Этим ранним зимним вечером солнце садилось в тучи, такие до фиолетового цвета темные, что, будь сейчас поздняя весна или лето, можно бы было легко заподозрить скорую грозу. Сейчас же они, видимо, предвещали ночную снежную бурю. Возможно, именно снега пейзажу, заполненному сейчас силуэтами голых лиственных деревьев и плешивыми, покрытыми только островками зимней сомнительного вида травы склонами холма, и не хватало, но жители города и замка поглядывали на небо с неодобрением, а то и со сдержанным страхом.
С незапамятных времен холм называли Солнечным. Рассказывали, что когда-то вершина его была острой и высокой, похожей на шпиль, уходящий в небо и тянущийся к солнцу. Неизвестно, насколько это было правдой, но, вероятно, когда-то у холма и была более острая вершина, пока при строительстве замка ее не срыли, правда тому была уже не одна сотня лет, и свидетелей давно не осталось. Замок Корфтон обладал толстыми стенами и четырьмя мощными башнями. За замковой стеной начиналась вторая, гораздо большая по протяженности и окружавшая уже не только замок, но и весь город Кентфорд, расположенный на склоне холма. Замок был связан с городом и одновременно отделен от него. Отделен крепостной стеной и связан воротами, расположенными в Воротной башне замковой крепостной стены. Сразу от нее начиналась длинная, то прямая, то извивающаяся ужом, улица, ведшая вниз по холму и заканчивавшаяся Второй Воротной башней, принадлежавшей уже городской крепостной стене. Здесь город заканчивался. С этой, северной, стороны холм был гораздо более пологим, чем с другой, где его склон почти вертикально обрывался вниз, делая подходы к южной стороне замка почти неприступными. На склоне почти ничего  не росло, и не только из-за его почти отвесности, а потому что слой земли здесь был тонким и хрупким, едва прилепленным к камням. Поговаривали, что эти камни - остатки каких-то более древних строений, давно разрушенных ни то человеком, ни то силой гораздо более сильной, и что в строительстве замка на них есть свой вызов и даже наглость человеческая, и что счастливое его существование поэтому когда-нибудь закончится. Впрочем, к плохим предчувствиям, как и к хорошим, привыкают быстро, и жизнь замка и города текла совсем другими заботами.
Время было относительно спокойным. Последнее волнение, вызванное недовольством баронов, улеглось несколько лет назад, и до сих пор никакие «уши» и «глаза» графа Торсвена не приносили сведений о новых, и все-таки каждый день, в ранние сумерки, он, окруженный своими людьми, сам поднимался на стену крепости, чтобы убедиться в том, что эта забота опять была излишней. Это стало своеобразным обязательным ритуалом, в важности которого уже с суеверной уверенностью был убежден каждый живущий в замке.
Отсюда можно было увидеть, как на ладони, весь город, а сейчас даже лица его жителей, потому что они, как уже говорилось, часто поднимались к небу с молчаливым вопросом.
- Небо-то сегодня какое, - шепнул кто-то за спиной.
- Небо, как обычно. Гневается, - неопределенно заметил граф Торсвен, не уточняя, правда, кто именно выражает свой гнев.
И именно теперь возникло у него неприятное чувство, что за спиной кто-то стоит. Вообще говорить так было бы смешно, потому что за спиной графа Торсвена всегда кто-то был, и это было более естественно и часто, чем безлюдие, и все-таки сейчас это было что-то совсем другое. Как будто появился кто-то еще, кроме тех трех его приближенных, кто отправился с ним сегодня наверх крепостной стены.
Мелькнуло и пропало, не оставив ничего.
- Спускаемся, - коротко бросил он…
Но в этот вечер графу Торсвену суждено было еще раз почуять чье-то присутствие, и на этот раз, когда он находился в совершенном уединении. Он проснулся, как от толчка, задремав прямо в кресле перед огнем. Сквозь узкую щель ставен лился бледный свет и отражался на серебряной чеканке стоящего на столе кубка. Значит, луна уже взошла. Дрова в камине прогорели и уже подернулись серым налетом. Сколько же он проспал?
- Гил? – позвал граф, уверенный, что это неслышно вошел слуга.

- Это ты, Кев? - удивился граф. - Что-нибудь случилось?
Глаза только очнувшегося от дремы Торсвена еще плохо различали очертания предметов. Ему показалось, что перед ним его старший сын, что он видит его лицо и слышит его голос. Разговор о луне был, конечно, для Кевина странным, впрочем, со сна можно не разобрать или услышать что-нибудь не то.
Но вот даже в ночной тьме все стало понятнее и прорисованнее, к тому же ночь была безоблачной, а луна в этот месяц - большой. Граф посмотрел еще раз на прижавшуюся к стене тень и заметил, что Кевин как будто стал старше раза в два, да и голос постарел вместе с ним. А если всмотреться еще сильнее, то никакой это не его старший сын, а кто-то другой, очень похожий и очень знакомый. Хотя поворот головы и манера кивать совсем, как... И тут граф Торсвен, человек не самого робкого десятка, похолодел. Он вспомнил, от него, как говорили, взял его сын манеру держаться. Вспомнил, что видел это лицо, когда склонялся над гладкой и неподвижной гладью воды. Да и голос, хоть и не совсем так, но слышит он каждый день, когда говорит.
Граф Торсвен не боялся живых, но опасался и избегал всего не-живого.
Не зря, видимо, боялся.
Пришлось свидеться.
- Я предпочитаю свет солнца, - честно признался Торсвен и обернул лицо к камину, где, как напоминание о давно закатившемся до следующего утра светиле, тлел последний огонек бархатного бордового цвета. - Кто ты?

Граф Торсвен наблюдал за всеми метаморфозами, происходящими в комнате, и думал, не покинул ли он уже бренный земной мир и не отправился ли в другой, судя по всему, не лучший? Может быть, он не заснул у очага, а умер, а теперь не пробудился, а открыл глаза в царстве теней? Вряд ли он может рассчитывать на рай, потому что обзавелся за свой не самый длинный и не самый короткий жизненный путь целым шлейфом деяний, тяготящих его душу, и не уделил времени тому, чтобы облегчить ее.
Что же, если вечность ему придется коротать в такой же комнате, как та, что была его все годы, что он помнил себя, в ночной тьме да при лунном свете, в компании самого себя, то в этом кое-кто мог бы усмотреть великую справедливость.
Но, видимо, все-таки это было не так, иначе откуда этот противный страх, не положенный тем, кому уже незачем бояться смерти? Страх, который он с трудом удерживает в самой глубине своей души?
- Оказывается, не я хозяин на этой земле, - с кривой улыбкой ответил граф. - А ты. И мне надо опасаться того, что твой покой потревожен? О чем ты хочешь предупредить меня?

Слова того, кто пришел с недоброй вестью, звучали зловеще.
Граф смотрел за видением, вызванным тем, кто, по словам его, пришел предупредить, за его колыханием в холодном, не греющем, пламени. Все ближе и ближе наклонялся он к пляшущим языкам алого цвета, силясь разглядеть в них что-то, но тщетно. Женский образ, хоть и был близким, но ускользал, не давая рассмотреть ни одной черты. Только и видно было, что рыжие волны волос, да зеленые сполохи вокруг черных зрачков. А может, это только казалось, что можно их разглядеть, потому что так нашептал Двойник. Может, и не огненные волосы на самом деле...
Уже погасло странное пламя, уже исчезло видение, уже луна сменила даже положение на небе и свет стал сквозь ставни падать так, что бок серебряного кубка не был освещен теперь, а прятался в темноте, а граф все сидел, как будто еще ждал чего-то.
Конечно, закралась то ли спасительная, то ли, наоборот, губительная мысль о том, не лжет ли Двойник. Если кто-то из царства призраков может гневаться и быть беспокойным, то почему бы не быть ему одержимым и другими страстями человеческими, из которых проистекает обычно ложь?
Но граф Торсвен знал, что, хочет он или нет, а уже верит.
- Рыжих не так уж мало, зеленоглазых гораздо меньше, - произнес он, наконец, думая о чем-то своем. - Не увидеть нельзя, но будет ли она причиной всего, что ты напророчил, или только знаком и предчувствием?