Дэвид Ливси к тридцати шести годам имел все, о чем может мечтать человек его возраста и положения. Шесть лет назад он удачно женился на дочери старого Бойла, в положенный срок жена родила ему крепкого розовощекого сына, а спустя три года - еще одного; семья эскулапа занимала прекрасный коттедж в пять комнат за символическую плату, имела собственную кухарку, а сам доктор считался другом и наперсником Генри Бишопа, графа Лендбери. Ливси был седьмым ребенком и пятым сыном мелкопоместного джентри, и потому ему не стоило надеяться даже на покупку офицерского патента или захудалый приход, у него не было богатого дядюшки, который возлюбил бы его и отписал ему несколько тысяч в наследство в обход шестерых старших отпрысков Джонатана Харви Ливси; потому Дэвид, получивший символический куш от умершей тетки, решил грызть гранит науки, и грыз его старательно и с некоторым остервенением почти семь лет. А далее удача явила ему свой светлый лик. Поработав год «на побегушках» у Бойла, врачевавшего семью местных графов добрых сорок лет, и занимаясь преимущественно вправлением вывихов конюхам и родами дебелых жен арендаторов, он сделал предложение докторской дочери, чьи лета неумолимо стремились к стародевическим (девице было целых двадцать четыре года!) и вскоре стал мужем и компаньоном, а еще через три года оказался единоличным наследником практики своего учителя и (с некоторых пор) родственника по линии жены. В семействе Лендбери молодой доктор очень скоро стал своим – хорошее происхождение и воспитание, равные лета с новым графом и одинаковая с ним любовь к пятничным посиделкам за рюмкой бренди сблизили эскулапа и аристократа скорее, чем общие политические взгляды и виды на урожай. С молодой графиней Дэвид также нашел общий язык очень скоро – это было несложно, благо, что Кэтрин Бишоп оказалась лучшей из знатных пациенток, каких ему доводилось видеть. Она была крепка здоровьем, и, несмотря на изысканную хрупкость облика, жизнерадостна и весела, как щегол весной. Даже модные в высшем обществе мигрени беспокоили графиню не чаще, чем нужно было, чтобы не быть заподозренной в отсутствии необходимой дамам ее круга утонченной впечатлительности. Правда, последний год Дэвиду приходилось навещать своих друзей и покровителей чаще обычного – предпоследняя беременность графини, разрешившаяся так же благополучно, как и две предыдущие, вызвала у нее приступ затяжной послеродовой хандры, прошедший лишь с наступлением следующей беременности.
Состояние пребывавшей в тягости графини не вызывало опасений – в этом Ливси был уверен еще неделю назад. Поэтому срочный вызов, переданный доктору взъерошенным подростком, сидящим на козлах повозки, был расценен более чем серьезно. До родов оставалось не менее трех недель, однако доктор, будучи сторонником поговорки «Предупрежден – значит, вооружен», взял с собой набор инструментов, приказал супруге быть наготове, если понадобится помощь повитухи, и мысленно приготовился к самому худшему – даже к ягодичному предлежанию.
Реальность оказалась с одной стороны – много проще, с другой – неизмеримо сложной. По тихим шепоткам и перемигиваниям прислуги доктор понял – граф и графиня поссорились, но не настолько серьезно, чтобы ссора привела к необратимо печальным последствиям. Скорее (и это стало ясно по решительности, с какой граф покинул спальню жены, и выражению лица графини) Ливси был призван для врачевания ран душевных. Что было делом нехлопотным и даже приятным в компании графа, и несколько более трудоемким, когда речь шла его супруге.
- Выглядите вы прекрасно, как всегда, ваша светлость, - несколько покривил душой Ливси, приблизился к пациентке слева, привычно поймал за руку, чтобы посчитать пульс, вздернул брови и цокнул языком, - а вот сердечко шалит. Вам лучше присесть, мадам. А еще лучше прилечь, и немедленно. В вашем положении крайне вредны любые волнения. Прикажите горничной принести кипяток, я заварю вам успокоительный настой с валериановым корнем.
Доктор бросил беглый взгляд на опущенные уголки губ ее светлости, потом - еще один – на опустившийся живот, и снова недовольно хмыкнул.
