте. Один миг тогда мог предотвратить это отчуждение и начавшуюся вечность сомнений. Сиюминутное решение. Вечность сожалений и вечность тайны, разделенной на двоих. Один раз закрыть глаза, один раз уступить. Нельзя заглянуть в Ад одним глазком: я только покажу тебе, как бывает у грешников, а потом отпущу обратно в Небеса.
Таддео, кажется, совершил самый страшный грех, не вписанный в Скрижали. Он перестал сострадать своей пастве, пусть не самой привлекательной, но все же нуждающейся в его защите, пусть даже не сознающей этого.
Охранник занимал так много места, что воздуха в стенах Карчери ему не хватало. Он сипло вздохнул пару раз, когда рассказывал, что одному из заключенных вдруг сделалось плохо насколько, что он готов призвать священника. В отсутствии доктора надобность в отпущении грехов, коя наверняка подразумевалась, становилась единственным утешением, на которое мог рассчитывать несчастный. Так полагал Таддео, покуда не услышал имя страдальца. Синьор Руццини. Таддео содрогнулся от неожиданно нахлынувшей злости. Разве столь сильная неприязнь имеет право на существование? По большей части случившееся на карнавале - лишь плод несдержанности самого Таддео.
В дверях Таддео столкнулся со служанкой, которая бормотала что-то недовольным голосом. Таддео не разобрал, к кому обращено недовольство женщины, он был застигнут призраком или, скорее сказать, его отсутствием. Это его остановило на какое-то мгновение. Потом Таддео переступил порог камеры, чтобы взглянуть на заключенного.
- Как вы себя чувствуете, синьор Руццини?

Таддео чего-то ждал от этой встречи. Хорошего ли, плохого - неизвестно. Он просто понял, что внутри затаился зверь ожидания.
Синьор Руццини выглядел бледнее, чем в их последнюю встречу. Приходится признать, последние дни Таддео из рук вон плохо относился к своим прямым обязанностям и духовному долгу. К людям. Если быть точным до последней буквы - Таддео был безразличен к людям. Сейчас, глядя на заходящегося кашлем заключенного, он ясно понимал свою вину и степень ее последствий. Человек, сидящий перед ним, страдал куда больше, чем сам Таддео. По крайней мере, таковы были мысли Таддео, который не был заключенным, по крайней мере, дверь в его доме открывалась по его собственному желанию, а не по желанию тюремщиков, и он мог покидать Карчери хоть иногда, чтобы вдохнуть воздуха.
Носовой платок, который синьор Руццини спрятал по подушку, был окрашен кровью. Похоже, узника постигла кара, грозившая рано или поздно всем посетителям тюрьмы, поселившимся в ней на долгий срок. Постоянная сырость, затхлый воздух, истощавшие силы, бедный паек, не важно, как именит тот, кто сидит за решеткой - никакая трапеза не может насытить его желание снова распоряжаться собой. Верно, это чахотка.
Что хотел сказать синьор Руццини, когда говорил о том, что Таддео знает каково это - быть заключенным? Таддео впился взглядом в лицо собеседника, но не нашел на нем ни тени былой насмешки человека, знающего цену жизни без ограничений.
Он должен был сказать нечто успокаивающее, но слова не шли на язык, превратившийся в тяжелый неповоротливый жернов.
- Быть может, правда облегчит ваши страдания в обоих смыслах. Не вы ли говорили мне о естественности? Клевета на себя - это тоже грех, синьор Руццини. Здесь я все же за воздержание и умеренность. В них есть толк, даже если вам кажется иначе. Я слышал, у вас был гость. Встреча с родным человеком должна была поддержать вас.

Пока Таддео тщетно вызывал в себе былое сострадание, которое распространялось на всех и каждого, синьор Руццини вспоминал о своем племяннике. Он говорил так, как мог бы отзываться о своем сыне гордый родитель или учитель, который сознает, что достаточно вложил в голову молодому человеку, достигшему высот благодетели. Он гордился. Таддео нечем гордиться, печальная ирония. Он был потерян в своих мыслях, когда до него дошел смысл просьбы. Узник желал добиться лучшей камеры, как будто в Карчери такие были. По крайней мере, не такой сырой и затхлой... Вполне понятная просьба, но у Таддео она внезапно вызвала замешательство. Быть может, его мысли витали все же не так далеко, потому что из уст Таддео вырвалось:
- Отчего вы просите меня об этом теперь?!
Он замолчал, осознав, что хочет отступиться. Отказать просящему лишь потому, что страшится. Кьяры, ее взгляда... И синьора Брандуарди, как будто он мог что-то вызнать.
Несчастный заключенный хотел увидеть солнце хоть одним глазком, а Таддео не мог отвлечься от собственных дум! Привычка держать все мысли в себе не позволяла и отпустить их. И они не отпускали Таддео, множась, укореняясь в его голове, изводили и не давали ему покоя.
Таддео опустил голову и смиренно кивнул, собираясь сказать, что приложит все усилия, не будучи уверенный, что начнет прилагать их именно сегодня... или даже завтра. Но тут дверь отворилась - и вошла Кьяра.
Какое еще нужно было солнце?
Таддео отступил к стене, отчего-то надеясь, что она не заметит его. Одновременно он желал, чтобы она на него взглянула и потому шаг оказался не прочь, а навстречу, и лишь потом - в сторону.

Кьяра чувствовала только одно желание - поскорее уйти. Ей становилось все тяжелее от упорного молчания Таддео. Да, как бы она ни была уверена, что ей нет до него никакого дела, но ей, конечно, нужно было хотя бы какое-то проявление отношения с его стороны. Пусть бы он брезгливо сморщился, и тогда стал бы ей неприятен, она бы возмутилась, ей бы стало легче. Но он был как лед. Как будто ее здесь совсем не было. Она вела себя ровно так же, но в том видела свое право, в котором безоговорочно отказывала бывшему возлюбленному.
К тому же ей было немножко стыдно, и это чувство относилось к синьору Руццини. Кьяра залилась краской, когда он обратился к ней с благодарностью, потому что считала себя ее недостойной. В ее заботе, кроме добросердечия, был еще и умысел. Заключенный обращался к совсем другой Кьяре, которой уже здесь не было и никогда больше не будет. Она еще не совсем отдалилась от прошлой, и поэтому собственное двуличие было ей неприятно, но в то же время в чем-то была совсем другой, и принимала свершившееся как должное, с которым уже ничего нельзя и не надо делать.
На вопрос, хотела бы она сделать так, чтобы никакого карнавала не было, синьорина Брандуарди однозначно бы ответила "нет".
В общем, ей хотелось поскорее все сделать и уйти, но синьор Руццини продолжал сидеть на своей постели, чем сильно затруднял ее возможность выполнить свою работу.
- Поблагодарите меня лучше позже, синьор Руццини. Когда у меня что-нибудь получится. А сейчас... - она заметила движение Таддео, - пусть падре поможет вам встать, и я смогу поменять вам постель.
Слово "падре" ей удалось произнести просто.
Во время карнавала она его так не называла.

Кьяра могла бы произнести "на виселицу его" с тем же выражением и ровно с той же ледяной решимостью. Как можно так перемениться? Это не может быть истинная Кьяра, но видел ли он настоящую на карнавале? Таддео уже сам начинал путаться в реальности и своих желаниях.
В камере как будто кто-то разлил яичную болтушку. Да так много, что хватило до самого потолка. И вот, в ней приходится двигаться, пытаться дышать, но почти не получается.
Таддео ожидал лишь слабого прикосновения: синьор Руццини казался утратившим вес. Но на деле пальцы его оказались цепкими, какими и должны быть у человека, хватающегося за жизнь и свободу из последних сил. От внезапной этой скрытой мощи, которая, скорее, диктовалась силой духа, Таддео пошатнулся. Он был, возможно, покорен грехом зависти (о, сам он был ничтожен и разбит, хоть и был прав, по-прежнему прав, Господи), а может быть, в нем говорила злость и скрытый страх. Он чувствовал, как будто Руццини видит нечто большее, чем происходит на самом деле.
Неуклюжее движение Таддео имело самые печальные последствия: он оказался не просто рядом с Кьярой, но задел ее весьма чувствительно.

Ее догнало ее собственное имя, произнесенное Таддео. Отразившись от каменных сводов подземелья, оно настигло ее как раз тогда, когда Кьяра уже скрылась за спасительным поворотом. Сначала она удивилась. Уверившаяся в полном безразличии к ней со стороны Таддео, поверившая в его холодность, Кьяра менее всего думала, что он попытается к ней обратиться. Зачем? Он же вызвал ее на откровенность, ответил оскорбительным пренебрежением и наверняка теперь пребывает в счастье от собственной сдержанности и умения следовать своему долгу.
Потом Кьяра испугалась. Таддео был для нее человеком, видящим ее насквозь. Теперь же, решившись на одно преступление (помочь бежать заключенному) и совершив другое (украв у синьора Руццини его бумаги) синьорина Брандуарди как никогда чувствовала, что ей есть что скрывать. Она поставила корзину с грязным бельем за своей спиной. Никогда еще ворох грязных тряпок не казался ей таким ценным. Легкий груз и, как ей представлялось, весомый аргумент в случае разговора с Марко Руццини. Можно ли доверять авантюристу, если ее обманул священник, которому она верила больше, чем себе?
И все-таки ей было стыдно. Чувство это ей предстояло пережить и по-настоящему поверить в то, что она имеет право его не испытывать. Пока же тень прежней Кьяры заставляла Кьяру нынешнюю чувствовать себя преступницей.
И все-таки решимость никуда не делась.
Она заберет то, что взяла.
И скажет падре Таддео, что ей нет до него никакого дела. Покажет это со всей очевидностью. Прокричит в лицо, если понадобится.
Окликнув ее, он подарил ей шанс.
- Вы меня звали, падре? - спросила Кьяра, как только священник вынырнул из-за поворота.

- Посмотрела, - эхом повторила Кьяра.
Темнота, которую не мог полностью разогнать тусклый свет немногочисленных масляных ламп, была обманчивым помощником. Привычные к темноте глаза Кьяры хорошо видели священника. Она различала его лицо, в котором чудилось что-то безумное, и блеск глаз. Значит... значит, и он хорошо видел ее. Она поняла, что и в самом деле не смотрела на него прямо, с того самого дня... точнее - злополучного утра после карнавала. Избегала его, чтобы не видеть, а во время случайных встреч делала все, чтобы не видеть. Вот как сейчас, когда они были у синьора Руццини. И он это заметил. Конечно, заметил. Она опять у него как на ладони.
- Почему бы мне и не посмотреть на вас?
Как будто Таддео о чем-то с ней спорил. Теперь Кьяра уже не спускала с него глаза, назло, из упрямства. За вызовом плескался страх и затаенная обида, такая глубокая, что человек сам ее уже не чувствует, но продолжает жить ею.
Господи, как бы ей не сказать большего, как бы не выдать себя опять.
- Падре, я надеюсь, вы поможете мне выполнить обещание синьору Руццини? Его надо срочно перевести в другую камеру. Вы же видите, как он плох! Сырость убьет его. Это бесчеловечно.

- В жизни есть многое, что сделать сложно, но что сделать надо, не так ли, падре? - это Кьяра сказала почти с удовольствием. - Разве вы не говорите о том постоянно?
Она не могла сказать Таддео то, что на самом деле мучило ее. Отчасти потому, что больше не верила ему. Отчасти потому, что и сама теперь в себе не разбиралась, все дальше забираясь в дебри самообмана. Но говорить о синьоре Руццини было легко, потому что так можно было высказать и недоумение, и недовольство, и страхи, и разочарования, при этом не говоря о том, что по-настоящему вызывает их. И хотя бы немного от них освободиться.
- Вы же знаете, что все зависит не от многих людей, которых он оскорбил, а всего лишь от начальника тюрьмы и, может быть, пары надзирателей. С ними поговорить вам несложно. Вы умеете быть очень убедительным, падре. Если захотите. Пусть хотя бы кто-нибудь увидит, что вы умеете быть великодушным.
Кьяра поняла, что сболтнула лишнее, слишком далеко зашла в своем ехидстве. Она подняла с пола корзину, наполненную грязным зловонным бельем.
- Мне надо идти, падре, - синьорина Брандуарди сделала несколько шагов по коридору, но вдруг остановилась и снова повернулась к Таддео. - Отец все время вспоминает о вас и просит вам передать приглашение к обеду. Но я надеюсь, что вы никогда этого не сделаете.