Записки на манжетах |
Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.
Вы здесь » Записки на манжетах » Архив устаревших тем » Шарада
Место действия: Флоренция.
Время действия: Октябрь 1907 года.
Действующие лица:
Липа Ильинская, Коля Конкордин.
Ада Криденер, Николай Александрович Конкордин.
Источником вдохновения послужил рассказ В. Я. Брюсова "За себя или за другую", но игра не будет ни пересказом, ни парафразом, ни даже цитатой, а всего лишь аллюзией.
Отредактировано Конкордин (2015-10-10 11:26:38)
Поездка во Флоренцию оказалась полной неожиданностью для него самого. Николай Александрович, который в минувшую Пасху преодолел сорокалетний рубеж (совпадение, о котором он позволял себе часто шутить), в последние лет пятнадцать был человеком последовательным, а десять из них жизнь его была расписана им самим минимум на полгода вперед. Сюрпризов преуспевающему адвокату хватало на работе, в которой ему приходилось разбираться с чужими жизнями, как правило запутанными, беспорядочными и с преобладанием хаоса. Чем не отличная реклама рассудительности и разумности? Сам того не замечая, Конкордин стал походить в некотором смысле своей жизнью на всю вереницу предков, которые в течение чуть ли не сотни лет были священниками, только заменив четкое следование церковному ритуалу на составленное по своей воле расписание, такое же четкое и обязательное к исполнению, создающее во внешнем беспорядочном мире иллюзию собственноручно созданного космоса.
Так вот эта итальянская поездка получилась спонтанной, хотя такой ее можно было назвать, пожалуй, только по меркам самого Конкордина. Все решилось всего за две недели до отъезда.
Лето и сентябрь выдались тяжелыми, о всяком отдыхе и даже поездке на дачу к Васильевым нельзя было и думать. Он вел запутанное дело о наследстве, в котором схлестнулись интересы нескольких близких родственников, каждый из которых считал себя обделенным и обманутым. В конце сентября, когда, наконец, ему удалось свести в нем концы с концами, Конкордин понял, что нуждается в отдыхе. Все вокруг наперебой говорили о Флоренции, куда уже третий год было модно ездить. У Николая Александровича не было, как он понял, никакого своего мнения на этот счет, и он вдруг решил довериться чужому совету, то есть, по собственным меркам, совершить что-то, накрепко позабытое. Помешать ему никто не мог. Материально он был совершенно обеспечен и мог позволить себе взять паузу в работе. С женой по взаимному согласию разъехался еще семь лет назад, поэтому его поездке никто не мог бы воспротивиться. Флоренцию он никогда не видел, зато давно, еще двадцатилетним, совсем непохожим на сегодняшнего Конкордина, молодым человеком, посетил Рим, и теперь при мысли о возможности посетить Италию внутри у него что-то неожиданно дрогнуло.
Поэтому и решился.
После дождливого, сумрачного, уже холодного и делового Петербурга солнечная, прогретая Флоренция, наполненная, как казалось, одними бездельниками, произвела впечатление затерянного сказочного мира. Николаю Александровичу неожиданно понравилось все - и бесцельная городская суета, не имеющая к нему никакого отношения, и запах старого города, и заполненный соотечественниками чуть потрепанный отель "Итальянская корона", и вкус по особенному крепкого кофе, который здесь варили на новомодный манер, в специальном аппарате. С него-то и начиналось обычно утро. Он спускался вниз, спрашивал у портье почту и занимал столик в зале для завтраков, куда ему приносили чашку ароматного напитка и целую гору свежайших булок. Этой последовательности событий господин Конкордин, большой поклонник постоянных последовательностей, не изменял уже вторую неделю.
Спустившись сегодня вниз, Николай Александрович услышал знакомое: "Ваша корреспонденция, синьор", и, приняв увесистую стопку, начал ее бегло просматривать. Письмо от секретаря, от давнего друга, еще одно с пометкой секретаря, видимо, переславшего ему письмо от возможного клиента. Послание от матери, самое увесистое. Пока он занимался этими нехитрыми манипуляциями, к стойке подошла дама и заговорила с портье. Спохватившись, что слишком задержался, Конкордин уже хотел отойти, но вдруг что-то неуловимое его насторожило, и он замешкался.
Полюбив эту гостеприимную страну задолго до того, как бывать здесь стало модой, столь же общеупотребительной, как поездки в Париж и на горные курорты Швейцарии, Ада всем сердцем соглашалась с однажды услышанным где-то высказыванием, что у каждого человека есть его собственная родина и Италия. Казавшаяся в юности по чужим рассказам далекой и несбыточной, как сон, мечтой, за восемь лет, минувших с тех пор, как дети подросли настолько, что стало возможно брать их с собой в путешествие, земля эта давно уж стала привычна и понятна ей настолько, чтобы в разговорах с менее искушенными туристами, как бы между прочим, заявлять иногда, что никакой «Италии», на самом деле, вовсе не существует. Точнее, конечно же, существует – на карте, совсем недавно собранная в единое из множества областей, населенных людьми с отличающимися, и порой существенно, внешностью, традициями, кухней и даже иногда языками. Некоторые из них, как веселая и бесшабашная Сицилия, нравились Аде чуть больше, иные – как чопорный и немного похожий своей аристократической сдержанностью на родной Берлин, Милан, немного меньше. Ну а здесь, во Флоренции, Ада оказалась нынче впервые в жизни, к тому же, совсем недавно, потому составить впечатление пока толком не успела. И еще – впервые за долгое время она путешествовала в одиночестве. Барон фон Криденер как истинный германец, не разделял увлечения жены Италией, раздражаясь расхлябанностью и необязательностью ее обитателей, да к тому же был чрезвычайно занят службой в Генеральном штабе, одним из высших офицеров которого являлся. Впрочем, будучи совершенно уверен в жене, он всегда легко позволял ей путешествовать, сколько и где душе угодно, вместе с детьми. Но на сей раз и двенадцатилетний Франц, только что определенный родителями в кадетский корпус, и пошедшая вначале осени в последний класс гимназии пятнадцатилетняя Нина, остались на попечении отца. Потому делиться с ними восторгами от увиденных красот фрау фон Криденер приходилось, упражняясь почти ежедневно в эпистолярном жанре. В ответ из Берлина регулярно прилетали столь же подробные и по-детски наивные отчеты о повседневной домашней жизни, которым почтенная мать семейства была, конечно, рада не меньше, чем возможности своими глазами увидеть сокровища галереи Уффици.
Хорошо говоря по-итальянски, Ада чувствовала себя в этой стране как в родной, поэтому с удовольствием предпочла бы поселиться в каком-нибудь маленьком частном пансионе или даже снять дом, но супруг настоял, чтобы она непременно жила «в хорошем отеле», так ему будет спокойнее. Выбор делали совместно, по каталогу, и остановились на «Итальянской короне». Уже на месте выяснилось, что роскошные фотографические интерьеры в реальной жизни выглядят несколько скромнее – Генрих, думала Ада, с усмешкой озираясь по сторонам сразу после приезда, наверняка остался бы крайне недоволен. Но ей нравилось в этом старинном и, кажется, даже немного пахнущем чем-то музейным, здании. Поэтому она ничего не написала мужу «о столь вопиющем» несоответствии. Единственное, в «Итальянской короне» было, пожалуй, слишком много русских, которые, как известно, чрезвычайно милы и сердечны – но только по одиночке или небольшими группами. Впрочем, пока даже они не доставляли беспокойства фрау баронессе, так что первые дни во Флоренции можно было назвать просто идеальным отдыхом.
- Hai avuto una buona notte, signora baronessa? – в любой другой европейской стране такой вопрос из уст незнакомца – а молодого щеголеватого портье за стойкой в холле отеля вряд ли можно было бы определить в разряд ее друзей, пожалуй, немало удивил бы фрау фон Криденер. Но, разумеется, не в Италии.
- Va bene, grazie! – с добродушной улыбкой она спокойно ждала своей очереди забрать письма из дома, покуда высокий мужчина, подошедший чуть раньше, перебирал и просматривал внушительную стопку своей корреспонденции.
Должно быть, услышав за спиной реплику, он на мгновение отвлекся от своего занятия и оглянулся – вначале быстро. И Ада невольно улыбнулась ему тоже, безлично и рассеянно. Затем – вдруг еще раз, уже дольше и внимательнее глядя на нее сквозь круглые стекла пенсне, отчего улыбка фрау фон Криденер сделалась несколько удивленной, означая собой вопрос, чем вызвано столь пристальное внимание? При этом, озвучить его вслух, заговорив первой, она совершенно не спешила.
Конкордину не была свойственна бестактность, но так случилось, что теперь он проявил именно ее. Иначе как еще можно назвать весьма откровенную манеру, с которой он только что не уставился на женщину? Он быстро спохватился, но, как это иногда бывает, и мимолетного времени оказалось достаточно, чтобы его интерес был замечен. Незнакомка, кажется, растерялась.
Но незнакомка ли? Собственно, в этом вопросе и крылась причина его неожиданного и пристального интереса. В облике дамы ему показалось что-то очень знакомое. Для него это не было редкостью. По роду деятельности Конкордину полагались постоянные новые знакомства: иногда мимолетные, иногда – долгие, и он уже привык к тому, что люди часто напоминают кого-то уже виденного, и даже самые оригинальные черты иногда повторяются.
Но здесь было что-то другое. Он не мог вспомнить, где и когда видел эту женщину, но чувство было резким и отчетливым, пожалуй, даже в нем было что-то ностальгическое, и уж точно глубоко личное.
- Простите, - обратился он вежливо по-русски и поклонился.
Если она не поймет его и ответит на французском или итальянском, то он всего лишь извинится и объяснит, что обознался. Ведь тогда и правда, пожалуй, обознался.
- Мы с вами встречались когда-то. Николай Александрович Конкордин.
Она, кажется, растерялась еще сильнее, как будто по-детски, и от этого воспоминание стало еще более острым, но от этого не стало, увы, более определенным.
За несколько мгновений, что продлился поединок их взглядов, поединок, впрочем, более в фигуральном значении, ибо никто ни к кому не испытывал ни малейшей неприязни, Ада успела неплохо рассмотреть своего внезапного собеседника. Это был мужчина средних лет, вероятно, около сорока. Безупречно скроенный и ловко сидящий на его высокой, несколько сухощавой фигуре сюртук английского сукна и дорогие запонки в манжетах белоснежной сорочки, указывали не только на материальное благополучие, но и на отменный вкус своего владельца. А щеголеватые и, должно быть, тщательно уложенные фиксатуаром усы и бородка, прятавшие под собой легкую, чуть виноватую улыбку, возникшую в ответ на удивление во взоре фрау фон Криденер, свидетельствовали, что он также не чужд влиянию современной моды, но следует ей не слепо, а ровно насколько подобает полностью уверенному в себе человеку. Еще Ада успела рассмотреть за стеклами пенсне, что у него какие-то странные, светло-стального оттенка глаза, что придавало им немного необычное выражение, будто бы тревожное при общем спокойствии мины. Но при этом отнюдь не делало отталкивающим… Впрочем, и знакомым – тоже не делало.
- Да, - слегка наклонив голову в ответ на его представление, она также автоматически произнесла это на русском, своем родном языке, хотя последние лет пятнадцать нечасто приходилось им не то что пользоваться, но и даже слышать. Дома, в Берлине, в ходу был немецкий – муж так и не выучился русскому, хотя когда-то мечтал об этом. А дети, хоть и знали немного, но тоже предпочитали общаться между собой и с родителями на языке той страны, которую считали своей родиной, что казалось совершенно закономерным, хотя отчего-то и немного расстраивало баронессу. Притом, что сама она никогда не тосковала по оставленной много лет тому назад, еще в юности, России. – Да… - вновь повторила Ада, удивившись тому, что это опять вышло у нее с легким акцентом: «Та». – То есть, я хочу сказать, что, конечно же нет, господин… Конкордин? Определенно нет! Прошу прощения, но боюсь, вы ошиблись.
Равнодушно отвернувшись к портье, который, напротив, с изрядным любопытством наблюдал за разыгравшейся перед ним сценкой, хотя вряд ли понял хоть слово из того, что было сказано, фрау фон Криденер спокойно забрала из его рук несколько своих писем и собралась пойти в ресторан, желая позавтракать. Но настойчивый господин по-прежнему почему-то не сходил с ее пути. И Ада вновь подняла на него глаза. На сей раз без улыбки.
- Вы позволите мне пройти? – и эту фразу она произнесла уже по-немецки. Словно желая тем еще раз показать, что не намерена развивать тему и продолжать разговор.
Отредактировано Ада фон Криденер (2015-10-15 00:09:56)
- Простите? - переспросил Конкордин и спохватился. - Да, конечно.
Он с легким поклоном отстранился, пропуская незнакомку. Да, в эту минуту он был уверен, что никогда не видел эту женщину раньше. Легкий акцент, проскользнувший в ее речи, оказался губительным для впечатления: оно испарилось в один миг. К воспоминанию эта чужеродная деталь точно никак не относилась. Конкордин отвернулся от удаляющейся женщины и покачал головой в ответ на почему-то участливое лицо портье, совсем молодого мальчишки, похожего на десятки таких же, виденных им в другое время в других отелях. "Это все возраст", - с грустью подумал про себя петербургский адвокат, аккуратной стопкой складывая пришедшие в беспорядок бумаги. - "Все и всё кажется уже где-нибудь виденным. Повторение неизбежно".
На этой философской мысли он вспомнил о кофе и том, что сегодня еще не завтракал.
Дальше все пошло по накатанной. Он вошел в двери ресторана, занял свободный столик в углу, подозвал одного из официантов, спросил крепкого кофе и восхитительных местных булочек, отказался от предложенного молока и поинтересовался новостями. Потом разложил письма, отобрав те, что могут быть связаны с будущими делами. Секретарь сообщал о недавно овдовевшей купчихе, утверждающей, что ее при дележе наследства обманул пасынок, и желающей с ним судиться, потом о пострадавшем новоявленном землевладельце, обнаружившем обман при сделке, и еще паре подобных же дел. Потом подошла очередь писем частных, среди которых последним Николай Александрович всегда читал письмо от матери.
Он был полностью увлечен утренней корреспонденцией, но все-таки иногда поднимал глаза, чтобы взглянуть на маленький зал, где сейчас завтракали постояльцы "Итальянской короны". Женщина, с которой он столкнулся только что возле стойки портье, тоже была здесь. Теперь ему вновь чудилось что-то знакомое, но уже не так ярко, а стоило вспомнить ее "да", оно сразу же исчезало. "Странные фокусы", - с легким неудовольствием думал про себя Конкордин.
Подошла очередь письма от матери. Николай Александрович распечатал его: оно было по обычаю длинным, несмотря на то, что почерк Елены Анатольевны был мелким, бисерным и очень походил на ее вышивку, в которой только самый зоркий глаз мог бы распознать отдельные стежки. И начиналось оно всегда одинаково: "Дорогой Николенька". Николай Александрович, когда читал это обращение, невольно начинал чувствовать себя самозванцем, потому что ему казалось, что он давно уже потерял всякое право называться Николенькой.
Появившийся за спиной официант осведомился, не надо ли синьору еще что-нибудь, и, вздрогнув от неожиданности - прислуге в "Итальянской короне", несмотря на помпезность названия, явно не хватало вышколенности - Конкордин неосознанным жестом ладонью закрыл начало письма и ответил, что ему больше ничего не надо. Официант ушел, а Николай Александрович застыл, глядя на собственные руки. Чувство "дежавю", посетившее его в это утро и, казалось бы, уже ушедшее, вдруг стало совсем нестерпимым.
И тут он вспомнил.
Это было в какой-то другой жизни, когда он был сильно моложе и как будто легче, менее основательным. И волосы у него были без проседи, но светлее. И сам он был беспечнее и наглее. И ему было скучно, если одно утро было похоже на другое, а купчиха со своими претензиями к пасынку показалась бы только глупой и жадной гусыней. Да, он тогда был злее.
Но кое-что было все-таки таким же.
Сильный аромат кофе и свежей выпечки, такое же письмо от матери, все с тем же непременным "Дорогой Николенька", и его собственная ладонь, прикрывающая начало письма, потому что за спиной вдруг появился человек, который совершенно не должен был видеть никакого "Николеньки".
- Липа? - растерянно пробормотал про себя Конкордин и повернулся к женщине, к счастью еще не ушедшей.
Март 1887 года. г. Малоярославец Калужской губернии.
Зима в нынешнем году выдалась долгая и холодная. Но в конце нынешнего месяца, когда, как это часто случается, холода уже начали казаться бесконечными, морозы внезапно, всего за пару дней отступили. И вот уже днями среди глубоких сугробов побежали первые ручейки, в которых мириадами искр, безжалостно разящих всякий обращенный на них взор, отвыкший за сумеречные месяцы от сильного света, отражалось нахальное и какое-то даже злое мартовское солнце, заставляя пешеходов на тротуарах отчаянно щуриться или искать короткого отдохновения, переводя взгляды на стены окружающих зданий или на других людей, бредущих навстречу, стараясь по возможности не наступать в противную и местами довольно глубокую снежно-водяную кашу, от которой не всегда спасали даже калоши. Но ни она, ни взгляды встречных прохожих – не всегда одобрительные, ибо не дело же, право, совсем уже взрослой девице носиться по улице, словно угорелой, Липе нисколечко не мешали. А мартовскому солнцу она и вовсе улыбалась, хотя оно, противное, и норовило, должно быть, как всегда по весне, попытаться раскрасить ее нос и щеки россыпью веснушек. Бывало их, впрочем, немного, но вредина-сестра, всегда ревностно следившая за молочной белизной своей кожи, все равно порой дразнила ее Курочкой Рябой. И вообще часто говорила, что Липе не мешает больше заботиться о внешности – прическе, туалетах. «Но для чего, если меня любят и такой? – искренне недоумевала барышня Ильинская. – И замуж даже хоть сейчас взять готовы, в отличие от некоторых…» Другой вопрос, кому он нынче нужен – этот правильный и нудный, словно затянувшаяся мигрень, Алексей с его невыносимой привычкой планировать наперед всю свою жизнь до самых мелких и незначительных деталей?! Невозможно теперь даже представить, как – с откуда бравшимися силами, ей удавалось целых полтора года выслушивать бесконечные и пошлые разговоры про то, как, получив место в конторе местного нотариуса – своего дяди, за три года он сможет заработать достаточную сумму, чтобы снять для них квартиру и нанять горничную и кухарку. И тогда самое время жениться. А после, когда жалование ему увеличат и получится купить маленький дом, можно будет подумать и о детишках… И для чего она это терпела? Впрочем, простить Алёшку можно – и нужно было уже только за то, что именно он познакомил ее полгода тому назад с Николаем, своим университетским приятелем. Правда, тогда он еще не знал, к чему это приведет. Да и никто не знал, конечно. Но все к лучшему. Ведь не любила она его. Никогда не любила по-настоящему. А значит, все равно непременно сделала бы глубоко несчастным человеком. Только не сейчас, когда все еще можно поправить, а после женитьбы. Как же хорошо, что все это теперь, наконец, решилось! Со временем он поймет и простит. Но если даже и не простит, то это не повод бросать ему под ноги свою жизнь – прав Николай! Он всегда прав и всегда все знает лучше, чем она, умница-Липочка, до того всегда смотревшая на юношей немножечко свысока, а теперь – совершенно глупая от любви и счастливая в этой своей глупости. Николай – Николенька! – изменил ее полностью. И по тому, как легко и быстро все это случилось, определенно можно было сказать, что назначена Липа была всегда именно для него, а вовсе не для кого-то другого…
- Добрый день, батюшка Гавриил, а Николай нынче дома? – стремительно взлетев по нескольким высоким ступенькам парадного крыльца, Липочка широко и открыто улыбнулась хозяину дома, видать, как-то заметившему приближение гостьи и потому открывшему дверь раньше, чем она успела постучать.
- Дома-дома, с утра у себя в комнате сидит, поди, занимается, - пожилой священник, старший брат Николенькиного отца, всю жизнь прослуживший настоятелем Церкови Феодора Стратилата, что на Бессоновском кладбище, не мог сдержать ответной улыбки при виде слегка растрепанной барышни в короткой белой беличьей шубке и такой же маленькой шапочке под теплым пуховым платком. – Ты входи, Липочка, он рад тебе будет. И я рад. Только пора уже мне обратно в храм, к вечерней службе готовиться, потому уж не обессудь, что бросаю тебя, гостью, одну на растерзание нашему нигилисту.
- Ничего, авось совсем не растерзает! – рассмеялась девушка и, пройдя через тесные сени в также не слишком просторную переднюю, посторонилась, выпуская святого отца, который, и действительно, был облачен уже в верхнюю одежду, собираясь уходить. Потому, видать, и разглядел Липу в окошке.
Батюшка Гавриил, в миру – Аркадий Дмитриевич Конкордин, когда-то давно учился в одной гимназии с Липочкиным дедом – в маленьких городках так всегда и случается, что все друг с другом откуда-то знакомы. Не лично, так через кого-нибудь. Но в его доме барышня Ильинская стала частой гостьей совсем недавно, всего несколько месяцев. С тех пор, как незадолго до этого там поселился петербургский племянник, присланный отцом из столицы к дядюшке на перевоспитание и успокоение. Случилось ли в конечном счете первое и произошло ли второе – неизвестно, но встречам и общению Николая с внучкою приятеля, Аркадий Дмитриевич, человек добрый, мягкий, а главное – чистый душой, совершенно не препятствовал. И даже порой позволял молодым людям оставаться вдвоем, искреннее уверенный в безупречном воспитании и душевном благородстве племянника…
- Угадай, кто?! – на цыпочках прокравшись через две смежные комнаты, Липа бесшумно проскользнула в приоткрытую дверь самой дальней и маленькой, в которой и обитал в доме своего дядюшки тот, кого он с обычной ласковой иронией называл «нашим нигилистом», и на миг закрыла ему, сидящему за столом спиной к входу, глаза ладошками. А после, не дожидаясь ответа, обняла его плечи и, прижимаясь всем телом, горячо зашептала в ухо: – Соскучилась! Боже, как же я по тебе соскучилась, мой любимый!
Отредактировано Липочка (2015-10-25 01:45:24)
В Малоярославце Николай жил уже полгода.
Казалось бы, что может заставить студента юридического факультета петербургского университета, сына преуспевающего адвоката, находящегося в самом своем двадцатилетнем расцвете, оказаться вдруг в маленьком патриархальном городке, да еще на такой долгий срок? Ответ был простым - безшабашность, пылкость характера и невообразимое упрямство. Собственно, все эти качества не явились вдруг, и были присущи ему уже определенное количество лет, но родитель, Александр Дмитриевич Конкордин, до поры до времени мог с ними мириться, благо Николай был вторым сыном, а первый, Александр Александрович, имел характер и устремления, которые не прибавляют молодым людям обычно популярности среди ровесников, зато внушают восхищение и удовольствие старшему поколению. Отец Конкордин, успокоившись относительно своего старшего отпрыска, прощал "невинные шалости" Николеньке, среди которых была и влюбленность в актрису Александринского театра, и любовь к кутежам в новеньком тогда "Англетере", и странная привычка оказываться иногда в самых захудалых кабаках на Разъезжей улице. "Ничего", - говорил он своей жене. - "это все нигилизм относительно происхождения. За всех своих предков, учившихся в семинарии, решил отгулять". Вероятно, в какой-то момент нерастраченная многими поколениями тяга к излишествам все-таки была исчерпана, потому что Николай вдруг образумился, стал вести совершенно почти домашний образ жизни и даже отлично закончил четвертый курс.
Как оказалось после, это было затишье перед главной бурей.
Для Александра Александровича известие о том, что сын "спутался" с народовольцами, было даже не бурей, а скорее катастрофой апокалиптического характера. "С цареубийцами знаться вздумал?" - кричал Конкордин-старший, багровея и в одном мгновение растеряв всякую способность философского рассуждения на темы юных благоглупостей. - "Юрист должен быть защитником всякой государственности, а ты, значит, в бунтовщики?"
"Бунтовщик" сильно испугался, правда не за себя, а за отца, которого, казалось, хватит удар, но при этом наотрез отказался дать отцу обещание порвать всякие отношения с сомнительными знакомыми. Тот пригрозил отправить его к дяде по материнской линии в Москву и похлопотать о переводе в московский университет, и вот тут Николай заявил, что лучше поедет в Малоярославец, чем в Москву. Это была скорее фигура речи, но батюшка, опытный адвокат, преподал сыну урок о том, как можно использовать слова оппонента.
- Отлично, - сказал Конкордин-старший уже спокойнее. - Поедешь в Малоярославец. Год отдохнешь от учебы.
И Николаю, хотя он отлично понял, как поймал его отец, гордость не позволила отказаться от своих слов.
В Малоярославце незадачливый студент оказался в середине сентября, и, неожиданно для себя, влюбился в городок с первого взгляда. То ли молодая тяга ко всему новому тому была виной, то ли проснувшаяся в крови ностальгия по малой родине, где еще в конце прошлого века отец Григорий, происходивший из давнего уже тогда рода священнослужителей, пользуясь новой среди семинаристов модой, придумал себе фамилию, взяв за основу один латинский корень. Николаю понравилась размеренная провинциальная жизнь, где время текло медленно, вставали рано даже по воскресеньям, все друг про друга все знали и без конца пили чай. Однажды он подсчитал, что матушка Евфросиния за день выпила около пятнадцати чашек чаю, и это не считая ее послеобеденного похода в гости к соседке, где непременно чай тоже должен был быть.
Впрочем, Николая ничего не раздражало. Его окрестили "нашим нигилистом", но прозвище выговаривали как-то так, будто оно значило не больше, чем обычное имя, то есть ничего. Зато выделили хоть и маленькую, но самую светлую комнату в доме, из которой двери вели в маленький садик, и мало беспокоили. Николай вернулся к давнему увлечению - рисованию, и с таким рвением и удовольствием, что всерьез подумывал о смене предполагаемой в дальнейшем деятельности. Он нарисовал массу акварелей, на которых, покрякивая от удовольствия, матушка узнавала свой сад во всем буйстве осеннего увядания.
А потом сад закончился.
В его жизни появилась Липа.
Он сам не заметил, как влюбился. Сначала, выслушивая еще в Петербурге рассказы университетского приятеля, относился к ней скептически. Алексей, прагматик до мозга костей, похожий на старшего брата Николая, расточал невесте комплименты, но все они были как будто с душком. "Ты бы знал, какие у нее глаза! Умные и сразу понимаешь, что она никогда не принесет никаких глупых сложностей". Николай представлял себе строгую барышню в очках, точь-в-точь карикатурную посетительницу женских курсов. Когда же познакомился, то был удивлен настолько, что с трудом тогда смог выжать из себя пару слов. Хотелось сказать ей что-нибудь приятное, но в голове вертелись только "вот не ожидал" и еще пара заготовленных загодя комплиментов, которые при знакомстве потеряли свою актуальность. Потом Алексей вернулся в Петербург, а Николай остался и обещал приятелю "приглядывать за невестой". Вот с этого все и началось.
Потом матушка все время звала Липу пить чай, чтобы "девушке было с кем поговорить о женихе". Разговаривать предполагалось с Николаем, но, кажется, долго об Алексее они не разговаривали. Потом в его пейзажах появилась женщина. Сначала едва различимым силуэтом, затем ее облик стал узнаваемым даже для других, наконец, она повернула свое лицо к зрителю, и вот уже пейзаж отошел на задний план, став обрамлением портрета.
Он наплел дяде какой-то чуши, и никто уже не удивлялся тому, что Липа приходит и много времени проводит в комнате Николая. "Позируйте, позируйте", - демонстрируя чудеса широты мысли, добродушно усмехался в бороду отец Гавриил, а их с Липой отношения сближались с пугающей скоростью...
- Соскучилась? - тихо переспросил Николай.
Письмо было поспешно перевернуто и положено на стол. Он завел руки за спину и, резко поднявшись, перехватил Липу и с едва сдерживаемым смехом притянул к себе.
- Здравствуйте, Липа, - громко сказал он. - Проходите, пожалуйста.
В то время, как из-за двери комнаты по дому раздавался его голос, учтиво и степенно приветствующий гостью, приглашающий ее сесть и осведомляющийся о погоде, Николай самым возмутительным образом целовал Липочку и, делая вид, что не замечает никаких протестов, распускал ленты, вплетенные ей в волосы.
- Зимний пейзажи закончились, впереди весна. Как вам портрет на фоне распускающихся деревьев? А там и лето...
На последних словах он вдруг замер, как человек, вдруг о чем-то вспомнивший. Пауза была неожиданной, он и сам это понял.
- Матушка собиралась зайти ко мне... Зачем-то. Ты... садись пока.
Кашлянув, он выпустил Липу, чуть отодвинулся и смущенно потер щеку.
Октябрь 1907 года, Тоскана, Флоренция.
На другое утро они с господином Конкординым вновь увидели друг друга в гостиничном ресторане. Странное дело: не встретившись до того ни разу, второй день подряд, словно специально, они опять пришли туда в одно время. Будто бы стремились к встрече – или даже договорились о ней. Хотя, на самом деле, конечно, ничего особенно странного – все же, осенью количество постояльцев отеля не так уж велико. К тому же, возможно, в предыдущие дни она просто не обращала на него внимания, оттого и не запомнила. Нынче же, едва только ступив на порог маленькой и довольно уютной обеденной залы, мягко освещённой сквозь легкие газовые занавеси на высоких стрельчатых окнах белым утренним светом, напротив, заметила сразу же. Николай Александрович, видимо, человек в своих пристрастиях столь же упорядоченный, сколь и постоянный, занимал все тот же столик в углу, что и вчера. Но на сей раз стопки писем при нем не имелось. Аде же вдруг подумалось, что с того места, должно быть, прекрасно видно каждого, кто входит – притом, что самого заинтересованного наблюдателя довольно удачно ограждает от ответного любопытства раскидистая пальма в обширной кадке, коих в «Итальянской короне» повсюду было расставлено столько, что иногда начинало казаться, будто находишься в тропической оранжерее. И Конкордин, немедленно вскинувший взгляд при ее появлении, лишь усилил родившееся следом закономерное подозрение, внезапно отозвавшееся в области затылка легким, едва заметным, как будто бы прикосновение легкого ветерка к волосам, холодком. Что удивило и озадачило фрау фон Криденер, ибо такое ощущение обыкновенно возникало лишь в том случае, если она чувствовала к себе интерес. Точнее – предчувствовала. Удивило, впрочем, не потому, что случалось так уж редко. А потому, что происходило после того, как вчера она была с Конкординым довольно резка и не давала ни малейшего повода подумать, что ищет продолжения знакомства. Однако же мужчины, как известно – странные существа. Потому часто тянутся сильнее к тем, кто их отвергает… Хотя, Ада еще не решила для себя, отвергает она Николая Александровича, или же все-таки не совсем. Поэтому, встретившись с ним взглядом, едва заметно кивнула, точно знакомому. Благосклонно, но без поощрительной улыбки. А после, наконец, прошла в залу и выбрала себе такой столик, чтобы Конкордин по-прежнему хорошо мог ее видеть, а она при этом – сидела, поворотившись к нему в профиль, и не имела возможности посмотреть на него, не обернувшись. Но оборачиваться она, конечно, и не собиралась…
Подскочивший через минуту после этого официант, принес меню и спросил, желает ли синьора баронесса кофе. Синьора баронесса желала. Тем более что чай в Италии повсеместно подавали отвратительный, видимо, искренне не понимая радости употребления отвара из сушеной китайской травы. Зато кофе был хорош, хотя и чертовски крепок. Аде даже приходилось запивать его водой, что вызывало у местных жителей, наблюдавших за процессом, изумление. Но в их глазах она была немкой, чьи грубые кулинарные пристрастия известны всей Европе. Так что вскоре изумление сменялось едва сдерживаемым сожалением и даже сочувствием. И фрау фон Криденер – из чувства противоречия, а может, от присущего ей по натуре немалого сарказма, иногда поддерживала в их восприятии этот образ, который назвала про себя в шутку «la strana tedesca». А иногда вдруг начинала держаться совершенно противоположным образом, сбивая окружающих с толку, какова же она на самом деле – и находя в том маленькое для себя увеселение. Сегодня ей пришла причуда явить собой первый образ, оттого – помимо кофе и воды, Ада попросила себе у официанта яичницу с беконом. Хотя обычно плотно не завтракала. Да и вообще ела мало и далеко не все, заботясь о фигуре и цвете лица. Ведь с определенного возраста держать себя в хорошей форме, увы, становится все сложнее. Но пока, к счастью, кажется, получалось – и заинтересованные взгляды из-под ветвей раскидистой пальмы, которые Ада не видела, а именно что ощущала кожей обращенной к Конкордину щеки, были тому приятным подтверждением.
Покончив с завтраком спустя примерно две четверти часа, в течение которых она ни разу не повернула головы в «запрещенную» сторону, баронесса изящным жестом отодвинула столовые приборы, рядом с ними положила на скатерть использованную салфетку, а затем взяла со второго стула свой зонтик, сумочку и тонкие кружевные перчатки. Бесшумно поднявшись из-за стола, она неторопливо пошла к выходу, пока не надевая их обратно на руки. У двери же – открывая тяжелые створки, вовсе замешкалась и вдруг обронила одну на пол. Но после пошла дальше, не замечая своей потери. Разумеется, совершенно случайно.
Вчера Конкордин так к ней больше и не подошел.
Воспоминание о том времени двадцатилетней давности, когда он полгода провел в Малоярославце, было внезапным, ярким и щемящим. Даже оглушительным. Она уже давно закончила пить свой кофе и ушла, а Конкордин все сидел, не шевелясь, в пустом зале, где остались одни официанты, торопливо убирающие тарелки и расправляющие скатерти, и думал о прошлом. Незнакомка была похожа на Липу, не на ту, в которую он влюбился двадцать лет назад, а на ту, в которую она должна была бы превратиться с течением времени. Сначала Николай Александрович не сомневался в том, что она сказала ему правду, что он обознался, и поэтому когда он сидел один в обеденном зале, его волновала не незнакомка, а те события, всколыхнувшиеся с самого дна его памяти.
И удивление, почему же он сразу не понял, кого она напомнила ему?
Время, проведенное в Малоярославце, сказалось на нем больше, чем можно бы было ожидать. Конкордин-старший даже удивился и, помнится, долго не верил переменам в блудном сыне. Может быть, в глубине души он, несмотря на подчеркнутый лоск и любовь ко всему прогрессивному, считал, что для того, чтобы образумиться, человек должен быть побит, пусть даже и фигурально? А Николай, вернувшийся из поездки, выглядел вполне весело и даже поздоровевшим, с оживлением вспоминал новых знакомых и подозрительно воодушевленно говорил о жизни в Малоярославце? Но Конкордин-младший не лукавил: побывав в провинции, он совершенно уверился, что вся эта возня народовольцев - явление сугубо столичное и имеет отношение ко всей настоящей действительности весьма сомнительное, если не смешное, и поэтому бывшие приятели казались ему кем-то вроде знакомых из детства в платьицах и панталонах, а если они еще не поменяли их на брюки, то тем хуже для них.
Он долго вспоминал Липу, а потом вдруг перестал. И теперь пытался понять, почему? Что случилось такого, что приятное и чарующее воспоминание о девушке, в которую он был по-настоящему влюблен, перестало приходить к нему? И настолько, что он так не сразу понял, на кого похожа женщина, только что встреченная им?
Ему все-таки пришлось подняться и уйти из ресторана. Он поднялся к себе в номер, чтобы взять шляпу и оставить корреспонденцию, и вспомнить, какой план у него был на сегодняшний день. С утра у него была встреча с человеком, обещавшим посвятить его во все подробности кафедрального собора Святой Марии. Джакопо, как он просил его называть, уверял, что для этого понадобится не меньше недели, и Конкордин охотно ему верил и даже удивлялся незначительности замаха: путеводитель по Риму настоятельно предлагал посвятить собору Святого Петра не менее двух недель.
Об утреннем происшествии он вспомнил уже вечером, когда по темной прохладе возвращался в "Итальянскую корону". И как-то неожиданно даже для самого себя смущенно спросил у того же портье за стойкой имя незнакомки. Он описал ее, напомнил утреннее происшествие и по бегающему взгляду молодого человека понял, что тот прекрасно знает, о чем и ком идет речь. Будучи, как и многие, уверенным в том, что узнать что-нибудь у итальянцев несложно, Николай Александрович осторожно положил перед портье бумажку в одну лиру и узнал имя - Ада фон Криденер. В то время как адвокат в нем возмущался неосторожным нарушением всех правил, Конкордин лишь повторял про себя это имя, в котором смутно чувствовалось что-то многообещающее.
Вернувшись к себе, он выпил бокал вина, глядя с высоты четвертого этажа на темную улицу, и понял, когда перестал вспоминать Липу...
С годами все большее и большее количество неприятных историй, о которых ему было стыдно вспоминать в юности и молодости, переходили в разряд забавных. Он мог рассказывать уже о них какому-нибудь старому или новому приятелю, посмеиваясь над собой давнишним и особенно над тем, как когда-то эта так легко теперь рассказываемая история заставляла его краснеть. Зрелый Конкордин снисходительно посматривал на Николеньку и одобрительно взирал на свое с ним несходство.
Но был и другой тип историй. Ими он гордился по юности, тайно или явно, но с годами они переходили в разряд тех, о которых он бы предпочел молчать даже на Страшном суде и которые можно бы было выудить из него только очень близкому другу и только в исключительно расслабляющих обстоятельствах.
Но Конкордин никогда много не пил.
Именно к таким событиям принадлежало некрасивое расставание с Липой, поэтому он и предпочел забыть о нем и, как видно, неплохо преуспел, но прошлое все-таки его нагнало. Он думал о событиях того года и том, что и Липа должна была "забыть" о нем, только еще более прочно и начисто, настолько, что... На этой мысли Конкордин невольно поперхнулся вином и закашлялся.
Заснул он поздно, все пытался вспомнить лицо Ады фон Кридинер в тот момент, когда она, говоря "нет", отворачивалась от него. Было ли на нем что-нибудь, хотя бы отдаленно напоминающее узнавание? Проворочавшись несколько часов, Конкордин убедился в том, что скоро вспомнит и то, чего никогда не было, и, включив свет, решил перечитать письма секретаря, вечером действующие на него усыпляюще.
Наутро ночные сомнения не испарились, а скорее даже приобрели черты жажды деятельности. Он спустился в ресторан с твердым намерением дождаться ее к завтраку. Пока она пила кофе, он делал вид, что не наблюдает за ней, но тут же поднялся, едва она повернулась к нему спиной и направилась к двери. Упавшую перчатку Конкордин воспринял как знак свыше.
- Ваша перчатка, мадам.
Он протянул ей перчатку и, пользуясь неожиданностью ситуации, пристально глядя на нее, продолжил:
- Вчера вы сказали, что вам незнакомо мое имя, но имя Липы Ильинской вам наверняка говорит гораздо больше.
- Ох, благодарю вас! – Как и вчера, он вновь заговорил с нею по-русски, и Аде пришлось – опять – отвечать на этом языке. – Я порой бываю довольно рассеянной.
Бывает, да. Однако не сейчас, когда, продолжая взирать на собеседника с легкой смущенной улыбкой, которую господин Конкордин на сей раз вполне заслужил, на самом деле весьма внимательно и сосредоточенно прислушивается к внутренним ощущениям, пытаясь решить для себя одну хорошо знакомую многим женщинам дилемму: остановиться прямо теперь – или продолжить? Уйти – или все-таки остаться? А если остаться, то… зачем?
Николай Александрович был далеко не первым мужчиной, который искал ее расположения даже в нынешнем путешествии. Особенно в нынешнем, ведь дети остались дома, потому ничто, казалось бы, не мешало пусть даже и не пошлому курортному роману, но хотя бы легкому и необременительному флирту, о котором после, вернувшись домой, вспоминаешь с одной лишь улыбкой. Но Ада упорно и старательно игнорировала любые оказываемые ей знаки внимания и решительно пресекала те знакомства, которые хотя бы в самой малой степени норовили приобрести некий оттенок двусмысленности. Не оттого, что была безумно влюблена в своего мужа – в конце концов, после стольких лет семейной жизни подобный довод выглядит даже немного смешно. Не потому, что была незыблема в моральных принципах. Скорее от нежелания тревоги и стремления всеми способами оградить свой привычный душевный комфорт и покой, которые ценила превыше всех других благ и преимуществ, обретенных в браке с Генрихом фон Криденером. Эгоистично? Ничуть! Ведь, забирая, возвращала она ему – не меньше. И оттого в их отношениях с мужем сразу установилось такое уютное равновесие, что нарушать его выглядело, по меньшей мере, глупостью. Не нарушилось оно и сейчас. Во всяком случае, настолько, чтобы придать этому большое значение. И, окончательно в этом убедившись, фрау фон Криденер, решила, что продолжать все еще можно. И уходить – тоже пока не обязательно… Хотя из холла отеля, посреди которого они в настоящее время стояли вдвоем, наверняка, привлекая больше внимания, чем нужно, уйти куда-нибудь все-таки не помешало бы. Поэтому, выслушав вопрос Конкордина, Ада, прежде чем ответить, предложила Николаю Александровичу выйти на улицу. И там, после торжественного полумрака холла пусть и осеннее, но все еще по-южному яркое солнце, щедро заливающее лучами гладкие, мощеные светло-серым камнем улицы, на миг ослепило ее настолько, что невольно охнув и зажмурившись, баронесса поскорее поспешила раскрыть свой кружевной зонтик, несмотря на видимую эфемерность, дававший совсем неплохую защиту.
- Увы, нет! – беззаботно проговорила она, наконец, спрятав лицо в спасительную тень. – Но что-то подсказывает мне, что это имя гораздо больше значит для вас, Николай Александрович… А знаете, я как раз собиралась немного погулять после завтрака. Если желаете, можете присоединиться – вдвоем это будет даже веселее. Заодно и расскажете, почему подумали, что я должна что-либо знать об этой особе. И кто она, кстати? Должно быть, ваша родственница?
Отредактировано Ада фон Криденер (2015-10-31 01:50:13)
- Нет, она не моя родственница, - поспешил заверить Николай Александрович Аду. - Но какое-то время, - он странно замялся, подбирая слова, - да, одно время она точно была очень близким мне человеком. Пожалуй, даже самым близким.
Он опасался, что Ада фон Криденер откажется с ним разговаривать, но та неожиданно легко согласилась на беседу, и это одновременно и радовало и настораживало, а сама она своим поведением и манерой разговаривать обескураживала его все сильнее. Чем больше Конкордин смотрел на эту женщину, тем больше она напоминала ему ту. Да, она не смотрела на него прямо, а теперь ее лицо вообще пряталось в тени, как он ни силился рассмотреть его ближе - и он все гадал, случайно это или нет, - но ведь людей узнаешь не всегда по чертам лица. Они меняются, но остается что-то неуловимое, и вот это неуловимое, принадлежавшее когда-то Липе, теперь проявлялось во фрау фон Криденер. Она - если это была она - сильно изменилась. Двадцать лет еще никого не оставили без изменения, но изменили именно так, как и должны были. Зато манера держаться, поворачивать голову, поправлять волосы, улыбаться или поднимать брови были настолько знакомыми, что просто дух захватывало.
И все-таки она вела себя так, будто они никогда не встречались раньше. Неужели он ошибся? Или это просто такая игра, но почему? Более изысканный и однозначный вариант напыщенного штампа "Та Липа, которую вы знали, больше не существует? Я не хочу вспоминать того, что было"? Но Конкордин как раз чувствовал настойчивое желание вспоминать, возможно, именно по той же причине, по которой когда-то постарался забыть. И, однако, как некрасиво будет донимать женщину своими подозрениями, если она и впрямь никогда не была Липой Ильинской. Необходимость одновременно узнать и не пренебречь правилами деликатности была очень непростой задачей.
- Видите ли, вы похожи на нее так, как будто вы она и есть, - Конкордин старался говорить так, чтобы это выглядело естественно в любом случае, многозначительно в одном и всего лишь повествовательно в другом. - Знаете, ведь у любого из нас где-нибудь живет двойник. Человек, как две капли воды похожий на нас. Неужели не забавно, что у вас с вашим есть теперь... скажем, общий знакомый? Вам было бы любопытно узнать что-нибудь о ней?
- Что же, в таком случае, это многое объясняет, - кивнув, задумчиво проговорила Ада в ответ на внезапную откровенность Конкордина. Вдвоем они медленно пошли по узкому тротуару, не сговариваясь о конечном пункте этой прогулки, на которую Николай Александрович согласился без возражений, просто молча. – Признаться, вчера, да и сегодня тоже, я была обескуражена вашей непонятной настойчивостью – вы ведь совершенно не похожи на одного из тех нахалов, которые... – по-прежнему не поворачивая к собеседнику лица, она едва заметно усмехнулась и сделала рукой неопределенный жест. – Рада, что мы разрешили это недоразумение.
С немного виноватой улыбкой, она, наконец, посмотрела Конкордину в лицо, мимолетно дотронувшись кончиками пальцев до рукава его сюртука. И вдруг, словно спохватившись, округлила глаза и рассмеялась, открыто и искренне:
- Боже, да что же это со мной нынче?! Высокомерно вычитывала вам за странное поведение, а сама даже не соизволила до сих пор представиться. Мое имя Ада фон Криденер. А вовсе не Липа Ильинская. Живу я в Берлине вместе с супругом и детьми, но иногда путешествую одна. Из-за этого приходится соблюдать известную осторожность с незнакомыми людьми. Должно быть, от испуга я до сих пор и вела себя с вами настолько нелюбезно. Но теперь непременно постараюсь исправиться! – быстро прибавила она, словно бы стремясь окончательно избыть остатки напряжения, что чувствовалось между ними в первые моменты знакомства. Впрочем, исходило оно не от Ады, а скорее от самого Конкордина, который даже после того, как она назвала ему свое полное имя и рассказала о себе, так до конца и не мог избавиться от своего наваждения. И продолжал – Ада это чувствовала – мысленно сравнивать ее с той, воспоминание о которой не давало ему успокоения.
- Я слышала об этой теории. А есть еще поверье о злых двойниках-доппельгангерах, которые не отражаются в зеркале и не отбрасывают тень. Но, уверяю вас, дорогой Николай Александрович, ко мне это ничуть не относится – видите? – она вновь улыбнулась и указала взглядом на уже совсем короткую в этот поздний утренний час полоску собственной тени. – Совершенно никакой мистики! Даже скучно.
И вновь умолкла, понимая, что глупо и далее столь же настойчиво разуверять его – активное отрицание лишь усилит сомнение. Поэтому лучше всего просто дать человеку время разобраться в себе и своих чувствах. И лишь когда Конкордин опять заговорил, Ада решила, что может позволить себе некоторое любопытство. Тем более что, будто бы прочитав ее мысли, он тотчас же сам предложил спросить.
- Любопытно… - тихо откликнулась она, боясь спугнуть откровенность собеседника. – Но уместно ли мне будет интересоваться? Почему-то кажется, что эти воспоминания… нелегки? Впрочем, если уж дозволяете… Кем же она была для вас и почему вы расстались?
Март 1887 года. г. Малоярославец Калужской губернии.
Так вот Малоярославец тогда очаровал его и понравился совершенно всем. Если бы Николаю тогда было не двадцать с небольшим, а лет тридцать, то он бы понял, что это яркое очарование, заставившее его почувствовать себя в провинциальном городке, как в раю, баюкающее и даже, пожалуй, завораживающее, склонившее к другому, совершенно раньше непонятному образу жизни, в котором обычным стал небольшой круг общения, через месяц уже полное отсутствие новых людей, заведенный раз и навсегда порядок и невозможность неожиданностей, рисование с утра до вечера, - в общем, много позже он бы понял, что это означает лишь то, что придет время (весьма недалекое), когда все это ему надоест. Вот много позже он это узнал очень хорошо, и теперь, находясь во Флоренции впервые, полностью погрузившись в приятную атмосферу тосканской столичной жизни, уже предвкушал, как потянет его домой, и все, что нравится, надоест вдруг однажды и даже, пожалуй, начнет раздражать.
Что и говорить, тогда он меньше знал и поэтому был гораздо счастливее.
Весь сентябрь, октябрь, ноябрь, декабрь с рождественскими праздниками и холодный январь, даже начало февраля с шумной масленицей был уверен, что совершенно счастлив. Писал о том в постоянных письмах к матери, отвечавшей ему с неизменной грустью, в глубине души надеясь, что его счастье и удовольствие она передаст отцу, который, конечно, думал его наказать ссылкой, но вышло-то все не по его. Ему, Николаю, тут было дано все. Он чувствовал себя центром мира.
Рядом с ним была Липа. С ней было все так, как только можно было мечтать, и получилось ведь все почти что само собой, без каких-то глупостей, потому что она была такой искренней, без глупого жеманства и ничего из себя не пыталась представить того, чего не было на самом деле. Если бы ему кто-нибудь сказал, что скоро ее не будет в его жизни, то он бы и не поверил, потому что и представить себе не мог, что такое возможно.
Наверное, из-за Липы он и не понял сразу, что ему стало скучно. Ждал их встреч всегда, и это ожидание как-то наполняло время смыслом, а в ее присутствии совсем терял голову, так что уже вообще было не до рассуждений.
Тогда он еще и меньше всего думал о будущем, и поэтому, наверное, тоже был счастливее.
Но однажды, когда дядюшкина жена во время чаепития обычным своим жестом подвинула к нему большую чашку с огромным маком, нарисованном на фарфоровом боку, и сказала обычную свою присказку: "Пей, пока горячий, да не обожгись"... или нет, когда он рисовал в очередной раз по-мартовски зимний пейзаж за окном и вдруг услышал тиканье ходиков... Черт его знает, почему именно тогда, ведь они же ходили все эти месяцы, но он ни разу так не слышал их хода... Так вот именно тогда, кажется, Николай и понял, что загостился. И что ему хочется вернуться в Петербург, и чувство это стало расти с каждым часом. Вот тогда он и осознал - смешно, но ведь именно тогда - что Липа, его Липа, живет не где-то вне времени и пространства, появляясь в определенной точке для него, а здесь, в Малоярославце.
И что увезти ее оттуда может только Алексей, ее жених.
Или же он, Николай.
И тогда Конкордин и испытал одно очень неприятное чувство, отдаленно смахивающее на желание сбежать.
Нет, отношение его к Липе не изменилось.
Он бы хотел, чтобы она была там, где объявится он. Например, в Петербурге. И так же приходила к нему каждый день. Но чтобы все было именно так, как здесь, в Малоярославце, а больше бы ничего не изменилось.
Но он знал, что это никак не возможно.
И что сами его мысли - это уже немножко предательство по отношению к доверившейся ему Липе.
И именно это и заставило его смутиться сейчас и выпустить ее из объятий, придумав глупую отговорку о матушке*, якобы собиравшейся скоро войти. И, словно для того, чтобы сделать обман очевидным, послышался ее голос:
- Николай, я ушла к Глафире Александровне пить чай.
Он едва удержался от того, чтобы смущенно не ухмыльнуться, чем обязательно выдал бы себя еще больше. И все-таки, когда где-то вдали хлопнула входная дверь, не смог притянуть к себе Липу, как обязательно сделал бы еще совсем недавно.
- Я... я тут начал очередной пейзаж. Хочешь посмотреть? - радуясь нечаянно найденной отговорке, Николай повернулся и скинул холстину, закрывающую начатую акварель.
На всякий случай, вдруг неочевидно, что матушка здесь - не мать Николая, а жена дяди, священника, в доме которого он живет.
- Что ты делаешь, ну не нужно, сюда же в любую минуту могут войти!
Вздрагивая от щекотных прикосновений к волосам, Липа смеялась и шепотом умоляла Николая прекратить, но одновременно сладко замирала от его поцелуев, противиться которым было так трудно – да, честно сказать, и не хотелось вовсе! Помнится, глупенькая, поначалу она даже страшилась этой вдруг обнаружившейся в собственной натуре пылкости, проснувшейся так внезапно и неожиданно, что не было никакой возможности осознать, как же случилось, что именно Николай смог настолько быстро обрести такую власть не только над ее душой, но и над телом? И как могла она, прежде совсем не понимавшая пускавших под откос судьбы ради безумной любви героинь сентиментальных романов, внезапно и сама превратиться в одну из них – безрассудных и отчаянных, готовых пожертвовать собственной репутацией и добрым именем ради возможности быть со своим возлюбленным? Да, теперь Липа хорошо понимала их: и бедную Лизу, которую – вместо того, чтобы сочувствовать, гимназисткой считала наивной дурочкой, и мадам де Турвель из прочитанного тайком от родителей и даже сестры скандального французского романа в письмах. И, конечно, Анну Каренину, за драматической судьбой которой вместе с Липочкой следила, кажется, вся Россия, с нетерпением дожидаясь от графа Толстого публикации новых глав его сочинения.
Всего полгода прошло, а не верится, что когда-то она была другой… Впрочем, нет, внешне и теперь мало кто мог бы догадаться, что, как и прежде, спокойная и безмятежная, она полностью изменилась, когда в ее жизни появился Николенька. Уже в первую встречу – на балу в дворянском собрании, минувшей осенью, где Алексей их познакомил, стоило лишь посмотреть друг другу в глаза, и оба, казалось, поняли, что жизни их больше никогда не будут прежними. Хотя сам Николенька об этом, конечно же, ей вслух никогда не говорил. Она тоже не говорила – ведь в этом случае он бы, пожалуй, рассмеялся бы и ласково назвал ее сентиментальной дурочкой. Только даже если б и назвал – Липа не обиделась, потому что именно так и ощущала себя сама. И не видела в этом ничего дурного. Разве любить – это грех? А ведь она полюбила Николая – таким, каким узнала, сразу же! Резким в суждениях, насмешливым, иногда даже злым, ощетинившимся, казалось, сразу на весь мир – в такие моменты Липе отчего-то становилось его особенно жалко, хотелось обнимать и прижимать к себе, успокаивая все тревоги и волнения мятежной души. Души, тем не менее, нежной и ранимой, которую Николенька усердно прятал от этого мира – а она, Липа, сразу в нем рассмотрела. Души, которая лишь иногда проглядывала в его картинах: акварелях – на удивление нежных, тонких и немного грустных. Их Николенька показал ей не сразу, и как бы немного стесняясь, когда Липа впервые пришла вместе с женихом в дом его дяди. После обильной трапезы тогда почему-то разбрелись по дому – Алешка, как всегда, завел с батюшкой Гавриилом нудный разговор на хозяйственные темы, матушка Александра отлучилась по хозяйству, а Николай вдруг предложил Липе показать свои рисунки – как же она тогда этому удивилась! Еще сильнее изумилась, когда увидела на них то, чего не ждала – никакой борьбы, никакого сопротивления. Одни лишь мирные пейзажи, немного похожие на картины модных французских художников, которых многие ругают, а Липе вот нравятся эти неопределенные и будто бы размытые, если стоять совсем близко, линии, которые – стоит отойти на шаг, тотчас обретают резкость и объем. Да так, что сразу хочется оказаться буквально внутри каждой из них самой… Впрочем, вскоре выяснилось, что друг Алёши не только пейзажи рисует, а еще и портретирует. И Липа до сих пор еще помнит, как сжалось и забилось от предвкушения ее глупое сердце, когда, смущаясь, тот вдруг спросил, не согласится ли она побыть ему моделью? Прежде ее никто никогда не рисовал, так что, разумеется, согласилась. А всего через полтора месяца они уже стали мужем и женой – не в церкви! Все это получилось как-то просто, во время очередного художественного сеанса, когда никого из его родных не оказалось дома – и вышло так естественно и по-настоящему, что стыдно было даже спрашивать, что же дальше? Потому что Липа знала совершенно точно, что дальше они с Николенькой всегда будут вместе! Так что к чему и остальные глупые условности – Господь, смотревший на юных любовников глазами многочисленных икон в доме батюшки Гавриила, и так знал, что их чувство искреннее. И, наверняка, одобрял их союз – ведь не может же Он не отличить настоящее от напускного и ложного? Уверенная в этом абсолютно, Липа полностью отдалась своему новому чувству, хоть и приходилось его до поры до времени таить глубоко в сердце – не из-за стыда, а от жалости. Слишком уж тяжело было представлять неизбежный разговор с нынешним – для всех – ее женихом, который в жизни не сделал ей ничего дурного. Да и Николенька, который во всем ее понимал и всегда поддерживал, был с этим согласен. Торопиться не стоит, нужно время – так он говорил. Но теперь времени было все меньше. И потому Липа все-таки решилась поговорить с Алёшей, рассказала, что любит всем сердцем другого человека и станет вскоре его женой.
- Да, я думаю, на фоне распускающихся деревьев портрет будет смотреться особенно выигрышно! – метнувшись при первых звуках голоса матушки Александры на диван, стоявший у противоположной стены, еле слышно хихикая, она усердно копировала «официальный» тон Николеньки. – Кажется, я даже уже знаю, в каком туалете стану вам позировать, Николай Александрович!.. Или лучше вовсе без оного? – вдруг прибавила она тише и хитро взглянула на любимого. – А что? Нарисуешь меня в стиле Мане…
Где-то в глубине дома, тем временем, хлопнула, закрываясь за спиной хозяйки, входная дверь, и Липочка тотчас вскочила, и двинулась было вновь в объятия к Николаю, но тут же и замерла на месте, озадаченно разглядывая его лицо:
- Вот только не говори, что тебя смущает моя откровенность! Только не тебя! – рассмеявшись, она все-таки подошла поближе и, склонившись, положила подбородок ему на плечо:
- Конечно же хочу, показывай скорее! Ты ведь сам знаешь, мне все твое интересно! – повернув лицо чуть вбок, Липа попыталась поцеловать Николеньку в висок, но тот ушел в сторону – будто случайно, подавшись вперед к мольберту, чтобы сдернуть прикрывающую его холстину. – Что с тобой, милый? Ты сегодня какой-то странный…
Отредактировано Липочка (2015-11-17 23:13:11)
- Нет, я не странный, просто... душно здесь как-то...
Николай неловко увернулся и подошел к окну. Со скрипом открыл узкую раму, впуская весеннюю, терпкую, напополам с сыростью и холодом свежесть.
Он знал, что правильно со стороны выглядит странным, потому что в душе у него было мутно, неясно, неприятно и все двоилось. И самого его было как будто два. Один Николай был из вчера, и он бы пришел от Липиного предложения в восторг. Он бы шагнул к двери и закрыл ее на ключ (на случай внезапного чьего-нибудь возвращения), потом бы сказал что-нибудь вроде: "Я давно думал о чем-то таком, твои плечи просятся на холст Только не Мане, а Ренуара". Он бы раздел ее, с жадностью видя опять, как в нежных чертах Липы, наивной, неискушенной и доверяющейся, проступают совсем другие - как будто уже понимания. И непонятно, где заканчивается одно и начинается другое... Может быть, у них бы даже до рисования дошло в конце концов дело, правда гораздо позже. И, опять же может быть, он бы даже попросил ее остаться у него, тайно... Непонятно, как устроить, но это было его мечтой.
И скандальной, конечно. Потом бы пути назад уже не было, а он как раз... Да, он хотел отступить, и это намерение как раз и было причиной существования другого, второго Николая, который не позволил мечтам взять над собой верх и, чувствуя себя от этого благородным, пришел в некоторое подобие согласия с самим собой.
Картина, с которой сорвали закрывающую ее ткань, казалась обнаженной. На ней была весна, но не здешняя, а далекая, петербургская, в марте являющаяся точной копией зимы. Покрытый снежным покровом берег Невы, холодный фасад Зимнего дворца, и только солнце, стоящее достаточно высоко, и набирающая густоту синь неба говорит о том, что на картине уже март. Пейзаж был холодным и - впервые за долгое время - вовсе лишенным людей.
- Как тебе? - спросил Николай. - Видимо, соскучился. Заоконный пейзаж матушкиного сада исчерпал себя.
- Разве? – все еще продолжая улыбаться, Липочка недоуменно следила за его несколько суетливыми манипуляциями с оконными рамами. Впрочем, Николенька ведь никогда не любит, чтобы жарко, по осени даже упросил тетю и дядю не ставить себе в окно второй, зимней рамы, чем их, помнится, несказанно удивил. А Липочка вот, напротив, вечно мерзнет. И матушка ее даже порой шутит про это, что «паршивому поросёнку и в Петровки мороз»
– А мне совсем не жарко, наверное, потому что с холода!
Подойдя к окну, распахнутому Николаем в маленький, но ухоженный фруктовый садик – предмет особой любви и гордости матушки Александры, которая в сезон порой так истово предавалась уходу за ним, что порой казалось, что эти деревца и цветочные кусты в чем-то заменяют ей детей, коих собственных Конкординым Господь так и не дал, Липочка следом за любимым полной грудью вдохнула сырой мартовский воздух с его особым ароматом напитанного влагой тяжелого снега и еще чего-то, почти необъяснимого. Того, что можно лишь весьма приблизительно определить словом «предвкушение» - весны, тепла, возможно, счастья… Хотя, счастлива Липочка была уже прямо теперь. Ну – почти счастлива, потому что, если быть совсем уж честной, кое-что ее все-таки немножечко тревожило. Но назвать каким-то словом, высказать его – это беспокойство, вслух почему-то было трудно и еще… боязно. Даже Николеньке, с которым они поклялись как-то всегда быть друг перед дружкой совершенно честными. Вот и сейчас Липа просто молча пожала плечами и тихо вздохнула, так и не решившись развивать начатую было в разговоре тему. Бог знает, может, действительно все как всегда, а она просто что-то нафантазировала? Тем более что после, точно очнувшись от оцепенения, Николенька вновь будто бы стал собой прежним. Только вот пейзаж, который он, как всегда серьезно и с доверием, показывал ей, будто настоящему знатоку, на прежние совсем не походил. Был чужим каким-то: холодным и мрачным, хоть и являл взору яркий солнечный день.
- Красиво, - о достоверности и степени соответствия нарисованного истинному великолепию имперской столицы судить Липе было сложно: никогда не виденный воочию Петербург девушка знала лишь по иллюстрациям в журнале «Нива», который каждую неделю отцу доставляли по почте. Тем не менее, новый пейзаж она, конечно, одобрила. Но вновь насторожилась, услышав то, о чем как раз и побоялась совсем недавно заговорить сама:
- Из дома какие-то новости? А я ведь и почувствовала, что что-то не так… - поникнув, Липа замолчала, переводя взгляд на недописанную картину, которая теперь с каждой секундой казалась ей все более и более чужой и неприятной. Такой, что даже захотелось вдруг сбросить ее с мольберта и порвать, словно именно та имела какое-то мистическое свойство вызывать и усиливать у Николеньки тоску и скуку – и тем отдалять его от нее, Липы. – Знаешь, а у меня тоже есть новость! Я затем к тебе и пришла, чтоб ее сказать...
Слова как-то сами сорвались с уст, она даже не успела понять, что уже произнесла их вслух. Николай удивленно и, кажется, испуганно вскинул на нее взгляд:
- Нет, не бойся! Новость хорошая. Нынче поговорила с Алексеем. Сказала ему, что люблю другого, хотя намеренно не сказала, что другой – это ты. Не оттого, что мне это стыдно, не думай, но из одного лишь желания прежде узнать, а кто для тебя – я?
Отредактировано Липочка (2015-11-24 21:13:31)
Октябрь 1907 года, Тоскана, Флоренция
Услышав вопрос Ады, Конкордин не удержался от неожиданности и вздрогнул. "Кем же она была для вас?"
Ворочаясь без сна предыдущую ночь, Николай Александрович шаг за шагом вспомнил все события той осени, зимы и - особенно - того марта. Он вспомнил и весь их последний с Липой разговор, сначала сумбурный и двусмысленный, в котором двое говорят вроде как об одном, но думают все-таки о разном. Липа пришла к нему, полная надежд и желаний об их общем будущем, в то время как он не мог кроме как с сильным неудовольствием думать о том, что у него одно на двоих с кем-то будущее. Между тем он был уверен, что любил Липу, и теперь, с высоты опыта и прожитых лет, мог утверждать это со всей уверенностью, но тогда это обстоятельство ничего не меняло, соединиться по закону и навсегда, отвечать за кого-то перед богом и людьми он не хотел. Сейчас его этим было уже не удивить, но в далеком 1887 году, испытывая настойчиво желание сбежать из Малоярославца от всех и, прежде всего, от Липы, он сделал единственно возможный для себя и очень рассудочный вывод, что никакой любви при таком низменном порыве быть не может, а значит ее и нет, и разрыв - решение правильное, хотя и не слишком благородное, чего уж темнить и обманывать себя. И, кажется, тогда даже испытал, благодаря этому выводу, значительно облегчение.
В общем, тогда вопрос Липы "Кто я для тебя?" стал границей разговора, после которой иллюзии, если они у кого и были, растаяли.
Так вот теперь, слыша рифмующийся с тем двадцатилетней давности, вопрос Ады, Конкордин опять уверился, что перед ним Липа. Совпадение было слишком сильным, а женщина, закрывающая лицо зонтиком, под которым даже выражения ее лица было не разглядеть, слишком была Липой по мельчайшим жестам. Он был сейчас в этом уверен, и все-таки разоблачить фрау фон Криденер было решительно невозможно. Но, может, тем легче теперь будет объясниться.
- Видите ли, Ада...
Николай Александрович вдруг почувствовал давно забытое, очень молодое волнение, которое грозило помешать ему, и он решил представить себе, что находится в зале заседаний, где защищает очень неплохого, но, в сущности, далекого ему человека.
- Эта женщина значила для меня очень много. Наверное, она даже была лучшим, кого мне послала жизнь, но главнее оказалось другое, так бывает, - зачин, как показалось самому Николаю Александровичу, получился не слишком убедительным, и он поспешил продолжить, почему-то как будто сердясь. - Я знаю все эти новомодные рассуждения о судьбе и о всяких встречах. Символисты и прочие в своей поэзии вечно об этом рассуждают, остальные же делают то же самое в прозе и даже разговорах за завтраком. Пришло время, кто-то там появился... Я сам думал так же, пока не понял, что все это вздор. Никто не появляется вовремя, кроме наследников, да и то если у вас есть, что оставить после смерти. Другие же возникают в вашей жизни позже, чем надо, кто-то раньше, кто-то никогда, а кому-то вообще в ней бы появляться не следовало. Вы понимаете, о чем я?
- Становится жарко, пойдемте лучше туда? – сдержанным, изящным жестом баронесса указала спутнику на одну из массивных скамеек, кои на здешних улочках стояли едва ли не под каждым деревом. Должно быть, в местном жарком климате это было особенно необходимо летом, но и теперь еще более-менее продолжительная прогулка под полуденным солнцем по мостовой, за многие века отполированной тысячами ног до опасной, порой, скользкой гладкости, вызывала отчетливое желание укрыться в спасительной тени листвы. И через минуту они уже удобно устроились, выбрав себе спокойное место под раскидистым платаном.
Все это время Ада не переставала внимательно наблюдать за тем, как меняется выражение лица Николая Александровича, подмечая детали с интересом художника-портретиста, изучающего свою будущую модель перед тем, как приступить к работе. При этом сама фрау фон Криденер никогда даже не пыталась рисовать. Хотя в юности – до замужества, немало интересовалась современными, разумеется, тогда, веяниями в искусстве.
Забавно, к слову, что многое, казавшееся тогда необычным, даже скандальным, теперь, на фоне эскапад декадентов, этих новых бунтарей, одно упоминание о которых обыкновенно чуть не на целый день выводит из себя ее мужа, кажется всем такими милыми, почти невинными шалостями…
Внутренняя борьба, столь заметно отражавшаяся на лице господина Конкордина, тем временем, подошла к концу. И он заговорил вновь: осторожные слова и обтекаемые формулировки наталкивали на мысль о профессиональной привычке маскировать за ними истину. Такое свойственно, обыкновенно, людям, от слов которых многое зависит: юристам, дипломатам… На дипломата Николай Александрович, однако, похож не был. Стало быть, юрист? «Нужно будет непременно после спросить и проверить интуицию», - решила для себя Ада в тот же момент. А еще подумала, что, пожалуй, не даст Конкордину возможности так легко спрятаться за всем этим нагромождением слов, которыми тот прямо сейчас же и отгораживался, словно тщательно выстраиваемой баррикадой, хотя внешне все выглядело, как подробнейший и откровенный ответ на заданный вопрос.
- Понимаю. Но вы все же заблуждаетесь, Николай Александрович. Пожалуй, первым на эту тему высказался еще господин Пушкин: «Пришла пора, она влюбилась». А уж его вряд ли можно причислить к символистам, – Ада усмехнулась и вновь пристально взглянула на собеседника.
Сам того не ведая, себе на беду, Конкордин пробудил в ней любопытство, которое требовало удовлетворения. А отказывать себе в желаниях баронесса фон Криденер совершенно не привыкла.
- Иными словами, эту женщину вы… любили? Однако говорите о своей любви в прошедшем времени. Из чего делаю вывод, что у этой истории отнюдь не счастливый финал. Будет ли чрезмерной наглостью с моей стороны узнать, почему?.. Разумеется, вы вольны меня остановить. Тогда я извинюсь – и забудем об этом… Просто раз уж вы сами начали этот разговор… Стало быть, хотите поделиться? А я, говорят, неплохо умею слушать, - прибавила она вкрадчиво и осторожно, боясь спугнуть его откровенность.
- Именно, именно Пушкин символистом не был, потому и говорил он совсем о другом! - неожиданно для самого себя разгорячился Николай Александрович.
Предложение быть откровенным он, с совершенно несвойственной ему сегодняшнему простотой, воспринял как само собой разумеющееся и даже не остановился на нем, обойдясь и без всякой даже благодарности. Впрочем, оправданием тому было, что сейчас он более всего был уверен, что объясняется с Липой, которая скрыла свое желание выслушать его за изящной маской щедрой на свое время незнакомки.
- Говорил он о том, о чем и я вам говорю. Не "кто-то там" входит в нашу жизнь по задумке Провидения в нужное время, а "пора приходит" сама по себе. А это совсем никакая не судьба, не Провидение, не промысел божий и даже не символическое явление высшего порядка, а всего лишь...
Он хотел сказать "физиология", но посчитал такую прямолинейность слишком уж грубой, и осекся.
- ... всего лишь свойство человеческой натуры. А кто уж тут рядом в этот момент оказался, тот нашей порой и завладел. Пора пришла, она влюбилась. Потом пора пришла и он женился... Но вы меня сейчас неправильно поймете, Ада.
Получалось и правда так, что впору было исправляться, если уж на самом деле верить, что Ада и Липа - одна и та же женщина.
- В том-то и дело, что Липа была как раз такой, что впору было поверить в разумность пересечения человеческих путей. Только вот пора как раз и подкачала. Влюбиться-то время пришло, а вот... Это я теперь хорошо понимаю, когда вспоминаю ее и себя, каким был. Сегодня-то можно посмотреть на себя того, как на кого-нибудь совсем другого. Вроде как он ко мне и отношения не имеет, а только вот все-таки испытываю настоятельную потребность за него извиниться.
Похоже, та давняя история, и верно, не отпустила его до сих пор. Об этом явно свидетельствовала неожиданно бурная реакция на, казалось бы, невинное замечание баронессы о природе человеческих взаимоотношений, породившее целый поток размышлений вслух, более всего, однако, похожих на как-то прорвавшийся наружу внутренний спор с самими собой. Ада слушала его, не перебивая и более не пытаясь вступать в полемику, внимательно и с доброжелательной улыбкой. Несколько рассеянной – как раз настолько, чтобы Николай Александрович не заподозрил в ней избытка любопытства и не закрылся бы вновь. На сей раз – окончательно. Как это нередко случается с людьми его типа: сдержанными, гордыми и… одинокими. Бог-весть, откуда взялось у фрау фон Криденер последнее странное ощущение, однако с каждой последующей минутой общения с господином Конкординым оно становилось все более отчетливым и ясным.
- Не думайте о том, как я пойму и как отнесусь к этому пониманию, - решившись вставить слово, Ада мягко прикоснулась к руке собеседника, будто поощряя его этим дружеским жестом не останавливаться. – Главное – это то, что вы сможете освободиться от того, что так долго гнетет душу.
Между тем, в своих рассуждениях Николай Александрович успел уйти довольно далеко в сторону от того, что, собственно, Аду интересовало более всего. Сделал ли он это намеренно, либо же просто увлекся иной мыслью – и забыл об остальном, она пока не поняла. Но отступаться по-прежнему не собиралась.
- Да что же вы все-таки ей сделали, этой девушке?! – воскликнула она, наконец, улучив момент, когда разговор вроде бы вновь вернулся в нужное русло. – Право, вы так винитесь, что я начинаю думать дурное. А ведь вы совсем не похожи на дурного человека!
- Вы думаете, нехорошие вещи делают только плохие люди? - Конкордин усмехнулся с грустным добродушием.
Если бы его сейчас спросили, считает ли он себя дурным человеком, то он бы замялся с ответом, ведь отрицать это слишком самонадеянно и даже, пожалуй, нескромно. Но о себе давнем можно было говорить, как о человеке другом, судить беспристрастно, но и отвечать честно. Николеньку "давнего извода" Николай Александрович не считал плохим, но вот помогло ли это тогда Липе Ильинской?
Март 1887 года. г. Малоярославец Калужской губернии.
Говоря честно, почувствовал он себя после Липиного признания прегадостно.
- Ах вот оно что, - выдавил он тогда из себя и, повернувшись к ней спиной, начал с нарочитой аккуратностью убирать картину под покрывало. - Алексей, значит, приехал?
Николай считал себя человеком смелым. По крайней мере, с отцом, помнится, не темнил и отвечал честно, и даже был вполне искренне готов сдаться жандармам, если Конкордин-старший выполнит свою угрозу найти на сына управу самыми крайними мерами. Перспектива оказаться в казематах Петропавловской крепости его совершенно точно не страшила. Но вот теперь, когда Липа смотрела на него в немом ожидании, Николай почувствовал то, что называют холодком по спине и затылку. К этому взгляду, означающему, что придется поступать как должно и отвечать за свои поступки, а значит и за другого человека, Николай не был готов. И даже наоборот, особенно остро ощутил, что ничего этого ему не надо - ни ответственности, ни разорванной помолвки, ни сведенных воедино их с Липой судеб. Он хотел быть сам по себе: вернуться в Петербург, восстановиться в университете, учиться... Возможно, потом отчислиться и заняться чем-нибудь другим. Может, даже за границу уехать, если отец позволит. И даже в Малоярославец вернуться когда-нибудь, чтобы пожить недельку местной жизнью. И все по собственному желанию. Присутствие в жизни Липы все бы это поменяло и сделало невозможным. А еще маячило объяснение с Алексеем и, пожалуй, Липиными родителями. Холодок усилился, и за него Николай почувствовал особенную неприязнь к себе и всему окружающему.
Надо было что-то уже говорить, и он все-таки сказал. От собственных речей, в которых пошлость и мелодрама причудливо смешались и выдали худший результат, Николаю Александровичу было потом особенно стыдно.
- Зря ты это сказала Алексею, Липа, - голос у Николеньки был строгий, как будто он имел право отчитывать. - Алексей человек надежный. За таких следует выходить замуж. У него жизнь была расписана на двадцать лет вперед еще когда он в коротких штанах бегал. Он знает, кто он и зачем, что будет делать и на какие деньги вы купите дом когда-нибудь. Я не такой. Я еще не знаю, что мне надо. Я хочу вернуться в Петербург и университет. Мне все это, - Николай мотнул головой, как бы вбирая в этот жест комнату со всей обстановкой, - я не хочу быть на одном месте, Липа. Даже в Петербурге. И с одними и теми же людьми тоже.
На эту манеру – будто бы не замечая, пропускать мимо ушей вопрос, на который он не желает отвечать, умело переводя внимание на другое, Липочка обратила внимание еще в самом начале их с Николаем знакомства. И даже как-то заметила в шутку, что теперь станет следить, чтобы во всяком обращенном к нему предложении никогда не содержалось более одного же вопроса за раз – дабы невозможно было «сместить акценты». Он улыбался тогда и говорил, что Липа – большая фантазерка и все это выдумала, но, кажется, был несколько уязвлен… Теперь же уязвлена и озадачена была сама барышня Ильинская, с недоумением выслушивая пространные рассуждения о гипотетических преимуществах жизни в браке с «надежным Алексеем» и не понимая, к чему они?
- Да ведь разве не это в тебе и привлекло меня? – наблюдая напряженную спину Николая и то, как тщательно он упаковывает в рогожу свой новый пейзаж: «Будто что-то стыдное на людях сделал, а теперь стесняется», - подумалось почему-то, Липочка не смела подойти и заглянуть любимому в глаза. Уж слишком «сердитой» выглядела эта спина. Чужой совсем…
Словно незнакомец какой-то стоял сейчас рядом с ней в этой маленькой комнатке, где в последние месяцы Липа бывала так часто, что изучила и полюбила, почитай, каждую трещинку на оштукатуренных белым стенах, каждую потертость на видавшем виды ковре под ногами, потому и чувствовала себя в ней, как дома. Ничего не стеснялась, особенно, когда Николенька рядом. И вот…
- Милый мой, я ничего не понимаю! – голос ее прозвучал жалобно и просительно, хотя Липа этого вовсе и не хотела. – Ты решил ехать в Петербург… в университет? Но почему сейчас? Ведь не среди же учебного года ты туда вернешься?
Повернувшись, наконец, к ней, Николай молчал, потупившись. Молчал тяжело, неприятно. И от этого затянувшегося ожидания ответа, в сердце девушки вдруг сам по себе стал медленно вползать колючий холодок. Но ее уверенность в чувствах любимого была по-прежнему сильна. И не допускала даже возможности унижать его сомнением.
- Нет, вообще-то, глупости – вся я понимаю! – будто очнувшись, стряхнув в себя было сковавшее ее оцепенение, Липа все-таки подошла к нему и положила руки на плечи, пытаясь с ласковой улыбкой заглянуть в глаза. – Ты ведь столичный житель. И привык к тому, что вокруг происходит много разных интересных событий. А у нас… Почтмейстер своими санями соседского поросенка задавил, да у фельдшера вновь белая горячка приключилась, вот и все новости для разговоров на ближайшие три месяца. Но ведь и это жизнь, Николенька! И ее люди проживают, кто сетуя, а кто и в радости. Ты не пойми неверно, я ведь не в осуждение! – поспешила прибавить она через мгновение, заметив ответное движение уст и упреждая возможное недовольство. А то, что Николай по-прежнему был ею отчего-то недоволен, Липочке и без слов было ясно.
- Я лишь сказать тебе хочу, что одному оно везде так – тоскливо и скучно. Только ты ведь теперь не один, у тебя я есть. Да и дядя с тетей в тебе души не чают! Разве не расстроятся они, если ты прямо завтра вдруг скажешь им, что решил вернуться к родителям, разве не подумают, что отчего-то на них обиделся? Не спеши, дождись весны хотя бы. Да и мне ведь тоже невозможно вот прямо нынче объявить родным, что я порвала с Алёшей, а назавтра уже рассказать им о тебе!
Липа ничего не поняла, и как же это оказалось тяжело. Николай и впрямь разозлился на нее: за непонятливость, за собственную слабость, за то, что надо теперь объясняться и объяснять, а все потому, что она не может увидеть очевидного. Впервые эта трогательная невинность не вызвала в нем никакой нежности.
- Не надо никому про меня рассказывать, - глухо кашлянул он и, с усилием расцепив кольцо Липиных рук, едва ли не оттолкнул ее от себя. - Впрочем, если так хочешь, можешь говорить, но это ничего не изменит. Слышишь? Ничего, даже не думай. Только себе хуже сделаешь.
Его передернуло от нарисованной ею картины жизни. Почтмейстер с поросенком, известная всем белая горячка у... кого там? И матушка со своим чаем. Он не хочет всего этого, и даже Липу уже не хочет видеть, пусть она и не похожа на всех остальных. Ему особенно была неприятна эта ее уверенность в том, что он ей что-то должен. Взять ее с собой в Петербург женой? Почему она считает, что это так обязательно должно быть?
- Я не останусь здесь ни на весну, ни даже на месяц. И на неделю не останусь.
Николай развернулся и отошел к столу, размашистыми движениями начал собирать книги и тетради. Не умея смягчать удары, он резал слова, как тупым ножом, и они выходили грубыми, с кривыми краями.
- И уеду один. Я и не собирался по-другому. Разве я обещал что-нибудь? Говорю же, что зря ты Алексею рассказала. Он как раз любит, чтобы правильно, как договорились, с обязательствами. Скажи ему завтра лучше, что придумала всю эту историю, чтобы его помучить. Глупость, конечно, несусветная, поэтому и похоже будет на правду.
Выходит, все врут романисты, над трагическими судьбами героинь которых она столько раз обливалась горючими слезами, читая про муки, которые те испытывают, будучи оставленными своими вероломными возлюбленными. Ведь после жестоких слов Николеньки мир вокруг Липы, как ни странно, нисколечко не разрушился. Не пошатнулся даже. Разве что немного померк и сделался вдруг похожим на холодный и пустынный, свеженарисованный его пейзаж. Но и этого Липа уже не могла утверждать достоверно, потому что видела его слишком недолго.
- Не обещал… - откликнулась она, словно эхо, повторяя слова Николая, который как-то излишне быстро и суетливо вдруг принялся наводить порядок на своем столе, на котором в другие времена извечно царил сущий кавардак – «творческий хаос», смеялись они с ним когда-то вдвоем. – Ты прав. Ты во всем прав … я именно так все и сделаю. А ты… ты прощай, Николенька, и счастлив будь, сколько сумеешь.
Верно, что-то новое, прежде никогда им не слышанное, в интонации ее голоса, заставило Николая обернуться и попытаться остановить ее, но, молча качнув головой, Липа лишь отшатнулась в сторону, а затем выбежала прочь из комнаты, на ходу подхватывая с вешалки в передней свои вещи. Как долго шла она после этого по улицам, и куда – неведомо. Опомнилась, лишь оказавшись каким-то образом на все еще заснеженном, точно зимой, берегу Лужи. Сама река еще ото льда не вскрывалась – не срок. Но кое-где, местами, он уже изрядно истончился и темнел хорошо заметными среди общей пушистой белизны неровными «залысинами». К одной из них, постояв еще немного на берегу, Липа затем и двинулась, то и дело неловко оскользаясь на довольно высоком, ведущем прямо к замерзшему руслу, спуске, падая и поднимаясь вновь – но все равно не отступаясь, и не сводя напряженного и по-прежнему странно пустого взора с маячившей впереди цели…
Октябрь 1907 года, Тоскана, Флоренция
- Отнюдь! Я прожила на свете уже достаточно долго, чтобы не судить людей, руководствуясь лишь каноническими представлениями о том, что есть хорошо, а что дурно. К тому же и сама небезгрешна.
Молча выслушав краткий, без излишних подробностей рассказ Конкордина об его расставании с Липой Ильинской, фрау фон Криденер вздохнула и покачала головой:
- Да, жестоко, наверное. Но с другой стороны, если бы вы тогда не решились разорвать эти отношения, не было бы только хуже? Я ведь видела немало таких браков, Николай Александрович, где каждый из супругов существует будто бы по отдельности, не всегда даже имея волю скрывать свою ненависть ко второму достаточно глубоко, чтобы она не прорывалась иногда наружу. А если судить по вашему рассказу, это произошло бы довольно быстро. И кто бы по-настоящему от этого выиграл?.. Кстати, а вы никогда не пытались узнавать, что случилось с этой девушкой после вашего расставания? Как сложилась ее жизнь? Вышла ли она все-таки замуж за вашего друга?
Отредактировано Ада фон Криденер (2016-01-04 18:09:33)
Воспоминания давались Конкордину с трудом. Рассказывая, ему пришлось вновь вспомнить каждую мелочь, каждое свое или ее действие в их временной последовательности, как бы пережить и - как часто бывает в таких случаях - переосмыслить то, что было. Возможно, не во всем он был точен: сегодня важными казались какие-то незначительные детали, а бывшие когда-то центральными, наоборот, терялись во мраке прошлого.
Чего он ждал от этой исповеди? Николай Александрович бы не смог ответить на этот вопрос, но одно можно сказать точно - обращался он не к Аде, а к Липе, совершенно уверившись (или уверив себя?), что говорит с той самой женщиной, с которой так некрасиво порвал когда-то.
- Я не знаю, что с ней было дальше, - как-то тяжело и нехотя признался он.
В ее вопросе ему закономерно послышался упрек.
Собираясь обратно в Петербург, он чувствовал себя довольно противно: неприятное чувство вины мешалось с гаденьким страхом, при этом боялся он не ненависти Алексея, как ни странно, а того, что узнают все остальные. Что дядя и тетя, пожалуй, попытаются повлиять, что с ним будут разговаривать и что-то объяснять, что начнется вся эта тоскливая суета, которой он с лихвой хлебнул, когда отец и мать пытались его образумить и удержать от опасного поведения в столице. Уехав из Малоярославца, помнится, он испытал невозможное облегчение, что все позади, и совершенно уверил себя, что ничего такого не случилось, и с тем умением, что свойственно молодости, сам себе поверил. Потом, когда прошло уже много лет, образ Лики и воспоминания о той зиме стали являться к нему, и он видел свой поступок во всей его неприглядности. Он даже попытался найти Липу, но быстро не получилось, и он свернул поиски. Тогда самым правильным было написать дяде в Малоярославец, но смелости сделать этого Конкордин в себе не нашел. Тогда-то он и решил забыть историю основательно, и даже как-то преуспел.
- Вы все правильно говорите. Несчастные браки, совершенные по поспешности, взаимная вражда и неприязнь, какая-нибудь другая гадость... - он грустно усмехнулся тому, что всего этого он, хоть и не женился на Липе, все-таки не избежал. - Только получилось-то еще подлее. Может, та моя любовь и пришла слишком рано, да и связывать свои судьбы не стоило, только ведь это не отменяет всего остального. Я мог бы еще наплести про свою молодость, бесхарактерность и, если хотите, эгоизм, только для меня сегодня это никакие не оправдания. Я не имел права допускать, чтобы с Липой случилось такое. Если бы меня спросили, чего бы я хотел изменить, то я бы не сомневаясь ответил: чтобы того объяснения не было, чтобы ничто не привело бы к нему. А поверьте, мне и без того есть что хотеть поменять в моей жизни.
Конкордин остановился и резко повернулся к спутнице. Теперь, когда он все рассказал, ему нужно было задать самый важный вопрос.
- Я рад, что встретил вас, и очень надеюсь, что вы расскажете мне, что с Липой не случилось тогда ничего плохого.
"А эгоистом-то ты, предположим, так и остался, Николенька", - безжалостно констатировал он сам для себя.
- Право, Николай Александрович, прямо и не знаю, что вам сказать по этому поводу! – утратив на миг обычное самообладание, фрау фон Криденер даже руками всплеснула, удивленно взирая на собеседника, устремившего на нее пристальный и словно бы одновременно немного умоляющий, взгляд.
По всему выходило, что он все еще оставался в плену у своего странного наваждения, которое лишь поначалу показалось Аде забавным. Но дальше, по мере того, как Конкордин, с безжалостной по отношению к себе прямотой, пусть и не вдаваясь в интимные подробности, доносил до нее новые детали той давней истории, что не давала покоя его совести, вдруг начала чувствовать, как и ее саму будто бы вовлекает в мрачноватый водоворот его воспоминаний. И это было крайне неприятно, несмотря на то, что были они чужими, и до нее вроде бы совершенно не касались. Но, тем не менее, тем не менее…
- Разве что еще раз повторить: я вовсе не та, за кого вы, должно быть, продолжаете меня принимать. Потому вряд ли смогу ответить на заданный вами вопрос.
Не зная, что еще прибавить, баронесса глубоко вздохнула и отвела глаза в сторону, немного нервно обмахнувшись своим большим кружевным веером. Разговор с Конкординым начал утомлять ее неожиданной серьезностью, а сам Николай Александрович – своей странной, почти маниакальной настойчивостью. И в глубине души Ада уже проклинала свое извечное любопытство, сожалея, что позволила ему в очередной раз выплеснуться наружу и втянуть ее в дурацкую историю. Достопочтенный супруг фрау Ады, барон фон Криденер, часто любил утверждать, что следует во всем знать меру – даже в проявлении сочувствия… Причем, избыток эмпатии он приписывал не только одной лишь своей жене, но и всем остальным ее соотечественникам, полагая это не столько достоинством, сколько недостатком. В таких случаях она, как правило, на него обижалась и неизменно называла в ответ «черствым германцем». Теперь же почти готова была признать его правоту.
Впрочем, подлинное раскаяние, что отчетливо звучало в голосе Николая Александровича в течение всей его исповеди, не давало возможности даже теперь полностью отгородиться от переживаний и сделать вид, что рассказ его ничуть не затронул ее сердца.
- Но если бы – повторяю: если бы – я была ею, то… вряд ли смогла бы пережить подобное унижение! Но я – не она, потому давайте надеяться, что с Липой, и в самом деле, все хорошо. Что все произошедшее между вами не нанесло ей глубокой душевной раны. Потому в скором времени она все же вышла замуж за хорошего и надежного человека. Того, который был ее по-настоящему достоин. А после смогла даже его полюбить… Однако, признайтесь себе честно, дорогой Николай Александрович, разве не задевает вас такой благополучный исход этой истории? – фрау фон Криденер вдруг странно усмехнулась и вновь прямо посмотрела ему в глаза. – Приятнее ведь верить в то, что тебя полюбили однажды беззаветно и навсегда?
- Какой странный вопрос, не ожидал, право, растерялся Конкордин.
По всему было видно, что Николаю Александровичу поворот в рассуждениях собеседницы доставил крайнее неудовольствие. Настолько сильное, что он даже оставил сначала без внимания те ее слова, которые, казалось бы, должны были заинтересовать его гораздо сильнее.
- Неужели вы в самом деле думаете, что это может быть приятно? Единственная любовь навсегда, да еще несчастная, - мотив, конечно, безумно привлекательный, когда читаешь его очередное воплощение в каком-нибудь романе, но в жизни, как водится, все далеко не так хорошо. Желать быть объектом подобного чувства можно только очень плохо себе представляя, чему становишься невольным виновником. Юности, конечно, свойственна подобная безответственность и жажда максимального признания всеми и всем, а меня вот мысль, что чья-то жизнь – единственная, я в этом уверен – пошла из-за меня под откос, не радует совершенно.
Разразившись почти гневной тирадой, Конкордин осекся и стушевался. Все сказанное было для него правдой, вот только к чему такая вспышка? Пришлось признаться себе, что он ринулся разубеждать не Аду, а Липу. Именно она, по его убеждению, была перед ним, и с этой уверенностью – что встретил ее живой, здоровой и довольной, что смог объясниться – Николай Александрович совершенно не хотел расставаться.
- Вы - не она? – растерянно переспросил Конкордин. - Но этого совершенно не может быть. Вы, конечно, просто разыгрываете меня и жонглируете словами. В некотором смысле вы – не она, ведь вы Ада, а она – Липа, и вам больше лет и у вас есть то, чего у Липы еще не было и быть не могло, но если оставить всю эту риторику, то признайтесь, что вы ею были.
- А позвольте узнать, откуда произрастает подобная уверенность? – не обращая внимания на явное недовольство собеседника, вызванное ее последним вопросом, фрау фон Криденер продолжала спокойно и чуточку иронически на него смотреть, даже не подумав отвести взгляд или переменить тему. – Вы ведь утверждаете, что не пытались узнать что-либо об ее дальнейшей судьбе? – напомнила она с легкой улыбкой.
Было, и в самом деле, довольно занятно смотреть, как тщательно сдерживаемый гнев, вызванный абсолютно недопустимым для столь краткого и поверхностного знакомства, вмешательством в глубоко личные и до сих пор бередящие душу воспоминания, борется в Николае Александровиче со стыдом и неловкостью, которые он по-прежнему, вероятно, испытывал в отношении мадемуазель Ильинской. И Ада, по природе своей довольно азартная, не смогла отказать себе в маленьком удовольствии наблюдать за этой увлекательной борьбой так долго, насколько это возможно, прежде чем вновь легко коснулась руки господина Конкордина и, наконец, «отпустила» его взглядом:
- Не стоит впадать в излишнюю патетику, Николай Александрович! – сказала она просто и на некоторое время они умолкли и просто пошли рядом. – В большинстве подобных случаев все происходит без высоких драм… Поверьте! И – еще раз – нет, мне совершенно не в чем вам признаваться! Меня действительно зовут именно так, как я сказала, а девичья моя фамилия Аристова. Я родилась и прожила все жизнь до замужества в Петербурге. В Малоярославце не бывала никогда в жизни. Право, не знаю, как еще могла бы развеять ваше заблуждение! Впрочем… если вам так нравится находиться под его властью – как угодно! И я более не стану пытаться. Можете считать меня Липой. От этого я нисколько не перестану быть самой собой.
За разговором они не заметили, как вновь оказались у входа в гостиницу, где лакей тотчас же с поклоном отворил тяжелую дверь, пропуская гостей в прохладный и кажущийся после солнечной улицы полутемным холл «Итальянской короны». Проследовав вместе с господином Конкординым примерно до его середины, Ада остановилась, тем давая понять спутнику, что дальше желала бы пойти одна.
- Что же, благодарю вас за эту прогулку и хочу сказать, что была несказанно рада нашему знакомству! – проговорила она вежливо, затем слегка поклонилась и, плавно обогнув Николая Александровича, неторопливо пошла к мраморной лестнице, ведущей на этажи, где находились жилые апартаменты, беззаботно помахивая сложенным зонтиком. Так и не прибавив ни слова о том, желала ли бы она это знакомство продолжать.
Вы здесь » Записки на манжетах » Архив устаревших тем » Шарада
