"И, напоследок, Лика, все-таки подумай. Может быть, если все так обернулось, то тебе следует вернуться раньше?"
Прочитав в пятый раз, она улыбнулась, подумав про себя "нет", аккуратно свернула объемное письмо и положила его в маленький ридикюль, потом обернулась. В зале за время, которое она провела, погруженная в послание от мужа, по обычаю очень напоминавшее сухой многостраничный отчет, в котором до мелочи было изложено все, случившееся за неделю ее отсутствия, заметно прибавилось народу. Лица были сплошь незнакомые, но это было неудивительно, ведь за десять дней, проведенные в Ялте, она ни разу не выходила никуда во время ужина, предпочитая дневные прогулки вдоль берега моря и ранний сон. Ей вообще казалось, что город пустой.
"… все-таки Лика..."
Она чуть не отвыкла от этого имени, бывшим ее обычным уже двадцать пять лет, ведь здесь и хозяева пансиона, и консьерж, и горничные, и портье, и даже редкие знакомые обращались к ней только Гликерия Александровна.
А другие...
Так получилось, что в Ялте она оказалась одна.
Иван Ильич, их домашний врач, выслушав очередные расплывчатые жалобы, посоветовал отправиться на курорт, но не в жару, а в самый бархатный сезон. Муж не мог поехать из-за очередного крупного проекта, в котором выступал главным архитектором, и остался в Петербурге. Лика должна была встретиться в Ялте со старой, еще по московскому пансиону подругой, но уже на месте получила от нее телеграмму, что та заболела и вынуждена отменить поездку. Сначала Лика почти испугалась неожиданного одиночества, к которому никогда не имела склонности и о котором, в сущности, ничего не знала. Рождение в многодетной семье, учеба в пансионе, раннее замужество и родившиеся сразу почти один за другим двое детей мало способствуют привычке оставаться надолго одной, поэтому в первый день Лике было очень не по себе. Ее тянуло оглянуться и обратиться к кому-то, кто, как ей все время казалось, стоял сзади и ждал. Не хватало собеседника: Лика даже подумала, что скоро начнет разговаривать сама с собой. Она твердо решила прожить не долее недели, а потом отправиться обратно, в Петербург, что бы там ей потом не сказал строгий Иван Ильич, который, конечно, неодобрительно посмотрим поверх очков. Но уже на второй день Лика поняла, что в этом новом состоянии есть что-то завораживающее, таящее в себе какие-то возможности, неизвестные ей раньше. На третий день Лика вошла во вкус и решила, что проживет не менее десяти дней. Сегодня как раз подходил к концу десятый день, но, как было очевидно, Гликерия Александровна не сделала ничего для того, чтобы приблизиться к Санкт-Петербургу.
Осенняя Ялта жила вечерней и ночной жизнью, а Лика - утренней и дневной. Ей нравилось просыпаться с рассветом, бродить по набережной утром, гулять днем. Она рано обедала, а ужинала в своей комнате, когда многие в Ялте только начинали приходить в себя и готовиться к очередным ночным приключениям. На седьмой день она познакомилась ближе с соседкой по пансиону, сорокалетней холеной вдовой профессора-историка, Натальей Леонидовной Тепловой. Та сослалась на каких-то далеких общих петербургских знакомых, которых Лика с трудом вспомнила, но знакомство все-таки состоялось. Теплова лукаво поинтересовалась, где же Лика проводит курортные вечера, если они ни разу не встретились и, получив ответ на вопрос, как-то странно рассмеялась и назвала Лику большой оригиналкой. Лика почувствовала себя неловко, как будто опять оказалась юной пансионеркой, в первый раз допущенной в компанию взрослых, где неуютно от постоянного ощущения ускользающего подтекста. Правда, пансионерке полагается живой интерес, любопытство и стремление проникнуть в тайну, а Лике всего лишь захотелось прекратить разговор.
- Я обычно вечерами у Безументовых, - напоследок поделилась новая знакомая. - Пойдемте как-нибудь вместе, я могу представить вас.
- Благодарю, я обязательно воспользуюсь вашим предложением, - машинально ответила Лика, но в глубине души была очень неуверенна в том, что так и случится.
Впрочем, одиночество тоже может наскучить. Лика поняла, что засыпать рано уже не получается, что одинокие вечера начали тяготить. Сегодня она вышла вечером и, забрав у портье только полученное на ее имя письмо, направилась на первую за все время ее пребывания в Ялте вечернюю прогулку...
- Вы что-нибудь будете заказывать?  - официант, сверкая белоснежным полотенцем, склонился рядом.
- Да... пожалуй... кофе, - неожиданно для себя ответила Лика, хотя и знала, что выпитый в этой час кофе означает половину ночи, проведенной без сна. - Только кофе.
В этот момент сзади донесся хохот. Она осторожно обернулась и увидела компанию мужчин. Они острили, громко разговаривали и, видимо, были совершенно довольны собой. Лика быстро отвернулась и досадливо поморщилась: не самое лучшее соседство для женщины, коротающей вечер в одиночестве. Хорошо еще, что она догадалась сесть на отдалении. Вновь услышав взрыв смеха, Лика осторожно обернулась и... наткнулась на взгляд одного из ужинающих. Взгляд был внимательным, неслучайным и оценивающим. Она слишком явно вздрогнула и поспешила отвернуться. Ей стало не по себе, она снова достала уже несколько раз прочитанное письмо и сделала вид, что полностью погрузилась в чтение.

- Добрый день, Александр Иванович. Вы не поехали вчера в «Крым», и очень зря. Но вы можете все исправить сегодня же. Вечер у Безументовых обещает быть очень интересным.
Наталья Леонидовна, привыкшая к артистической среде, обожающая ее и стремящаяся в любом месте, где только не оказывалась, создавать шум и многолюдность, как видно, имела привычку без лишних предисловий и сомнений втягивать в диалог новых лиц. Не зря кое-кто говорил, что она может устроить кружок для шумных посиделок везде, где только окажется, если там есть хотя бы три, пусть и незнакомых друг с другом, человека.
- Я как раз уговариваю Гликерию Александровну. Вы незнакомы?
Она шумно представила их друг другу. Несколько выспренно сказала о муже Лике, отрекомендовав его как прекрасного архитектора, "каких мало". О Красницком она сказала гораздо короче и без подробностей, из чего Лика поняла, что знакомы они совсем недавно.

Она узнала его сразу, еще до того, как он обернулся, по какому-то мимолетному движению, почти незаметному. Странно было, что она заметила и запомнила это движение, ведь вчера вечером она смогла посмотреть на него только трижды, и каждый раз очень коротко. Два раза она обернулась, и еще один раз, когда проходила мимо и старалась не смотреть. Зато он смотрел на нее гораздо дольше, она это видела и чувствовала спиной, когда пыталась делать вид, что читает письмо. Строчки расплывались, она их не видела, потому что сосредоточенно слушала. Не могла не слушать, как за соседним столиком обсуждают историю, приключившуюся с Адой Тимоховцевой. Лика видела ее мельком, как и многих здесь, зато слышала, как обсуждают ее роман и бегство. Это были обычные женские сплетни, то есть которые меньше рассказывают о самой героине, зато много - о рассказчице. В них Лика слышала отголоски чужой зависти, неприязни и злой радости. В самой ней история вызывала что-то, похожее на суеверный, почти не объяснимый даже для самой нее ужас, и она старалась не принимать участие в подобных разговорах. "Как она могла, ведь теперь она точно никогда не будет чувствовать себя спокойно?"
Мужчины обсуждали совсем не так. Они говорили о деталях и подробностях, как о сводках с биржи или фрагментах чертежей, коротко, по существу и бесстрастно, беззлобно, даже как-то весело, остроумно. И это казалось гораздо более жестоким и уничижительным. "Я бы не пережила, если бы кто-нибудь говорил вот так обо мне", - подумала вчера Лика и, поднявшись, ушла, так и не допив кофе. И, проходя, заметила его взгляд, тоже как будто по существу.
И что он не принимал участия в разговоре.

- Гликерия Александровна, вы ведь почти обещали мне?
- В самом деле? – Лика этого решительно не помнила, но с затворничеством и впрямь пора было что-то делать. – Да, я приду.
Внезапно налетевший порыв теплого ветра взметнул подол ее платья из кремовой, в узкую, василькового цвета полоску, ткани и распутал неплотно завязанные ленты шляпки. Лика подняла руку, но поздно.
- Прекрасно, - прогремел голос Натальи Леонидовны. - Мы заедем за вами в шесть. А вы, Александр Иванович?
Шляпка, упав, покатилась по усыпанной мелким песком каменной набережной.

Наталья Леонидовна, как и обещала, "заехали" ровно в шесть. Она была, конечно, в сопровождении баритона Вольдемара, но, несмотря на свои вокальные данные, не на сцене он предпочитал находиться в тени своей шумной спутницы, и, не зная, кто перед вами, вы легко могли предположить, что этот плечистый человек вовсе лишен всякого голоса. Всю дорогу Теплова рассказывала, кто будет у Безументовых точно, кто обещался быть, и кто, к сожалению, уже вернулся "на наш север". Имена были почти сплошь незнакомые, кроме двух или трех человек и еще одной семейной пары, с которой Лика несколько раз встречалась в Петербурге.
Потом, когда она, войдя, окунулась в атмосферу дома Безументовых, то поняла, что в почти полностью незнакомом обществе есть своя прелесть, как и в неожиданном одиночестве. Здесь никто не спрашивал ее о муже, его архитектурных проектах и работе в Институте гражданских инженеров. Никто не разговаривал с ней и о детях и их образовании. Собственно, никто о них ничего не знал, поэтому предпочитали спрашивать о том, как ей нравится Ялта. Все это было не так и важно, зато состояние легкости и даже невесомости, которое пришло к ней в день приезда, многократно усилилось. Это было странно и одновременно захватывающе.
На Лике было шелковое платье нежного оттенка лилового, с едва уловимым блеском. Широкое декольте открывало длинную шею, украшенную жемчужным колье-чокером. Самая крупная жемчужина покоилась в ямочке и слегка дрожала, когда Лика смеялась, чуть встряхивая волосами. И в такт ему покачивались тогда длинные капли серег, в свете падающих на волосы бликов кажущиеся нежно розовыми.
В начале вечера разносили шампанское, и ей его подал некто Севастьянов, юркий молодой человек с пышным бантом вместо галстука, которого кто-то назвал поэтом. И сразу Лика оказалась в пестром кругу, где все говорили шумно и смешно, сыпали шутками – но совершенно приличными, громко говорили о сильном голосе Кириенко и гораздо тише о каком-то другом баритоне. Загадывали и спорили, что сегодня будет петь Вержбицкая. Решили спросить у нее и громко звали через всю гостиную, пока она, окруженная тяжелым облаком по-восточному пряных духов, не подошла, но отвечать, смеясь, категорически отказалась, лишь томно закатывала глаза. Все это было легко, весело и совершенно невозможно, как сбывшаяся в рождественскую ночь сказка. Да, именно весело, хотя смеялась Лика, возможно, меньше всех, и, считая, что ведет себя чуть ли не вольно, тем не менее со стороны казалась самой сдержанной из присутствующих.
Красницкого Лика увидела сразу и странным для себя образом то и дело, скрываясь, искала его краем глаза среди других гостей. Она испытывала непонятное желание приблизиться к нему, какое обычно чувствуют по отношению к тому, с кем не договорили о чем-то, кого надо спросить о важном или даже объясниться. На этом чувстве Лика ловила себя и не могла его понять. О чем она могла не договорить с мужчиной, которого видела мельком, и с которым не обменялась и десятком фраз? Да еще эта глупая история с улетевшей шляпкой, в которой она, кажется, была похожа на глупую кокетку, которая в разговоре с нравящимся мужчиной норовит уронить то платок, то перчатки. Так вот испытывая этот непонятный интерес, Лика в то же время старалась не приближаться к Красницкому, сделать так, чтобы их пути среди гостей не пересеклись. И когда все рассаживались для концерта, то постаралась сесть не там, где было совсем близко от него…

Дуэты не произвели на нее большого впечатления. Она подумала, что в зале театра голос Кириенко звучит гораздо лучше и сильнее, в то время как в гостиной, спроектированной совсем для других целей и вовсе лишенной акустики, больше слышны его тяжелые вдохи, чем пение. Зато романсы, которые пела Ляля, звучали слишком хорошо. Она пела о страсти, и ее голос, сама манера, взгляд и то, как бегали по грифу ее пальцы – все показывало, что она слишком хорошо знает, о чем поет. Лика же, отдаленно знавшая Лялю по Петербургу, знала и о том, что та меняла свои привязанности достаточно часто и принципиально ни разу не выходила замуж. И что она несколько свысока смотрит на таких, как она, Лика. И что шепотом между мужчинами принято говорить, что, конечно, только такая женщина и способна по-настоящему любить. На Лику пение производило всегда сильное впечатление, настолько же сильное, как и против воли поднимавшееся внутри возмущение. Ей казалось, что Ляля как будто обнажается при всех или – даже хуже – пытается добиться того же от других. И что все мужчины восхищаются искренне, а женщины – чтобы скрыть свое смущение и даже, пожалуй, унижение.
И, стараясь скрыть внутреннее волнение и возмущение, Лика теперь опять стала особенно подобравшейся, холодной и как будто равнодушной. Она слишком была поглощена собой и поэтому не увидела ни маневров Красницкого, приближающегося к ней по залу, ни того, что место рядом с ней на диванчике вдруг опустело, и она осталась одна.
Вопрос, прозвучавший у самого уха, едва не заставил ее подпрыгнуть. Лика вздрогнула и повела плечом, как будто сбрасывая с него чью-то руку.
- Музыка? – удивленно переспросила она. – Музыка гораздо интереснее стихов. Но исполнение, конечно, еще лучше.
Тон был делано равнодушным.

Лика не успела отказаться от шампанского, и теперь сжимала в руке бокал.
Пока Красницкий отвлекся на то, чтобы позаботиться о нем, Лика постаралась справиться со своим волнением. Откуда ему такому было взяться? Ни один раз за вечер ей пришлось вступить в разговор с каким-нибудь мужчиной, которого ей представили не долее, как две минуты назад. Как недавняя выпускница пансиона, в самом деле, в первый раз оказавшаяся в обществе... Лика вспомнила, что не так давно ей приходило уже в голову похожее сравнение...
В разговоре Красницкого, и нечего было обманываться, сквозило нечто большее, чем случайная остановка в движении от одного собеседника к другому. Это был интерес. Лика не была очень опытна в подобного рода наблюдениях, но, видимо, это было необязательно. Такие вопросы не задают, чтобы поддержать светскую беседу, они нужны, чтобы переступить некоторую грань или... ради шутки и "милой" провокации, когда тебя пытаются смутить, чтобы вдоволь насладиться твоим замешательством. Лика знала, что для последнего она подходит идеально, но Красницкий не казался ей похожим на шутника. Для этого надо было быть гораздо моложе или сильно глупее...
- Зачем же вы наблюдали? Вы искали кого-нибудь, кто испытывает что-нибудь, отличное от восторга? В таком случае вы угадали. Вам было несложно, вы это объяснили.
Она сказала это без всякого вызова, просто, как признаются в том, что собираются отправиться наутро на прогулку.
Она знала, что дело было не только в "петербургской сдержанности", и была рада спрятаться за такое определение, чтобы никто не увидел дополнительных к нему оттенков. Лика родилась в семье удачливого купца и старообрядца, человека совершенно светского вне дома и последовательно религиозного "внутри", для семьи и себя. Ее мать была под стать мужу. Уже в пансионе Лика решила, что страстная религиозность, царствующая дома, чрезмерна для нее, и с легкостью и даже поспешностью отошла от нее чуть дальше. С огромным облегчением узнала, что понравившийся ей и сделавший ей предложение мужчина, с которым ее роднило в том числе и происхождение, полностью согласен с ней в этом вопросе. Потом же Лика завидовала своему мужу и той непринужденности, с которой он совершенно отошел от той формы веры, что была принята в его семье и даже, не специально, а потому что так получилось, обзавелся совсем другим кругом знакомств и друзей, и не чувствовал в том никакого противоречия себе.
Лика же, хоть и без всякого принуждения жившая его жизнью, иногда, пусть и очень редко, остро чувствовала свое отличие. Тому было много примеров, о которых можно бы было долго говорить, но да... она не любила романсов. Откровенность чужой страсти, к тому же настолько сошедшейся в одной точке, действовала на нее угнетающе и коробила.
Лика не гордилась этим, наоборот, иногда тяготилась и думала, что многое бы отдала, чтобы избавиться от этого неприятного ощущения своей чуждости.
- Мне сложно наблюдать за такой откровенностью. Я не могу к ней привыкнуть.

Если считать его интерес неуместным, то стоило аккуратно, но однозначно прекратить разговор. Ей приходилось такое делать. Но сейчас Лика медлила, потому что почувствовала нечто, тоже похоже на интерес. Неясное, смутное желание узнать, что же бывает, если не отступать прямо сейчас, а продвинуться чуть дальше, совсем немного. Один шаг. Ведь все так невинно.
- Но, судя по аплодисментам и восторгам, я здесь единственная неблагодарная слушательница, поэтому я не чувствую себя сильно виноватой перед исполнительницей.

- Оставшаяся десятая часть должна подвергаться тщеславию другому. Они скорее умрут, чем признаются, что их вкусы совершенно соответствуют мнению большинства. Вероятно, примерно так вы думаете?
Глядя в смеющиеся глаза Красницкого, Лика улыбнулась, открыто и даже как-то беспомощно. Шутка была возможностью уйти от темы, которая заставляла ее краснеть и опасаться следующего вопроса. Именно поэтому она не спросила, что же он думает о романсах и как ему понравилось исполнение Ляли. Он может начать говорить о своем восхищении, и тогда ей придется теряться или краснеть. Или объяснять, почему не нравится? Вряд ли результат для нее тогда будет слишком отличаться.
Ее вновь охватило странное чувство, как в начале вечера, когда она и ловила взглядом, где он, и делала все, чтобы с ним не столкнуться. Теперь ей хотелось и продлить разговор и одновременно сбежать. Легкое, неуловимое чувство опасности шептало о том, что разговор стоит прекратить. Вместе с тем желание продолжить беседу искало союзника в разумном доводе о том, что ничего такого нет. Во всем этом было что-то манящее и неуютное одновременно. Лика привыкла к тому, что в ее жизни все было понятно.
Непонятного не было, неуместное было надежно закрыто за границами ее жизни. В этом не было никакого ханжества, потому что было искренне и по велению души не меньше, чем под спудом влияния правил.
- А, вот вы где, - раздался сзади громкий голос Тепловой.
Наталья Леонидовна, как всегда шумная и веселая, а теперь еще и разрумянившаяся от шампанского, возникла за спиной, ни то, чтобы придти на помощь, ни то, чтобы помешать.
- Нет, что вы, я не мешаю, - лукаво и громогласно продолжила она, кивая Лике, но как-то слишком многозначительно скосив глаза на Красницкого. - Мы с Вольдемаром совершенно никуда не торопимся и, наверное, останемся здесь не меньше, чем на полтора часа.
Лика поняла, что краснеет. Ей показалось, что на зычный голос Тепловой, полной обертонами иносказания и намеков, обернулись все гости Безументовых, и что по гостиной шелковой волной пошел разговор о ней. Это было глупостью и неправдой, даже смешно, но Лика почувствовала невыносимое почти желание уйти. Она опустила ненадолго голову, чтобы справиться с легким смятением, и у нее это получилось.
- А я вот тороплюсь. Вы очень вовремя мне напомнили.
- Куда вам торопиться? - в изумлении уставилась на нее Теплова.
- Тороплюсь, - несколько нервно повторила Лика, уже почти злясь на беспардонность собеседницы. - Не беспокойтесь, Наталья Леонидовна. Извините.
Она улыбнулась Теловой дежурной улыбкой, кивнула Красницкому, явно избегая смотреть ему в глаза, и торопливо поднялась с дивана. Прощание с хозяевами было быстрым настолько же, насколько решительным.
Посланный за извозчиком слуга вернулся скоро, и Лика, покинув шумное собрание, громко веселящееся за ярко освященными изнутри огромными стеклянными окнами, вышла в прохладную темноту ялтинской ночи.

За дверью дома Безументовых было темно, тихо и одиноко. Лика вздохнула с облегчением, как будто удалось оторваться от погони.
Небо начало хмуриться, и это полностью отвечало ее настроению. Она злилась на себя за то, что, скрываясь от назойливых расспросов и неделикатных попыток проникнуть в тайны ее жизни, сбегая, невольно выдает себя больше, чем если бы сделала вид, что не понимает намеков Тепловой. Как ребенок, который, громко плача, выбегает из гостиной, не поняв шутки взрослого и решивший, что его обидели.
В пансионе было тихо. Любители ночной жизни еще не вернулись, предпочитающие спокойную жизнь курорта уже спали. Сонный портье спросил, не надо ли ей чего-нибудь, и протянул очередное письмо от мужа. Они проходили раз в три дня, как по часам. Лика поняла, что так и не ответила на прошлое и позапрошлое, что в письме наверняка сдержанное недоумение по этому поводу, и отложила его, не распечатывая. Он всегда писал обо всем, что произошло, ему было чем заполнить бумагу. У нее же в голове роились сотни мыслей, которые она не хотела доверять никому, а событий до сегодняшнего дня не было. Она вдруг поняла, что длинные многостраничные письма, которые были обычными в их семейной жизни во время разлук, так восхищавшие ее подруг, имевших право называться близкими, были делом сугубо внешним и к настоящей близости, пожалуй, не относящимся. В бессобытийной внешне жизни ей было совершенно нечего писать.
Лика распахнула широкое окно. Луна и звезды были почти полностью скрыты облачной завесой, в воздухе ощутимо тянуло осенней сыростью, которую здесь, в Ялте, этим продлившимся для нее летом, Лика почувствовала впервые. Скоро это станет ощутимее, и тогда начнут разъезжаться. При этой мысли странной грустью подвело сердце, как будто пыталась заявить о себе тоска о чем-то несбывшемся.
Словно споря с наступившей осенью, Лика легла спать, так и оставив окно широко распахнутым. Под утро ей приснилось, что она стоит на палубе корабля, что вокруг, насколько хватает глаз, морская синь и бьющий в глаза, отраженный водными бликами, резкий солнечный свет. Она никого не видела, но ощущала чье-то присутствие рядом, и ей хотелось повернуться и узнать, кто это, но что-то мешало, не давало совершить этого простого действия. Неожиданный порыв ветра бросил ей в лицо порцию водных брызг, которые, неожиданно для такого яркого дня, были неприятными, как и само движения воздуха, оказавшееся ледяным. Лика вскрикнула и проснулась. Было раннее, не позже шести часов, утро. В по-прежнему распахнутое окно врывался холодный ветер и капли дождя. Пришлось вставать, закрывать окно, кутаться во второе одеяло, но сна уже не было. Лика проворочалась до восьми утра и, наконец, встала, когда в дверь постучали. Это была все та же вездесущая Наталья Леонидовна, совершенно не чувствовавшая за собой никакой вины, попенявшая ей за внезапное исчезновение и потом наградившая Лику целым потоком подробностей вчерашнего вечера, который Лике был уже совершенно безразличен...
К вечеру собрались в «Шапито». Было опять бестолково шумно, но как-то не так, как у Безументовых и совсем почему-то невесело. Лика спросила себя, зачем она согласилась на этот вечерний выход, и уже даже подумывала удалиться, но что-то мешало ей, не давало подняться и попрощаться. Было чуть тревожно, как в ожидании кого-то, кого очень надо увидеть, но кто почему-то все не появляется. И когда пришел Красницкий, то Лика, по нечаянной и яркой, молниеносной и неожиданной для себя радости, поняла, что ждала именно его. Это открытие ее смутило настолько, что она уже почти совершенно не слышала разговора, пытаясь понять, зачем и откуда взяться этому странному капризу, и что ей теперь с этим делать. Лишь краем уха она слышала обсуждение прогулки на яхте и, опять же, неожиданно поняла, что стало вдруг тихо и все глаза смотрят на нее, явно в ожидании ее ответа.
И она согласилась…
На прогулку собралось народу гораздо меньше, чем ожидалось. Кроме Натальи Леонидовны и Вольдемара, супругов Безументовых (у которых в этот вечер не собирались), Сундина и еще одной странной, нестарой, но очень старомодной дамы, любящей широкие шляпы с большим количеством перьев и с пышными рукавами платья, и Красницкого, никого не было. Лика с самого утра чувствовала странную тревогу, в которой было и обычное предвкушение приятного вечера и еще что-то новое, от чего было и страшно, и одновременно весело. Ей вспоминался сон, где она стояла на палубе яхты, где было ослепительно солнечно и ощущалось чье-то присутствие.
Впрочем, прогулка не была похожа на сон. Уже вечерело, и свет скользил по поверхности воды, делая ее то изумрудной, то бирюзовой, но не ослеплял. На море был штиль, и яхта шла ровно, без брызг и внезапных погружений. Ветер, создаваемый единственно движением судна, был легким и едва заметным. Было красиво, но спокойно и даже несколько буднично.
- А лето-то даже здесь заканчивается, - прозвучал над самым ухом голос Сундина.
- Осенью здесь даже романтичнее, - парировала Наталья Леонидовна, в свойственной ей резкой и безапелляционной манере. – Ветер.
«Ветер» прозвучало как-то веско, как будто все объясняюще.
- Вы остаетесь здесь на всю осень? – спросила Лика.
- Не, конечно, у Вольдемара же ангажимент, - Наталья Леонидовна глубоко вздохнула и закатила глаза.
- А я бы осталась, - сказала Лика и низко наклонилась над перилами.
В воде, в самых сердцевинах образующихся от хода яхты водоворотов как будто что-то плясало.

Во всем происходящем было что-то такое, что напоминало Лике брошенный катиться скомканный клочок бумаги. Время стало не линейным, тягучим, а как будто прыгающим, пропускающим какие-то секунды, минуты и даже десятки минут. Вот она стоит на яхте, наклоняясь к воде, а вот уже разговаривает с дамой в перьях, а потом почему-то сразу смеется шутке Сундина, при этом смена происходит так внезапно, что она даже не помнит, о чем именно он шутил. Потом спускается на берег, и Красницкий, подающий ей руку, сразу сменяется следующей сценой, где кто-то дает ей в руку бокал с вином, и она оборачивается, чтобы понять, кто, и взгляд упирается в широкую спину смешной дамы, которая постоянно разводит руки, словно пытаясь задержать в плену своего собеседника. Из-за ее высокой шляпы видно несколько несчастное лицо Красницкого, и в другое время это наблюдение заставило бы Лику улыбнуться, а теперь вызывает в ней некоторую досаду и детское желание подойти сзади и вырвать у дамы перо из шляпы, благо рост взрослой женщины вполне позволяет это сделать.
Так бывает, когда хочется, чтобы время остановилось, а оно, совершенно не считаясь с твоими желаниями, рвется вперед с особенной скоростью, замедляясь только в тех моментах, которые являются совершенно ненужными, даже бесполезными и которые как раз хотелось бы пропустить.
Лика еще несколько раз обернулась, но опять и опять натыкалась взглядом на неумолимую спину смешной дамы, которой так хотелось не отпустить от себя захваченного в плен собеседника. Лика чуть поморщилась и, покинув всеобщее собрание, пошла вдоль берега к скале и, дойдя до нее, спряталась в ее тени, не столько от нежаркого солнца, сколько от брызг. Потом она увидела, как рядом, совсем близко прошел Красницкий и, недолго поколебавшись, вернуться ли к остальным или нет, сделала несколько шагов вслед за ним и остановилась чуть поодаль. Она видела его спину и гадала, какое выражение сейчас на скрытом от нее его лице. Он не оборачивался, и Лика поняла, что ее неодолимо тянет подойти к нему и дотронуться до его волос, и увидеть, что отразится на его лице, когда он вздрогнет и обернется.

- Привычка ходить так, чтобы никого не разбудить, - с легкой улыбкой ответила Лика.
Она прислонилась к отвесному краю скалы, глядя куда-то вдаль, куда золотыми бликами уходила дорога к солнцу. Наступившее затем молчание не было в тягость. Она не испытывала никакого беспокойства, проистекающего из обязательного желания нарушить затянувшуюся тишину, и не удивлялась тому, что Красницкий не считает себя обязанным развлекать разговором ее. Безмолвие нарушалось лишь удаленной суетой и разговором тех, кто остался пить вино и есть виноград.
Лика не знала, сколько прошло так времени, но услышала, когда голоса издалека стали вроде как громче и, с трудом отведя от моря взгляд, посмотрела в сторону яхты и увидела, как "баритон" машет руками и зовет ее по имени, а рядом потрясает зонтиком Наталья Леонидовна.
- Кажется, нас уже ищут.
"Нас" вырвалось легко, но прозвучало значительно, как она не думала и не хотела.

Вечер того дня запомнился Лике счастливым. Они вернулись на яхту вместе, шли близко, хотя Лика так и не взяла Красницкого под руку. И потом, когда плыли, не сказали друг другу ни слова. Говорили все остальные, какие-то глупости, она не помнила ни слова из того разговора и не была уверена, что произнесла хотя бы что-то. Молчание было значительнее всего остального.
Лика находилась в том прекрасном состоянии, когда уже предвкушаешь что-то прекрасное, но еще не понимаешь, что же происходит, а поэтому не терзаешься сомнениями, чувством вины или неприязнью к самой себе. Последнее, что она запомнила, были слова Тепловой о том, что "завтра" опять вечер у Безументовых и еще о полуденной прогулке по набережной. И от этого "завтра" становилось как-то особенно хорошо. Ночью ей снился праздник в доме у родителей, какой-то очень давний. И самой ей было гораздо меньше лет, и совершенно точно было ощущение небывалой свободы, как у человека, который ничем не обременен, свободу которого не стягивают никакие обязательства, и чья жизнь - предвкушение того, что будет потом.

На следующий день Красницкий не появился. Лика вдруг поняла, что очень удивлена тому, что его не было на набережной. Она пыталась вспомнить, что он говорил накануне и почти убедила себя в том, что он не обещал быть, а может и даже выражал в том сомнение. Войдя к Безументовым в тот же вечер, Лика, уже почти не скрываясь, искала глазами Красницкого и, конечно, не находила. Самым ужасным было, что она не могла никому задать вопрос. О любом другом Лика спросила бы без всякого сомнения, но выразить обеспокоенность и удивление тем, что не было Александра Ивановича, казалось безумием. Наконец, кто-то сделал это за нее, и всеобщее недоумение отчасти разрешил Сундин, без подробностей сказавший, что Красницкий уехал в ночь, срочно, по получении письма. От кого и по какому поводу письмо, не знал уже никто, и это давало простор для самых разных предположений. Кое-кто намекал, с пониманием и неприятной улыбкой, на что-то пикантное.
Лика вышла на веранду. Ей показалось, что она с разбега налетела на каменный столб, и ощущение полета, не отпускавшее ее последние дни, сменилось тяжелым и болезненным падением. Сейчас у нее не было времени думать, почему так случилось: как человек, чувствовавший уже свою смутную вину, она очень боялась того, что кто-нибудь обо всем догадается, особенно ее знакомые по Петербургу, и поэтому вернулась ко всем...
Ей удалось справиться с собой, правда гнетущее ощущение разочарования сменилось отупением и безразличием. Впрочем, привыкшие к ее сдержанности вряд ли что-нибудь заметили. Потом она расплакалась, но это уже было гораздо позже. Не тогда, когда в одиночестве ехала в нанятой пролетке в пансион. Не тогда, когда, войдя в комнату, осталась наконец одна. И даже не когда увидела оставленное горничной на столике очередное послание от мужа. А совершенно неожиданно, когда уже читала письмо. Муж рассказывал о том, как у него не получилось, совершенно по рабочим причинам, очень неожиданным и уместным одновременно, попасть на утомительный семейный праздник к своей матери и, в свойственной ему шутливой манере, напомнил ей слова ее матери. "Как любит говорить твоя матушка, Лика, кое-кто повыше нас всегда бережет нас от того, что может причинить нам страдание и толкнуть на что-нибудь греховное".
И тогда Лика, опустившись на колени и закрыв лицо руками, разрыдалась.

Успокоившись, она решила уехать настолько быстро, насколько получится, правда возможно это было только через пять дней. Дни теперь стали обычными, без легкого налета волшебства. Лика посещала все, что затевалось. Она убедила себя, что чувствует себя совершенно спокойной и счастливой, что показавшееся - просто глупости, не имеющие никакого значения.
Вечер в "Крыму" должен был стать ее последним вечером в Ялте.
Ляля опять пела, но, странное дело, ее пение больше не задевало Лику. Она смотрела на певицу, и видела только неестественно накрашенные губы, некоторую нелепость наряда и стоящее за всем этом желание сильно увлечь. Лика вдруг подумала, что Вержбицкая очень любит закатывать своим любовникам истерики, и что в ее рвущейся страстности это особенно видно. Ей стало смешно, но улыбаться тут было неуместно, и Лика, воспользовавшись паузой, поднялась, чтобы выйти.
Появление Красницкого было такой неожиданностью, что она сначала не поверила своим глазам и решила, что ошиблась.
- Александр Иванович, - Лика не могла скрыть своего удивления и, с усилием подавив смятение, продолжила. - Надеюсь, ваши дела счастливо уладились?
Ей показалось, что сейчас обязательно случится что-нибудь, что прорвет с таким трудом выстроенную плотину спокойствия, и, лишь скользнув по нему взглядом, поспешила выйти на веранду.

Тетушки? Он ездил к тетушке? Лика вспомнила обсуждение внезапного для всех отъезда Красницкого и предположения по поводу его причин, и многие были не из тех, которые можно произносить в обществе дам, но те, на которые позволительно осторожно намекать. Она не верила точно ни в одно: ни в самое невинное, ни в самое скабрезное, но в одном была совершенно убеждена: больше Александра Ивановича она не увидит.
И вот теперь он вернулся, и он ездил к какой-то родственнице... Лике это сейчас показалось очень забавным, и она, оставшись одна на веранде, рассмеялась, весело и от всего сердца, но смех этот был прерван резким мужским хохотом, донесшимся из открытой на веранду двери. Лика осеклась и снова стала серьезной.
Эта нахлынувшая и затопившая всю ее радость, быстрая и неслучайная... что с ней делать?
- Что мне вообще со всем этим делать? - прошептала самой себе Лика.
Ей не надо было объяснять себе, что такое "все это", потому что она прекрасно понимала, хотя и не смогла бы определить каким-нибудь одним словом. И что оно заставляет ее пугаться саму себя, метаться между двумя чувствами. И одно из них - желание дождаться уезда как еще одного бегства, которое разом покончит со всеми неуместными чувствами, эмоциями, желаниями и, что еще важнее, пугающей неопределенностью и незнакомостью всего, что происходит с нею. Второе - обрывающееся внутри протестом, что все завершится. Что памятью об осени в Ялте останется только то, что уже было. И что дальше не будет ничего. "И не должно быть ничего, не должно быть", - упрямо шептала себе Лика, и потом сама же себе отвечала: "Но как же так... больше никогда и ничего... никогда и ничего".
Где-то о страсти пела Ляля, и голос ее, с легкой хрипотцой, срывающийся то на стон, то на шепот, очень мешал и раздражал. Лике казалось, что в целом мире больше нет звуков, кроме этой нарочито драматической музыки, особенно тяжелой от неуклюжего исполнения, и пения Ляли, и надо было как-то очень сильно сосредоточиться, чтобы не дать им завладеть собой полностью.
Шагов и движения сзади Лика не услышала, просто поняла, что уже не одна, и хотела обернуться, но не успела. Он в одно движение оказался так близко, что не оставалось никакой двусмысленности и уже любое ее слово и движение было словом или движением выбора. Лике было трудно стоять, и она изо всех сил схватилась за увитый лавровой зеленью столбик балюстрады, но все-таки ее качнуло, и теперь ее плечи и спина коснулись его.
- Да, я не хочу здесь больше оставаться. Отвезите меня домой.
Фразы были светскими, в другом случае почти вовсе лишенные двусмысленности, но только не здесь и сейчас.
Головокружение прошло, но Лика не сделала попытки отодвинуться. Она только чуть повернулась и подняла голову, чтобы увидеть его лицо. Она казалась чуть удивленной и чуть испуганной, и как будто искала ответа на очень важный вопрос.

Она думала, что не сказала ничего особенного.
"Отвезите меня домой" для Лики не было формальностью или пустой фразой, за которой скрывается что-то совсем другое. Скорее, это была первая ступенька, первый шаг, вопрос к самой себе: ты уже не даешь ему уйти, но еще не обещаешь ничего. Еще есть шанс сбежать, но уже есть и возможность подумать, готова ли ты к дальнейшему...
Лика не была готова ответить себе на этот вопрос.
Ей так казалось.
Александр Иванович оставил ее, чтобы подготовить все к отъезду, и все вдруг изменилось. До этого она знала и понимала, что происходит и как и что будет дальше. Жизнь, кажущаяся полной неожиданностей, все-таки была четко прописанной последовательностью ритуалов, в которой известного всегда больше, чем нового, и где каждый знает, что сделает или скажет в следующий момент. И даже если ему кажется, что у него есть выбор, в сущности, он не так велик.
Теперь все было по-другому. Лика больше не могла вернуться и попрощаться с хозяевами, сказать несколько слов Тепловой и другим. Она не знала, что и как скажет им завтра и как ответит на вопросы. Она даже не могла потребовать у швейцара манто и шляпку, как обычно, и ей пришлось ждать, пока и это устроит Красницкий. И даже на извозчика Лика старалась не смотреть, потому что теперь как будто и он был в совершенно другом отношении к ней и мог с ней заговорить как-то совсем по-новому. Она вообще не знала, что и как полагается говорить и как себя вести. Все время, пока Красницкий договаривался об экипаже, она так и простояла на веранде, стараясь не шевелиться.
И все-таки Лика думала, что все еще можно изменить.
Одно слово, и она просто пройдет мимо портье пансиона в свою комнату. Красницкий вернется к Безументовым. И тогда завтра будет совершенно понятно, что и кому говорить, как объясняться с хозяевами вечера и как обращаться к извозчику.

И лишь когда, прерывая молчание, Александр Иванович обратился к ней, неловко и в то же время прямо, резко разрушая еще оставшуюся границу, Лика поняла, что он уже считает, что она согласилась. И что если она сейчас не скажет "нет" и не потребует отвезти ее в пансион по-настоящему, то все изменится окончательно и навсегда.
Ее пальцы сжали мягкую подкладку манто и, отвернувшись от хмурой серости ночной дороги, она посмотрела на Красницкого. Его лицо таяло в темноте, но она почему-то уловила его выражение, такое же, как недавно на веранде, когда он стоял совсем близко и она повернулась к нему. И странное чувство, которое росло с каждым днем этого случайного знакомства, стало особенно ясным и тревожным. Как будто она нашла что-то, что всегда оставалось скрытым и непонятным, хранилось от нее в секрете, и вот теперь, наконец, можно эту тайну открыть или, устояв, забыть о ней уже навсегда.
Она знала, что должна устоять перед искушением, но острота его была пронзительной, а бьющееся болью в виске, оторванное от всякого смысла и все-таки очень понятное "и никогда" непереносимым. Пожалеть о совершенном сейчас было меньшим злом, чем остаться с несбывшимся навечно.
- Я вас понимаю, - тихо сказала Лика и опустила голову...

Дальше они приехали.
И все было так, как не было с ней никогда. Заспанный портье с неприятным пониманием на лице, угодливый, со странной кривой улыбкой, как будто у него парализована половина лица. Смотрящие нарочито мимо коридорные и по-особенному неслышная походка горничной. Атмосфера шепота. И сама Лика, чуть наклоняющая вперед голову, чтобы поля шляпки скрывали лицо. Как будто превратилась в кого-то совершенно другого, но не для себя, а для других. Это было необходимо, но ее мучил один вопрос: как же ее теперь видит Александр Иванович? И если она, Лика, сейчас, идущая по коридору пансиона, созданного для тайны и шепота, совсем не такая, как та, с которой он шел по галечному берегу, то как он будет смотреть на нее теперь? И что ей делать, если совсем не так?
Ей пришлось отойти в сторону, пока коридорный, долго возясь с замком, открывал дверь. Наконец, распахнув ее, он вошел и она успела предупредить его движение:
- Нет, пожалуйста, не включайте свет.
Тот пожал плечами и, поклонившись криво и вбок, как будто не мог решить, надо ли это вообще, ушел.
Лика вошла и, не оборачиваясь, прислонилась боком к стене. Голова сильно кружилась. Сзади с грохотом хлопнула дверь.

Это было что-то, похожее на рифму, которая, случившись, как будто разделяет жизнь на две строчки: вот это в начале, а это - потом. Одно и другое... Похожее и разное. Все это как будто было уже, почти так же, в день свадьбы. И она, растерянная и напуганная перед тем, что будет дальше. Порождающее страх чувство неизвестности. И мужской силуэт у окна. Кажется, тогда он задергивал занавески, оставленные не предусмотревшей все служанкой. Потом обернулся, и на губах его играла легкая полуулыбка, обычная, таящая ни то насмешку, ни то легкую снисходительность, почти постоянная, но тогда удивившая ее. Она почему-то была уверена, что улыбка совсем не подходит этому вечеру, что она должна была сойти с его лица и остаться где-нибудь ждать возможности вернуться, как сброшенная и положенная в шкаф одежда.
Лика не слышала тишины ночи, потому что у нее от волнения кружилось и шумело в голове. Она поняла, что ждет, когда Красницкий обернется, потому что ему тоже свойственна часто в разговоре своя легкая полуусмешка. И ей надо было знать, останется она или нет. Этот странный, сосредоточенный на неожиданной и, казалось бы, ненужной детали, интерес мешал страху и одновременно усиливал чувство предопределенности. Это должно было случиться, вот только если...
Окно распахивалось медленно и как будто беззвучно. Он обернулся, и Лика увидела, что нет и следа какой-нибудь усмешки. Красницкий смотрел так же, как и тогда на веранде и потом, когда они ехали на извозчике. Шум немедленно прекратился и стало, наоборот, очень тихо. "Так и должно быть, должно быть..."
Лика вплыла в объятье Красницкого, легко занимая как будто свое место. В легкой тревоге, преследовавшей ее весь вечер, угадывалось волнение, которое она узнала не сразу. Руки, до этого безвольно повисшие, чужие, обрели причитающуюся им гибкость, и объятье замкнулось двойным кольцом, его и ее. Как он сказал? Отпусти себя... "Отпускаю тебе грехи твои... блаженны грешники..." Дальше забылось, блаженство растекалось по телу теплом, как таяла под напором весеннего солнца хрустальная корка льда. Лика закрыла глаза, и чувство прикосновения стало сильнее. Глубоко вздохнула незнакомый, но уже не чужой запах - смешанный с морем, чуть соленый и пряный, волнующий. Сердце бешено застучало, горло и грудь обвило тугой и крепко скрученной тканью. Было непонятно уже, где она чувствует себя, а где - отклик того, кто рядом.
- Саша... - Лика как издалека услышала собственный голос, чуть хриплый, срывающийся с трудом узнаваемый.

Это было похоже на наваждение, у которого свои законы о том, что такое хорошо и плохо, о позволительном и запретном, о реальности и иллюзиях. Лика чувствовала себя на удивление смелой и порывистой, готовой отзываться на любое веление чувства.  Как будто она не оказалась впервые близка с мужчиной, по сути недавним и случайным знакомым, в маленьком пансионате, призванном сохранять чужие малопривлекательные тайны, маленьком пространстве, где запирают грехи, чтобы вернуться в пространство большее, где светло, правильно и чисто. Будто встретилась с кем-то давно знакомым, с которым никак невозможно встретиться нигде, а только здесь, в мире, больше похожем на сновидение.
Но все когда-нибудь заканчивается.
Очнувшись от наваждения, Лика, как все, кто просыпается, посмотрела в окно. Сколько времени ее не было здесь? Казалось, что вечность, но, судя по только начинающей всплывать луне и по едва ощутимой пока сырости, время только притворилось на время бесконечностью, а теперь снова сворачивалось в точку.
Она лежала и молчала. Теперь не было ничего, кроме наползающей странной пустоты и бесчувственности. Не было ни разочарования, ни восторга, ни грусти, ни предчувствия надвигающегося возмездия, ни стыда или раскаяния. Самым странным было то, что более всего ее занимал вопрос, что сейчас надо делать или говорить и надо ли вообще разрывать возникшую вдруг тишину?
Говорить о том, что было? Но любые слова казались сейчас пошлыми, пустыми и неподходящими, к тому же они призваны выразить то, что понял хотя бы сам, а именно понимания Лике сейчас и не хватало. Говорить о чувствах? Но что выразит их отсутствие сейчас и можно ли вообще говорить о нем? Сделать вид, что все так же обычно, как если бы она с Александром Ивановичем гуляла сейчас по набережной и болтала о пустяках? Это будет так искусственно, что не может не быть противно.
Красницкий разорвал молчание сам и, быстро одевшись, вышел из комнаты.
Лика поднялась и начала одеваться. Быстро и ловко, без всякой нервозности и дрожи. Ее саму удивляло, как спокойна она, может смотреть на себя со стороны, и только одна фраза по-прежнему звучала в голове: "Это должно было случиться, должно..."

Попрощались они просто, без лишних слов, даже немного сухо. Лика испытала огромное облегчение, когда, наконец, смогла развернуться и пойти к себе в комнату. Из окна ее можно было видеть, как Красницкий садится в экипаж, как тот отъезжает и катит по подъездной дороге, но Лика не сделала этого. Царствующая сейчас внутри нее пустота была лишена всяких желаний.
Лика начала быстро собираться. Так же четко и ловко, без дрожи и лишних движений. Не стала звать горничную для помощи, потому что присутствие любого лица сейчас было так же неприятно, как зубная боль. Ей пришлось прерваться только когда она услышала за окном шум подъезжающего мотора и зычный голос Тепловой. Тогда Лика тихо подошла к кровати и села, прислушиваясь к звукам. Вот шум переместился в прихожую, вот поднимается выше. Вот стих, но по коридору послышались тихие шаги. Кто-то подошел к ее комнате и замер, потом тихо постучал. Лика молчала. Кто-то (Теплова, конечно) постоял и пошел обратно. Лика долго еще сидела, напряженно ожидая, но ничто больше не тревожило тишину.
Когда все было уложено, Лика села рядом с распахнутым сундуком и задумалась. Впервые за время «после» в прозрачной и звонкой пустоте появились тени чувств. Она провела рукой по шелковой глади платья, которое носила здесь во время дневных прогулок, и поняла, что ее рука, еще только что безошибочно и четко укладывавшая вещи идеальными сгибами, слегка дрожит. Неясное сначала воспоминание начало проявляться. Короткая нечаянная встреча в шляпной мастерской. Сонечка Алексеева, за три дня до этого как-то особенно жестоко брошенная любовником. Она прятала грустные глаза и сжимала в руках зонтик, ее затянутая нитяной перчаткой рука так же дрожала. Воспоминание было неожиданным, не имеющим к ней, Лике, никакого прямого, кажется, отношения, но ярким и пронзительным. Она почувствовала, как вязкий, противный комок подступает к горлу и что-то невидимой рукой сжимает грудь. Прозрачная пустота вдруг разбилась, и тут нахлынуло потоком... Страх, горечь и неприязнь к себе за то, что дала загнать себя в ловушку…
В эту ночь Лика не смогла сомкнуть глаз до самого рассвета. Она перебирала в памяти все детали минувшего вечера. То подробности их уезда и возвращения, гадая, не мог ли кто-нибудь увидеть или заподозрить что-нибудь? То каждый взгляд, движение или слово, сказанное Красницким. Даже если никто ничего никогда не узнает, в этом мире теперь будет один человек, который будет помнить, что ее можно одним словом увести с вечера и отвезти в мерзкий пансионат, а потом вернуть обратно и сухо попрощаться. И теперь, что она не будет говорить или делать, она всегда будет помнить, что он может сказать о ней кое-что важное, чего не знает никто, и тогда любое ее слово или убеждение, пусть даже идущее от чистого сердца, будет навсегда скомпрометировано. И значит, она больше никогда-никогда не может быть самой собой прежней, потому что она не имеет права делать вид, что она такая, какой ее видели другие… А если кто-нибудь еще?... И она снова неслась мыслями по кругу, вспоминая, не мог ли кто-нибудь чего-нибудь заподозрить…
Заснуть ей удалось только утром, и длился ее сон не дольше трех часов, когда горничная постучалась, чтобы поднять ее и принести корзину хризантем. «И она теперь знает», - подумала Лика, глядя в утреннее лицо улыбающейся горничной. Она вынудила себя улыбнуться, хотя цветы, живое напоминание о том, что все правда было, не вызывали в ней никакой радости.
Они так и остались стоять на столе, когда Лика покинула пансионат. Живое напоминание о ялтинском приключении не должно было покинуть этого города.
Лика уехала в полдень. Пока другие, с грустью покидающие курорт, смотрели в окно, чтобы как можно дольше видеть город, она сидела, закрыв глаза, мечтая о том, чтобы с исчезающей в окне Ялтой пропали все связанные с ней страхи и наваждение.
- Вам плохо? – участливо спросила старушка-соседка.
- Нет, - сквозь полуопущенные веки ответила Лика. – Нет. Просто очень слепит солнце.

Маленький особняк Соловцевых стоял в самом конце тихой Лицейской улицы, сразу за особняком Чаева, и составлял ему интересную пару.* Выстроенный в псевдорусском стиле, с нарядными, покрытыми лепниной, наличниками на теремных окнах и выкрашенный в светлый охряный цвет, чуть отливающий кораллом, дом рядом со строгого вида образчиком в духе "сецессиона" выглядел, как веселый и румяный ярмарочный гуляка  рядом с облаченным в цилиндр и фрак важным господином. Спроектированный самим своим владельцем, архитектором Соловцевым, дом был одним из проявлений его незаурядного чувства юмора и причиной недовольства матери Лики, которая была уверена, что зять построил его таким нарочно, чтобы посмеяться над ней и ее вкусовыми предпочтениями. Все попытки Захара Самсоновича уверить дорогую тещу, что к ней проект не имеет никакого отношения, что он проектировал его задолго до свадьбы, разбивались о ее железную уверенность и напоминание о том, что женился он, может, и позже, а вот вхож в дом был с самого детства...
Впрочем, внутри мнительную женщину уже ничего раздражать было не должно. В противовес фасаду, интерьер был сух и лаконичен, хотя и не без изящества. Из небольшой шестиугольной прихожей, обитой дубовыми панелями и украшенной единственно тонкими и изящными, с овальными плафонами светильниками, дворецкий провел Александра Ивановича в гостиную, где было довольно пусто. Семья Соловцевых здесь собиралась только принимая гостей, в прочие дни довольствуясь гостиной на втором этаже, а эту комнату используя только для коротких визитов. Стулья и диваны были расставлены в основном у стены, центр же занимал только рояль, сейчас, как в броню, облаченный в чехол. На стене, противоположной окнам, висели высокие, почти от пола до потолка, но узкие портреты хозяев дома. Лика и ее муж были изображены в полный рост и как бы повернутыми друг к другу. Он, высокий, поджарый, с проседью, с неизменной бородой клинышком и цепким, внимательным взглядом, выдающим в нем человека язвительного и ироничного, был изображен с карандашами и бумагой в руках и она, с высокой прической и зонтиком, сжимающая в руке цепочку с маленьким крестиком. Портрет был сделан вскоре после крестин младшего сына.

***
Последние полгода для Лики прошли совсем не так, как для Красницкого. Если бы у нее спросили теперь, каким ей представляется ад, то она бы с уверенностью сказала, что это место, где ты каждую секунду боишься разоблачения. Именно такими стали для нее первые два месяца после ялтинского отдыха. Осознание своего проступка дополнялось уверенностью, что должно последовать наказание, но перед ним обязательно - обнародование. Лика была уверена и в том и другом так, будто получила официальное тому подтверждение. Она сама понимала, что в этой убежденности есть что-то уже неправильное и даже одержимое, но не могла ничего с собой поделать. Каждый раз, когда на лицо ее мужа, свекрови или матери наползала тень, когда кто-нибудь был в плохом настроении или вдруг начинал с ней спорить, ее пронзала ледяная мысль: "Знает". Страх усилился с возвращением в городе Тепловой и других петербургских знакомых, встреченных ею в Ялте. Она ждала писем, непонятных звонков и визитов, после которых муж должен был выйти к ней, посеревший и осунувшийся, с непривычно жестким и неприятным лицом. Представляла этот момент Лика настолько ярко, с деталями, что он сотни раз снился ей, так что она возненавидела само время отхода ко сну.
Самое удивительное, что никто ничего не замечал в ней: видимо, возможности самообладания в ней были гораздо большими, чем она сама в себе подозревала.
Время шло, и стало понятно, что тайне удалось остаться тайной. Лика перестала вздрагивать от каждого стука в дверь, бояться теней и плохого настроения окружающих. Страх разоблачения ушел и уступил свое место другому: она постоянно спрашивала себя, как и почему позволила так поступить с собой. Она вспоминала все дни и вечера, которые были до ночи. Они казались ей чем-то особенным из-за его присутствия. И как эта особенность вдруг пропала, испарилась, едва все случилось. Лика пыталась догадаться, что было бы, если бы она отказалась. Тогда эта особенность осталась бы с ней и, наверное, ей было бы немного жаль неслучившегося. Теперь она была уверена, что лучше было грустить о несбывшемся и хранить приятные воспоминания, чем чувствовать себя женщиной, которую можно увести с вечера в дальний пансионат и потом вернуть с неловкостью и молчанием. И знать, что все приятные мелочи были не чем-то особенным, а всего лишь подступом к кульминации, срывающейся сразу в финал, смешной иллюзией и обманом.
И теперь где-то жил человек, который знал это. И именно потому, что знал, ему не было до этого никакого дела.
Так вот за что она так поступила с собой?
Лика так и не ответила, но привыкла делить жизнь с этим вопросом, как другие привыкают делить дом со злой свекровью.

***
Сейчас было время, которое Лика обычно проводила одна в кабинете мужа на втором этаже, приводя в порядок счета и бумаги. Дети - восьмилетний Михаил и шестилетний Александр - сопровождаемые гувернанткой, ушли на вечернюю прогулку, которая, по убеждению Захара Самсоновича, должна была быть при любой погоде.
Дворецкий тихо постучал и, не дожидаясь ответа, вошел.
- Гликерия Александровна, спрашивали Захара Самсоновича, а теперь вас. Александр Иванович Красницкий из Москвы. Вы спуститесь?
Лика подняла глаза от бумаг и вопросительно посмотрела на дворецкого. Ей показалось, что это не он сказал, а она услышала свои давние мысли.
- Кто? - на всякий случай спросила она.
- Александр Иванович Красницкий из Москвы. Его пригласить сюда или...
- Я спущусь, - поспешно ответила Лика. - Скажи, что я сейчас приду.

Ждать ее Красницкому пришлось не меньше десяти минут, которые Лика, так и застыв за столом, была не в силах подняться. Что значил этот визит? Неужели у него теперь есть дела с ее мужем, и он пришел. Может быть, будет приходить еще? Это предстояло выяснить. Решив, что для этого она уже собралась с силами, Лика поднялась и поспешила вниз. По дороге она задержалась у зеркала: без единого украшения, кроме обручального кольца; простое зеленое домашнее платье, тоже без излишеств. В голове мелькнуло: как хорошо, невозможно подумать, что она вдруг решила переодеться или как-то приукраситься. Только вот лицо и губы как будто сильно напудренные, такие белые.
Она все думала, как же должна поздороваться...

- Добрый день, Александр Иванович. Неожиданно увидеть вас у себя, - лицо вошедшей Лики скорее напоминало маску, настолько было лишено красок и движений. - Вы спрашивали моего мужа. Он будет дома около семи.
Коленки подгибались, как у институтки, с которой поздоровался тайный предмет обожания.
Лика подошла к диванчику и села.
Ей казалось, что она готова к любому разговору, пусть даже самому неожиданному.

Отредактировано Лика Соловцева (2015-05-14 16:51:12)

Офорт и Арнольд Михайлович Головин.
Причина, приведшая Красницкого в этот дом, была неожиданной, но могло ли быть иначе?
Лика вздрогнула и едва удержалась, чтобы зябко не поежиться, обняв руками плечи. Как жаль, что она не взяла шаль. Так сильно хотелось закутаться.
Она с болезненным недоумением слушала Красницкого и смотрела за каждым его движением. Слова она слышала, но едва их понимала, зато видела все: то, как он поворачивает голову, как выхватывают его руки аккуратно сложенный сверток и манжеты рубашки чуть выезжают из рукавов сюртука, поблескивают запонки; как в паузах по-особенному сжимаются его губы; как в такт словам мелькает складка на щеке, оттененная высоким воротом рубашки. Все это она уже когда-то видела, все вызывало воспоминание о другом дне. Лика смотрела сейчас, но видела тогда - в ярких морских бликах, в приглушенном свете "Шапито", в толпе гостей Безументовых. И слова слышались как будто сквозь гул морского прибоя или на фоне громкого голоса Тепловой. Воспоминания были яркими и болезненными, их нельзя было позволять себе вызывать, но Лика ничего не могла с собой поделать, ведь каждое из этих мимолетных движений однажды начало что-то значить и о чем-то говорить, и она никак не могла понять, как же может значение вдруг обернуться совершенной пустотой, к тому же такой внезапной. Она старалась себя заставить поверить, что так бывает, что это одно из возможных течений жизни, до сих пор ее не затронувшее, с которым надо смириться и которое, вероятно, в жизни других людей происходит гораздо чаще, а ей просто до этого везло, но что-то внутри нее отказывалось с этим смириться и поверить. И вот теперь она смотрела на Красницкого и опять не могла понять: как такое может быть и как такое могло случиться с нею.
И что делать ей сейчас? Вероятно, она должна была делать вид, что все в порядке, что она чуть ли не впервые видит Красницкого, что между ними ровным счетом ничего не было, что ей все равно, в конце концов, то есть притворяться, лгать, и именно эта ложь казалась особенно унизительной, даже больше, чем притворяться перед мужем, что ничто не случилось за время ее отсутствия. Более ужасной, потому что не она выбрала эту ложь, а почему-то так получилось без всякого ее желания и участия. Как будто она совершенно не имела права ни на что другое.

Лика вдруг поняла, что ей задали вопрос и ожидают ответа. Как ни странно, она услышала каждое слово, сказанное ей Красницким, правда, для того, чтобы понять услышанное, ей пришлось его еще раз про себя повторить, что удлинило молчание.
- Благодарю, я совершенно здорова. Я только...
Она почти придумала какую-то отговорку своей растерянности, но поняла, что это будет очередная порция вынужденного притворства, и осеклась.
- Маша, возьми, пожалуйста, конверт и отнеси в кабинет Захара Самсоновича.
Горничная с легким реверансом забрала у гостя офорт и письмо и, как-то особенно громко стуча каблуками, покинула гостиную.
Они остались одни.
- У Захара Самсоновича столько знакомых в Москве, а посланником от Головина по какой-то иронии судьбы стали, - губы Лики предательски дрогнули, - именно вы.