Сидя за накрытым к завтраку столом, Натаниэль Блейк со стоицизмом мученика ожидал появления своей жены Камиллы. В большом зеркале, висевшем сбоку от его кресла, отражался темноволосый импозантный господин не старше сорока лет, но внимательный взгляд отметил бы на его смуглом лице следы бессонной ночи и некоторых излишеств. Всего четверть часа назад он открыл входную дверь своим ключом и крадучись вошел в полутемную прихожую: горничной-француженке ни к чему было знать, что ее временный наниматель провел ночь вне дома. Неделю тому назад чета Блейков прибыла в Париж и сняла светлую и просторную квартиру с двумя спальнями в самом сердце города греха, на улице Риволи: модный лондонский художник не пожалел средств, заработанных написанием портретов гордых аристократок и скандально известных столичных куртизанок, среди которых была сама «Кегля» Уолтерс, на оплату уютного гнездышка для себя и своей супруги, ведь жить в Париже им предстояло довольно долго: целых три месяца. Первые несколько дней пролетели в хозяйственных хлопотах и светских визитах для Кэмми и завязывании нужных знакомств в среде французских собратьев по ремеслу для него. Накануне вечером он встретился с двумя представителями весьма перспективного на его взгляд течения в живописи и, пропустив по рюмочке и обменявшись мнениями по поводу текущего положения дел на рынке картин, троица решила продолжить вечер в каком-нибудь более занимательном месте, чем прокуренное и пропахшее абсентом артистическое кафе на Елисейских полях.

Новые знакомые предложили английскому собрату пойти либо в недавно открывшийся Новый цирк Оллера, куда стекалась вся элегантная парижская публика, либо – на улицу Амбуаз неподалеку от Оперы, в дом «маркизы» д’Эг, которая носила свой липовый титул с такой же высокомерной небрежностью, как английская королева – корону. Естественно, что его выбор пал на «маркизу»: не каждый день встретишь даму полусвета, которая любит искусство и, что еще более удивительно, неплохо в нем разбирается и коллекционирует полотна современных мастеров. Еще одним соображением, повлиявшим на его выбор, было то, что под началом восхитительной Бланш находилось не менее трех дюжин натурщиц – пусть за услуги любой из них и пришлось бы платить несравненно больше, чем установленную в среде парижских художников твердую таксу в сто су. Господи, ну и ночка! По его губам скользнула одобрительная улыбка: парижанки могли дать сто очков вперед своим самым прожженным лондонским товаркам. Была бы его воля – поселился бы в борделе с его резкой игрой света и тени, ледяным шампанским и жаром плоти, чтобы испытать, наконец, непрерывную и мучительную в своей сладости галлюцинацию желания, а не дохнуть от скуки здесь, в холодном и затянутом густой паутиной привычки святилище Гименея.

Настенные часы пробили одиннадцать ударов: Кэмми в это время обычно уже была на ногах, в отличие от большинства других светских женщин, любивших понежиться в постели до полудня. Ранняя птичка, ранняя… Он ждал ее, окидывая равнодушным взглядом заставленный серебром и севрским фарфором стол, в центр которого только что поместил букетик фиалок за два су, и рассеянно крутя в руках черную бархатную коробочку, обвязанную алой шелковой лентой. Сочетание оттенков было банальным до тошноты, но, кажется, женщинам нравятся дешевые контрасты, или же он так и не научился понимать этих странных существ, а менее всего – свою собственную жену, с которой прожил в освященном церковью браке уже чуть более десяти лет.

За удовольствие надо платить, а женатый мужчина, в отличие от своих холостых собратьев, вынужден платить по двойному тарифу. В бархатной коробочке находилась пеня за супружескую провинность: серьги в виде васильков с бриллиантовыми сердцевинами и сапфировыми лепестками, которые Одиссей приобрел для своей верной Пенелопы, возвращаясь из полночных странствий в родные пенаты. К счастью, ювелирная лавка к тому времени уже распахнула двери в свою сокровищницу. Предлог, оправдывающий покупку такого неожиданного и дорогого презента, мистер Блейк обдумал в пролетке. Также как и объяснение своему якобы позднему возвращению под супружеский кров. Конечно, Кэм не могла не заметить того, что супруг не явился к ужину, но также сомнительно, что она заглядывала к нему в спальню после полуночи: супруги уже довольно давно завели привычку расходиться по своим комнатам часов в одиннадцать вечера, предварительно пожелав друг другу сладких снов.

Камилла, как это часто теперь бывало, застала его врасплох, войдя в столовую своей мягкой и беззвучной кошачьей походкой. Вероятно, делала она так ненамеренно и это нечистая совесть заставляла Натаниэля Блейка подозревать жену в том, что она шпионит за ним: принюхивается к запахам, которые он приносит в дом на своей одежде, приглядывается к пятнышку киновари на манжете или воротничке. Нет, Кэм не упрекала, не устраивала скандалов, но эти мимолетные взгляды исподтишка, эти едва заметные нервические подрагивания губ и пальцев обжигали его как удары хлыста и заставляли страшиться неминуемого разоблачения. Вот и теперь он внутренне напрягся и потерял нить размышлений. Мизансцена, которую он успел мысленно отрепетировать, рассыпалась на отдельные фрагменты, а бархатный футлярчик пришлось временно отложить на стол, разместив между чашкой и сахарницей: в руке осталась только алая ленточка, которую он по рассеянности успел развязать. С излишней суетливостью, выдававшей скрытую вину, он поднялся навстречу жене, взял ее руки в свои и перецеловал аристократические пальчики один за другим, невольно вздрогнув от ответного прикосновения ее губ к своему темени: подобные проявления нежности его пугали, действительно пугали, напоминая о матери и ее удушающей опеке.

- Ангел мой, ты свежа, как утренняя заря! А я вчера, уж прости, засиделся заполночь с мэтром Бурже, обсуждая возможность выставить пару своих работ на предстоящей выставке. И вот заслуженное наказание: глаз не сомкнул до рассвета! Сначала читал «Тристрама Шенди», потом считал овец, наконец принялся подсчитывать дни, которые мы с тобой провели в счастливом браке. Представь: сегодня ровно три тысячи семьсот пятьдесят дней с того момента, как мы соединили наши судьбы – мне это показалось достойным поводом для того, чтобы с утра пораньше отправиться на поиски подарка для своей драгоценной девочки!

Точного количества дней он, конечно, не знал: не было сил, сидя в пролетке после бессонной ночи, учитывать високосные годы, но не будет же Кэм пересчитывать вслед за ним? У него промелькнула мысль, что, возможно, надо было купить изумруды – рыжеволосым гуриям зеленый цвет к лицу. Перед мысленным взором снова поплыли картины салона с его болезненным буйством красок: молочно-белые или цвета кофе со сливками полуобнаженные женские тела, застывшие в томных позах на вызывающе-красном плюше оттоманок, пятна рыжих, черных, золотистых волос: что вверху, то и внизу, и россыпь огоньков от фальшивых украшений, сиявших в снопах яркого искусственного света.

- Открой, душа моя, - он указал на искупительный дар, черной кляксой застывший на скатерти: точь-в-точь уродливая бородавка на белой коже блудницы - Надеюсь, тебе понравится: сапфиры должны выгодно оттенить васильковый цвет твоих глаз.

Ночь вне дома была связана с одной малоприятной вещью: Блейк пропустил прием своей обычной дозы лауданума. Правда, он уже некоторое время пытался уменьшить количество капель, принимаемых на ночь, но так и не достиг нужного предела, поэтому пропуск, пусть даже и однократный, вкупе с недосыпом повлиял на него не лучшим образом: руки дрожали так, что он испугался, не поцарапает ли ненароком нежную, будто просвечивающую насквозь мочку: а уши кровоточат сильно, это ему было прекрасно известно. Изо всех сил стараясь не выдать своего жалкого состояния, он аккуратно вдел длинные раскачивающиеся подвески с васильками на кончиках, в оба ушка жены и отступил назад с легким вздохом облегчения.

-Великолепно, душа моя! Просто великолепно! Я рад, что не польстился на изумруды: ювелир предлагал мне купить серьги в виде маленьких груш. А вообще давай как-нибудь сходим туда вдвоем и подберем тебе что-нибудь из берилла, голубовато-зеленое.

Он страдальчески сморщился: пустой желудок, истерзанный смесью абсента и шампанского, скрутило в тугой узел. Есть ему совершенно не хотелось, более того – мутило при одном взгляде на паштет с вкраплениями фисташек, шотландский лосось, розовый как бедро нимфы, свежеиспеченные круассаны, похожие на брюхо жирафа, и исходящие влажной испариной сыр и кружочки коровьего масла, но вот в глотке крепкого, восстанавливающего силы кофе он нуждался, как никогда.

- Не выпить ли нам кофе, ангел мой? Вижу, Флора постаралась на славу: не завтрак, а Лукуллов пир. Я хотел посоветоваться с тобой по поводу того, какие из своих последних работ предложить мэтру Бурже. Я доверяю твоему художественному вкусу и интуиции, дорогая: взгляд со стороны, это так важно…

Отодвигая стул и предлагая жене сесть, он посмотрел на нее именно таким взглядом: оценивающим и взыскующим. Как это Кэм, в отличие от него, удается сохранять такой свежий вид? Впрочем, она ведь моложе на целых…о Господи, на сколько лет она его моложе? Странно, что он не помнит точного возраста собственной жены, не лауданум ли тому причиной? Больше двадцати пяти ей точно не дашь, но ведь такого просто не может быть, она старше, много старше...Все женщины после тридцати, по его наблюдениям, начинали стремительно увядать: кожа на висках становилась похожей на тонкий пергамент, щиколотки усыхали, глаза и волосы теряли свой блеск, а Кэм будто законсервировалась в образе юной девушки, и это приводило его в раздражение, хотя, казалось бы, надо было радоваться тому, что у него такая красивая и молодо выглядевшая супруга. Непорочный вид святой - вот что раздражало больше всего: вылитая Мадонна кисти Мурильо. И не в цветовой гамме и колорите дело, а в поведении и общем облике. Беда была в том, что непорочность - последнее качество, которое могло понравиться ему в женщине. В свое время он жестоко ошибся, приняв пылавшие огнем рыжие волосы за выражение скрытого внутреннего жара: после десяти лет брака в жаровне остались одни лишь холодные угольки.

Блейк, почти не стараясь скрыть отвращение, проглотил два крохотных кусочка сочащегося жиром лосося и брезгливо промакнул рот и усы салфеткой. Ну что за страсть у его дражайшей супруги решать, что, когда и в каком количестве ему есть! Отсутствие детей – вот истинная причина того, что с собственным мужем она обращается как с младенцем. Его замутило пуще прежнего и он уперся взглядом в чашку тонкого фарфора, расписанную неизменными розочками и наполненную темно-коричневой жижей, на поверхности которой плавала взвесь более светлого порошка – молотой корицы, которую он терпеть не мог. Он хотел настоящего, черного и горького кофе, черт побери, а не этой приторной, как патока, жидкости. Изящные серебряные щипчики для сахара, только что побывавшие в руках его прекрасной половины, представились ему мечом Юдифи: Кэм душит его - как художника, как личность, как мужчину, в конце-то концов, а скоро и творчески обезглавит, как коварная иудейка – ассирийского воителя.

Раздражение клубилось и разрасталось в груди черным ядовитым облаком, сердце бешено заколотилось – то ли от кофе, то ли от непрошенной и от того такой неприятной опеки жены. Упоминание о ранних работах его и вовсе взбесило. Ну как же: натурально, Кэм выбрала те из немногих непроданных полотен, на которых изображена она сама! Тщеславие, пустопорожнее бабское тщеславие! Он и спросил-то ее «совета» ради чистой проформы, делая вид, что ее мнение для него важно. Бабы! Бесполезные с интеллектуальной точки зрения существа, годные только для постели, но и тут ему не повезло…Да она хоть на мгновение задумалась о том, что его ранние работы давно устарели как стилистически, так и содержательно? Кому из настоящих знатоков и ценителей живописи сейчас интересны слащавые подделки под Россетти и Милле, когда весь художественный Париж бурлит, обсуждая постимпрессионистов с их уродливыми с точки зрения классического вкуса, но такими вызывающе яркими персонажами, будто выхваченными из бурлящего потока жизни. Пусть картины того же Ван Гога пока никто не покупает, но он ведь гений, гений! Будучи не столько даровитым творцом, сколько исправным и толковым ремесленником, Блейк каким-то звериным чутьем определял настоящие таланты: быть бы ему критиком или продавцом картин, а не художником…Возможно, немалую роль в этом играла банальная зависть, обострявшая его восприятие чужих работ: иногда он мысленно стонал, глядя на полотна некоторых из своих цеховых собратьев, понимая, что во веки веков не напишет ничего даже близкого тому, что способны были написать они.

- «Офелию» и «Командора» выставить не смогу, - медленно и раздельно произнес он, откладывая скомканную салфетку в сторону и вынимая из жилетного кармана короткую и толстую сигару ротшильд, идеальный вариант для занятого делового человека. – Я еще в Лондоне договорился с одним посредником, что продам их ему для передачи в частную коллекцию: покупатель поставил непременным условием, что картины не будут выставляться на всеобщее обозрение и не попадут в каталоги. Думаю, мне надо срочно браться за свежий сюжет: написать новую Юдифь или Далилу. Ты ведь не откажешься позировать, Кэмми? – он с трудом подавил нервный смешок и откусил сигарную шапочку своими белыми и крепкими зубами.

Ни этикет, ни Камилла не позволяли курить в столовой, но в настоящий момент ему, признаться, было все равно: надо было привести взвинченные вынужденной абстиненцией нервы в порядок хотя бы при помощи такого слабого средства, как табак. Блейк надеялся, что Кэм это проглотит, как проглатывала и многое другое – в том числе, его сегодняшнее ночное отсутствие.

Блейк посасывал сигару с таким же наслаждением, как младенец – материнскую грудь, и выпускал в воздух аккуратные колечки сизого дыма. К нему мало-помалу возвращалось ровное расположение духа. В конце концов, какие могут быть претензии к женщине, ровным счетом ничего не смыслящей ни в живописи, ни в духовных исканиях мужчины (насчет его физических потребностей она тоже была мало осведомлена, но тут уж ничего не поделаешь: хвала богам и снисходительности полиции, благодаря которым существовали заведения, подобные дому Лувуа или маркизы д’Эг) Вопрос о переживаниях Юдифи его и вовсе развеселил. Переживания? Ну-ну...наверное, дама переживала, как бы не запачкать новое платье кровью своей жертвы.

-Душа моя, - он отложил сигару на блюдечко, - Я не имею ни малейшего представления о том, что чувствовала женщина, совершившая такое кощунственное и подлое злодеяние. Женское сердце для меня – тайна за семью печатями. Но изволь, сейчас я расскажу тебе историю, которая произошла более полувека назад с мужчиной. Ты, верно, не слышала о художнике по имени Теодор Жерико? Или слышала, не суть важно. Он умер молодым, но успел написать одно из величайших полотен за всю историю живописи: «Плот "Медузы"». Сюжет он взял из жизни: за три года до того французский фрегат «Медуза» потерпел крушение у берегов Сенегала, и пассажирам пришлось спасаться на плотах. Один из плотов отвязался, или же канат был обрезан намеренно офицером с буксирующей шлюпки, но сто сорок душ, среди которых были несколько женщин и детей, оказались брошенными на произвол стихии. Страшная история, ангел мой: когда через двенадцать дней плот был обнаружен бригом «Аргус», на нем осталось всего пятнадцать человек: остальные были убиты, смыты бурными волнами или съедены своими товарищами по несчастью. Еще пятеро из выживших скончались впоследствии от истощения.

Натаниэль сделал паузу и посмотрел на жену, пряча злорадную усмешку и желая понять, насколько упоминание о каннибализме затронуло ее чувствительные дамские нервы.

- В том-то и дело, что не понимаешь, - терпеливо разъяснил Блейк, - И, как обычно, не имеешь терпения дослушать.

Он запнулся, не будучи уверен, стоит ли продолжать, но, по своей педантичной привычке доводить начатое до конца, все же договорил:

-Эта «мерзость», как ты изволила выразиться, висит в Лувре. Но я хотел рассказать не об этом, а о том, на что способен художник, когда целиком захвачен творческой идеей и желанием создать шедевр, который переживет его самого. Так вот, Жерико покупал в парижском морге части тел казненных преступников, чтобы писать с натуры мертвую плоть, разные стадии разложения. Однажды принес домой отрезанную голову: и не в корзине, как твоя Юдифь, а в руках, завернув в собственный плащ…Наверное, излишне добавлять, что он не был женат. Впрочем, ты права, Кэм: аппетит от подобных разговоров не улучшается. Прости, душа моя, я страшно устал и с удовольствием прилег бы на часок-другой, если позволишь.

Блейк опустил тлеющую сигару в чашку с кофе и устало обмяк на стуле. Как там впоследствии вспоминал Делакруа, позировавший своему другу Жерико для картины? "Увидев законченную работу, я в восторге бросился бежать, как сумасшедший, и не мог остановиться до самого дома" Если бы и он сейчас мог вскочить и бежать куда глаза глядят, хотя бы в свою мастерскую...Но сил даже на то, чтобы пальцем пошевелить, у него не было. Не было сил.