Кэтрин оставила сестру в умелых руках служанки и ретировалась. До обеда было еще целых два часа, и графиня Лендбери провела их у себя, при этом если она и плакала, то очень непродолжительное время, основную его часть посвятив размышлениям.
Она была готова поверить теоретическим построением Элайзы, но никак не могла найти в своем сердце настоящего отклика, необходимого, чтобы погрузиться в новую жизнь, наполненную духовными исканиями, молитвами и отказом от земных радостей, с тем же рвением, с каким это делала мисс Беннет. При мысли о том, какой должна была стать ее жизнь, если она решит руководствоваться советами сестры, приводила Кэтрин если не в ужас, то - еще хуже - в неуместно веселое настроение. Да, ей становилось смешно, когда она представляла себя, без улыбки и затянутую в корсаж скучного мышиного цвета, садящуюся в воскресенье в карету, чтобы натощак прослушать проповедь священника. Особенно если вспомнить, с каким аппетитом сам пастор уплетал обед во время званых вечеров в Лендбери-холле.
Но что же делать?
И тогда Кэтрин Бишоп решила попробовать. Она не стала вдаваться в теоретическое осмысление этой своей идеи, но любому, склонному к философствованию человеку, сразу бы бросилось в глаза, что в этом решении графини было гораздо больше от ученого (которые уже начали в тот век плодиться в большом количестве), решившегося на эксперимент, чем от религиозного рвения, идущего из глубины души или сердца. Если сестра права, и сам образ жизни ее, Кэтрин, неправилен и противен человеку с духовными запросами, то новая жизнь, сначала тяжелая из-за отсутствия настоящего желания, без сомнения, должна пробудить в ней истинное к ней стремление, поселить покой в душе и избавить от сомнений. И потом, как венец доказательства, обязательно родится мальчик. Правда, графиня понимала, что при таком подходе она вряд ли сможет быть полностью откровенной с сестрой, а собеседник ей был нужен, и тогда Кэтрин решила доверить свои тайны давно заброшенному (кажется, сразу после рождения первой дочери) другу – дневнику.
Изрядно потрепанный альбом изящного цвета пепельной розы, украшенный бордовыми бантами, извлекли из сундучка, где он был погребен под слоем незаконченного рукоделия. Стерев пыль, Кэтрин открыла его и погрузилась в чтение давних своих мыслей, мечтаний и грез, которые для сегодняшней графини были забавными и наивными. Впрочем, воспоминания о времени пылкого ухаживания графа Лендбери вызвали в Кэтрин ностальгические и очень приятные чувства. Она вспомнила, что в новой жизни Генри должен перемениться и отказаться от определенных устремлений, и почему-то это вызвало в ней не умиление, а скорее глухое недовольство. Чтобы избавиться от него, как искушения самого нечистого, Кэтрин решительно открыла новую страницу и записала текущее число.
Сегодня моя сестра, мисс Элизабет Беннет, постаралась открыть для меня дверь к новой жизни, в которой не будет страстей, уничижающих достоинство и высшее предназначение любой человеческой души…
Далее последовал отчет о разговоре с родственницей и решение попробовать изменить свою жизнь.
Следующие пять дней Кэтри Бишоп должна была вызывать во всех удивление (за исключением ее сестры, посвященной в курс дела, и детей, которые были еще слишком малы для таких наблюдений). Она рано вставала, много времени посвящала молитвам и даже трижды посетила церковную службу (несмотря на то, что проповедь была только однажды). Она не читала ничего, кроме Библии, носила только одно простое платье серого цвета, в котором открытыми оставались только кисти рук и верх шеи, и совсем не украшала себя. Можно было подумать, что графиня Лендбери вообще лишилась в один день всех драгоценностей. Кэтрин мало смеялась, поджимала губы при самых невинных шутках мужа и не допускала его до себя ближе, чем на три шага. Она наотрез отказалась от приема с балом в соседнем поместье и даже дважды постилась. Элайза выглядела довольной победительницей, сама же Кэтрин пока не обрела счастья, но утешала себя, что еще слишком рано для выводов.
По настоящему душу она отводила только в компании дневника, где подробно описывала свои внешние победы и сетовала на отсутствие внутренних, то есть истинных. Вообще, кажется, именно беседа с дневником и была самым приятным событием за день, в чем Кэтрин не признавалась даже сама себе. С ним она могла быть сама собой, и если бы она перечитывала свои записи, то увидела бы сквозящую в них иронию.
В эту ночь Кэтрин никак не могла заснуть (в чем не было ничего странного, если знать, что целый день она почти ничего не ела, а спать пошла по новому обыкновению часа на три раньше, чем всегда) и решила открыть заветную тетрадь, но, даже обыскав всю комнату, нигде не смогла найти ее. С ужасом она перебирала в голове все возможные места, где могла оставить дневник, пока не вспомнила, что утром, заходя в библиотеку, чтобы убрать на полку легкомысленный роман (который искушал ее, пока лежал на туалетном столике), не забыла на столе дневник. Кэтрин хотела послать за ним горничную, но поняла, что при тех тайнах, что хранит заветная тетрадь, придется идти за ним самостоятельно. Облачившись в халат и взяв свечу, Кэтрин отправилась в путешествие сама, стараясь ступать по спящему дому тихо.
