Записки на манжетах |
Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.
Вы здесь » Записки на манжетах » Игры разума » Pas de trois. Acte 1
Место действия: Анси, департамент Верхняя Савойя.
Время действия: начало мая 1926 года
Действующие лица: месье Герман Штольц, месье Бернар Арно, доктор Генрих Кропп, мадемуазель Габриель Сорель, месье Ульрих Магнус Ингельстетер, неписи по необходимости.
Отредактировано Bernard Arnault (2017-05-12 21:05:23)
Шестого мая в больничном дворе, заполненном кружевным солнечным светом, прозрачной тенью кленов и голубыми пижамами выздоравливающих пациентов травматологии остановился аккуратный бежевый «Cитроен», из которого вышли двое – маленький лысый господин в очках и с портфелем и среднего роста сухощавый мужчина с подвижным нервным лицом, слегка прихрамывающий на правую ногу.
Любители угадывать профессию человека по его внешнему виду заподозрили бы в очкастом господине с портфелем юриста – и не промахнулись бы. Это был герр Штольц, нотариус семейства Ингельстетер на протяжении последних десяти лет.
- Кажется, здесь, - Штольц вытянул шею, высматривая кого-нибудь из персонала, и замахал рукой, завидев молоденькую девушку в форменном сером платье и белом переднике. Пока он вел переговоры с хорошенькой медсестрой – на французском, но с заметным акцентом, его спутник не без интереса рассматривал кремовый фасад здания с пилястрами, потом обернулся и спросил:
- Вы давно знаете Ульриха Ингельстетера?
- Я ег-го почти не знаю, - жизнерадостно откликнулся Штольц, - я стал работать на Ингельстетера в шестнадцатом, после смерти дяди, а Ульрих тогда ушел воевать. После войны он почти не бывал дома – они с отцом не ладили.
- Ах, вот как, - рассеянно сказал второй – определенно француз, - так и не помирились?
- Нет-нет, - возразил нотариус, - осенью Ульрих был дома, знакомил отца с невестой. Но я тогда ездил в Гамбург по делам…
- Значит, вы с мадемуазель… той, что вам звонила, незнакомы?
- Мадемуазель Габриэль Сорель. Увы, нет, - разговаривая, герр Штольц и его спутник поднялись по лестнице на второй этаж, прошли через арку и оказались перед дверью в ординаторскую, - но она мне показалось барышней весьма уравновешенной.
- Он не знает о смерти отца? – француз отрывисто постучал и, не дожидаясь ответа, толкнул дверь.
- Наверное, нет, - Штольц прищурился и часто заморгал.
Доктор Кропп сидел за столом и быстро писал, при виде вошедших он поднял голову.
- Месье Кропп, не так ли? Герман Штольц, «Штольц и сыновья», я здесь представляю интересы герра Ингельстетера… ныне покойного, - он немного смутился и закашлялся, - а сейчас, следовательно, его сына. А это ваш коллега, доктор Бернар Арно.
- Весьма рад, - искренне ответил Кропп, пожимая протянутые руки, - весьма. Желаете пройти к пациенту? Только прежде…
- Прежде я желал бы ознакомиться с его историей болезни и узнать ваше мнение о его нынешнем состоянии, - голос Арно был негромким и суховатым.
- Разумеется. Присаживайтесь, господа. Вот папка. Физически он идет на поправку – я бы сказал, весьма бодро и без осложнений... - Кропп замялся.
- Но?.. – продолжил Арно, бегло просматривая записи, - в ваших словах явно обозначено «но».
- Но есть один весьма странный психический феномен… Который я не могу объяснить посттравматическим синдромом… и ничем не могу объяснить. Он ничего не помнит.
- Ничего? То есть не помнит обстоятельств аварии, того, что ей предшествовало?
- Нет, коллега. Он не помнит ничего. Он не помнит, кто он. Его мир ограничивается больничной палатой, сиделкой и его невестой, которая читает ему лекции по истории искусств.
За прошедшую неделю мадемуазель Сорель стала, можно сказать, живым неотъемлемым атрибутом городской больницы города Анси. Она покидала ее после восьми часов вечера, чтобы к восьми утра уже вернуться. Двенадцать часов, ровно половину суток, Габи тратила на поздний одинокий обед в маленьком ресторане с незатейливым названием "Анси", на длительную прогулку, без которой ей бы точно не удавалась засыпать без снотворного, и на беспокойный, тяжелый сон в пансионе мадам Дюбуа, выбранном за то, что находился от больницы в двух минутах неспешной прогулки.
Волосы Габи были уложены всегда так же, как в момент ее первого появления, зато брючный костюм прочно обосновался в шкафу, уступив место платьям. Прямой и недлинный их силуэт вполне соответствовал моде, но все-таки почему-то дисгармонировал с большинством.
Доктора Кроппа мадемуазель Сорель странным образом избегала и как будто побаивалась, предпочтя взять с ним тон вежливый, но отстраненный. Она задавала ему вопросы о том, чего ждать дальше. Ответы, видимо, ее не вполне удовлетворяли, потому что она заводила разговоры с сестрами милосердия. Молоденькая и смешливая Мари прониклась к Габи видимым сочувствием, но была очень неопытна и даже бестолкова, к тому же всего пару раз заменяла вторую, сестру Мадлен, отчего-то проникшуюся к Габи легкой неприязнью.
- Разве вас это должно беспокоить? - сестра Мадлен шевельнула верхней губой, отчего ее сходство с мышкой только усилилось, и посмотрела на Габи светлыми до прозрачности глазами. - Разве так важно, как месье будет выглядеть?
Мадемуазель Сорель тихо икнула, прекрасно уловив за легким недоумением и попыткой шутить почти отповедь.
- Меня не волнует, будут ли у него шрамы, - вспыхнула Габи, чувствуя, что против воли начинает уже оправдываться. - Но ведь если человек сильно меняется внешне, это не может не подействовать на него внутренне!
- Вам лучше знать, - парировала сестра Мадлен. - Вы давно его знаете.
Пара других разговоров завершилась примерно с тем же результатом, если не хуже.
К Ульриху Габриэль приходила так, как могла бы любая другая посетительница. Он не избегал разговоров, но чувствовалось, что любых проявлений их некогда особенных отношений лучше пока избегать. Входя, Габи здоровалась и садилась на стул чуть поодаль.
Она рассказывала ему об отце, но не сказала о его смерти через несколько дней после аварии. Избегала говорить о матери, ссылаясь, что ничего о ней, умершей задолго до их знакомства, не знает. Самой легкой казалась тема увлечений и путешествий, и о картинах, выставках или машинах говорить было совсем просто.
Во время их очередного разговора скрипнувшая дверь впустила доктора Кроппа (что было делом вполне обычным) и еще двоих.
"Началось", - подумала про себя Габриэль.
Ее спина стала натянутой, как струна. Повернувшись к вошедшим, она вопросительно взглянула на доктора.
Из всей последней недели он отчетливо помнил лишь последнюю пару дней. Все остальные вспоминались обрывочно, как тяжелый сон или как полубред. Он никак не мог привыкнуть к тому, что его зовут Ульрих, хотя уже уверенно откликался на это имя, скорее для того, чтобы не выглядеть слабоумным в глазах медиков и мадемуазель Сорель. Ее он старался называть по имени, но порой забывал об этом, и тогда наступал очередной неловкий момент.
Он был уверен, что доктор Кропп говорил о возвращении памяти в кратчайшие сроки, но память не спешила вернуться. Больше всего он ждал, что вспомнит свою невесту и наконец начнет видеть ее в этом качестве, но пока она была только красивой и милой девушкой, оказавшейся в столь же неловком положении, что и он сам. Вероятно, ему следовало с этим что-то сделать, но пока он не видел способа.
Через какое-то время он узнал, что у него умер отец, и в нем снова ничего не отозвалось. Он не помнил Карла Ингельстетера, заметку о кончине которого ему прочла Мадлен, явно расстроенная гораздо больше него самого. От этого известия он испытал только тягостное чувство, что не оправдывает чьих-то ожиданий и понятия не имеет, что должен чувствовать. Отец должен был быть для него не только именем в метрике, и даже если они не ладили, Ульрих хотел бы помнить, почему. Однако Мадлен не могла этого рассказать, а Габриэль не хотела, и ее можно было понять.
К счастью, мадемуазель Сорель пока ни на чем не настаивала и вела себя так, словно они были добрыми друзьями. Казалось, что ее даже не смущает, что его внешность теперь сильно пострадала. Порой он со стыдом ловил себя на мысли, что состояние Ингельстетеров, наверное, покрывает даже такие недостатки, но разумеется, никогда бы в таком не признался.
За эту неделю Ульрих успел лишь убедиться, что никто не может рассказать ему о его погибшем друге, Кристиане Тома. Единственное, что удалось найти, - адрес его матери, для которой он продиктовал короткое письмо и распорядился перевести ей достаточную сумму денег, чтобы организовать достойные похороны и... несколько компенсировать утрату. По сведениям газетчиков, она находилась на чьем-то попечении, но в любом случае он собирался навестить ее, когда сумеет самостоятельно передвигаться и лучше будет понимать, кто он, собственно, такой.
В разрешении этого вопроса, наверное, могли бы помочь люди, вошедшие в палату вслед за доктором Кроппом, когда мадемуазель Сорель рассказывала ему о новой выставке в Париже. Ульрих приподнялся, чтобы лучше видеть гостей - зрение понемногу возвращалось, и уже в дверях палаты он мог с уверенностью отличить каждого из них от доктора Кроппа не только по отсутствию медицинского халата. Увы, ни один из них ему так и не вспомнился.
- Доктор Кропп. Господа?[AVA]http://funkyimg.com/i/2rE3y.jpg[/AVA][NIC]Ulrich Ingelsteter[/NIC]
Отредактировано Автокран (2017-05-21 10:40:54)
Лаконичный пересказ событий последней недели, сделанный доктором Кроппом, вызвал живое любопытство Штольца, забросавшего местного эскулапа вопросами на забавной смеси немецкого и французского. Кропп отвечал по-французски, бросая косые взгляды на месье Арно. Арно выслушал его молча, не прерывая, и едва заметно пожал плечами.
- Вам мой рассказ кажется… странным? – поинтересовался Кропп.
- У меня нет оснований упрекать вас в склонности к преувеличению, месье Кропп. Однако, если бы мне рассказал об этом человек, далекий от медицины, я решил бы, что его фантазиям место в дешевых бульварных изданиях. В лучшем случае – в «Газете литературных дебатов» месье де Налеша. Современной медицине неизвестно о подобных случаях. Ретроградная амнезия редко длится больше недели, и проявляется лакунарными...
- Это не ретроградная амнезия, Арно, - в голосе Кроппа послышалось звенящее раздражение, - идемте.
Он пропустил француза вперед и быстро и тихо спросил у Штольца по-немецки:
- Где вы его нашли? Давно знакомы?
- Достаточно, - улыбнулся нотариус, - доктор Арно работал в полевом госпитале во время войны. Последние четыре года занимается реабилитацией неврологических больных в Валь-де-Грас. Мне нужен был толковый доктор-француз. У него лечился мой кузен после тяжелой черепно-мозговой травмы. Я попросил его поехать со мной и оценить возможности дальнейшего лечения герра Ингельстетера на дому.
- Но почему француз?
- Об этом просила его невеста.
- Я все слышу, - не оборачиваясь, произнес Арно. - Мы хотим перевезти его, месье Кропп. Вы не возражаете?
Кропп нахмурился.
Сестра Мадлен, завидев необычную процессию, поднялась из-за стола в коридоре, и просочилась в палату следом за Арно.
- Месье, мадемуазель, это… - начал Кропп, но нотариус его опередил.
- Здравствуйте, - хорошо поставленным голосом сказал Штольц.
Стеклышки его окуляров задорно поблескивали. Сам Герман Штольц лучился сдержанным оптимизмом - как это обычно бывает у хорошего нотариуса при встрече с богатым клиентом. Лишь на мгновение в круглых глазах Штольца мелькнуло сомнение, мелькнуло и пропало. Клиент (разумеется!) был в палате не один.
История искусств расположилась поодаль, повернувшись спиной к двери. Арно заметил лишь тщательно завитой белокурый затылок, пробормотал приветствие, бросил вопросительный взгляд на забинтованного пациента и сделал шаг к кровати.
Женщина, сидевшая на стуле с высокой спинкой, медленно обернулась.
Она была молода, привлекательна, умеренно дорого и со вкусом одета.
- Здравствуйте, мадемуазель… Сорель, верно? – продолжил Штольц, несколько сбитый с толку, - мы с вами разговаривали по телефону… позавчера. Месье… Герр Ингельстеттер, мое почтение. Я Герман Штольц, адвокат. Мы не были знакомы лично. Я должен сообщить вам печальную весть…
- Он знает, - пискнула из-за спины Арно мышка.
Троица синхронно обернулась.
- Это медсестра. Сиделка, - пробормотал посрамленный Кропп, и густо, до затылка, покраснел.
- Хорошая? – без улыбки поинтересовался Арно.
Отредактировано Bernard Arnault (2017-05-20 22:39:40)
- Разговорчивая. И умеет принимать решения. Свои, - тихо, но так, чтобы ее отлично можно было расслышать, ответила мадемуазель Сорель.
Известие, что жених знает о смерти отца (это раз) и что знает об этом не от нее (два) вызвало в Габи неудовольствие, которое она и не думала скрывать. Сестра Мадлен сделала то, что считала нужным, при этом не только не поставив в известность невесту, но, по всей видимости, даже без одобрения врача.
Поднявшись со стула, Габриэль повернулась к вошедшим.
Визит, как это водится с теми, которые уже давно ждешь, получился неожиданным. В палате стало сразу очень тесно. Габи показалось, что каждый из вошедших мужчин посмотрел на нее слишком внимательно, слишком оценивающе и слишком недоверчиво. Она знала, что это только иллюзия, но все-таки невольно поежилась, сразу же после упрямо тряхнув волосами, как будто хотела избавиться от назойливой мысли.
- Месье Штольц, - после легкого колебания Габриэль обратилась первым к адвокату. - Вы десять лет вели дела семьи Ингельстеттер. Я думала, именно вы сообщите все Ульриху.
Упоминание продолжительности службы адвоката было сделано вовсе не для того, чтобы польстить ему, выказать уважение или проявить расположение. Это было для того, на чье возвращение к памяти все надеялись.
Отредактировано Gabrielle Sorel (2017-05-26 12:53:25)
- Здравствуйте, - сказал он.
Деловитость этого немца была слышна даже в его приветствии. Стекла очков - что же еще могло поблескивать на его лице - тоже были деловитыми. В руках он держал портфель - несомненно, солидный, с солидно щелкающими застежками, полный бумаг. Ульрих мог видеть на месте этого портфеля только размытое темное пятно, но он знал. Хорошее зрение было для этого необязательно.
Он ничего не успел ответить на известие о печальнои известии. Сразу после этого разговор словно обогнул его, и общаться начали посетители.
- Хорошая, - сказал он отчетливо и с некоторым раздражением, без выражения глядя на спросившего.
Ему не нравилось, когда посетители исключали его из беседы. Эта палата была единственным местом, которое он мог назвать своей территорией, и он не хотел видеть на своей территории балаган. Ему не нравилось и то, что Габриэль за каким-то чертом конфликтует, оказывается, с сиделкой и именно сейчас считает нужным об этом заявить. Появление двух незнакомцев, похоже, нервировало не только его, но и всех вокруг.
Ульрих перевел взгляд на адвоката.
- Герр Штольц. Я рад познакомиться с вами. У меня к вам будет много вопросов... о семейных делах.
Он задумался, так ли должен себя вести. Но ни в одном справочнике хорошего тона не припоминал рекомендаций, как следует держаться страдающим амнезией сыновьям покойных банкиров. Очевидно, справочники следует дополнить.
Он обнаружил, что нервозность не мешает ему... передавать информацию.
- Я знаю о смерти моего отца. Об этом писали в газетах, а я настоял, чтобы мадемуазель, - он посмотрел на сиделку и не припомнил ее фамилии, - чтобы Мадлен каждый день читала мне газеты. Я не помню свою семью. Меня не нужно оберегать от новостей.
Последнюю фразу он постарался смягчить, чтобы не задеть Габриэль. Вероятно, она считала, что так будет лучше, но она исходила из своих представлений о нормальных людях. Он не помнил, каким человеком был, но понял, что не считает себя полностью нормальным. Нормальным людям не приходится регулярно напоминать себе собственное имя.
- Как я понял, мы должны сегодня что-то обсудить?[AVA]http://funkyimg.com/i/2rE3y.jpg[/AVA][NIC]Ulrich Ingelsteter[/NIC]
Отредактировано Автокран (2017-05-26 21:53:28)
Арно наблюдал за всеми сразу.
Это было несложно – сделать шаг назад, прислониться к стене (привычка, оставшаяся с тех пор, когда его хромота была заметнее, а длительные нагрузки оставляли отчетливое ощущение инородного отела в колене и металлический привкус во рту).
Он видел, как дрогнули узкие плечики сестры Мадлен. У нее был колкий взгляд и вызывающе-острый треугольный подбородок. Кажется, ей не нравится Габриель. Перевел взгляд на невесту. Прямая спина, напряженная шея – так держат голову воспитанницы католических школ при монастырях и профессиональные танцовщицы. Любопытно, она первое или второе?
Кропп… Старый доктор недоволен. Разумеется.
И Герман Штольц. Штольц был явно растерян.
В его практике это был уникальный cлучай. В юридических справочниках в разделах, регулирующих вопросы психической вменяемости клиента, не значился пункт «тотальная амнезия».
Штольц поправил очки и откашлялся.
- М-мы… Д-да, конечно. Я предлагаю вопросы введения в наследство перенести… на более удобное время и в более удобное место. Для начала, - в лице семейного адвоката появилось что-то беспомощное, а акцент сделался более явным, - я хотел бы обсудить переезд. Если я верно понял вас, месье Кропп, герр Ингельстетер вполне может преодолеть на автомобиле расстояние в несколько десятков километров. Мадемуазель Сорель предложила перевезти вас в шале рядом с Валлорсином, герр Ингельстетер, в двенадцати километрах от Шамони. Это ваша собственность, месье. По распоряжению покойного его построили накануне Зимних игр три года назад, - пояснил он для Кроппа.
Кропп поморщился, но кивнул.
Переезд был неизбежен – люди, обладающие таким состоянием, каким обладал сейчас Ульрих Ингельстетер, не лечатся в городских больницах.
- Вам нужен грамотный врач, сиделка, вероятно, массажист. В перспективе, - буркнул Кропп.
- Для этого есть я, - откликнулся Арно и отлепился от стены, - а сиделка нужна. Тут мы рассчитываем на вашу помощь. Посоветуйте толковую медсестру из местных. И… да, месье Ингельстетер, вы ведь не против переезда? – он впервые взглянул на пациента в упор. Между турами белого бинта блестели глаза с лихорадочно широкими зрачками.
Он почувствовал любопытство, колкое и неудобное, как камушек в ботинке. В мозаике явно недоставало элементов. Приглашенный Штольцом в качестве консультанта, он почти сразу понял, что не просто готов пойти дальше. Его охватил азарт, который, казалось, был безнадежно утрачен за годы войны.
Деньги?
Нет, не только деньги. Не столько деньги.
Профессиональный интерес.
Сначала Габриэль смотрела только на адвоката семьи Ингельстетер. Казалось, что месье Штольц волнует ее больше всего, но тот если и был чуть растерян, то явно не больше, чем любой, кто попал бы в такую скользкую и необычную ситуацию. Впрочем, он довольно быстро нашелся, чтобы дальше вести себя уже как ни в чем ни бывало. Можно было подумать, что он каждый день навещает наследников, потерявших память. Тогда Габи посмотрела на доктора. Месье Арно выглядел совсем не так, как она почему-то себе представляла. Ей хотелось, чтобы он был старше, вальяжнее и благодушнее, но Штольц предпочел привезти француза, чем-то похожего на немца.
Хорошо было уже то, что доктор согласился заменить собою сразу двоих, но у месье Арно был острый взгляд, а в его облике отчетливо просвечивали не до конца понятная Габи заинтересованность и уверенность, видимо, благодаря которым, он и счел возможным приступить к расспросам сразу же, наравне с семейным адвокатом. Двое деловитых незнакомцев на одного, часто еще впадающего в беспамятство, - это показалось Габриэль чем-то почти жестоким. Слова адвоката про шале больше походили на краткую сводку из энциклопедии - говорящую все и ничего одновременно.
- Месье Штольц, я рассказывала Ульриху про шале, но, боюсь, не так, как вы.
Габриэль действительно не стала ничего скрывать. Несмотря на отзывы доктора Кроппа, она разговаривала с Ульрихом не только об истории искусств. Она рассказывала и про шале, построенное недалеко от деревушки Валлорсинн, но не была уверена, что он понял ее до конца или что-то запомнил, выделив из сложной череды снов и яви как важное. Впрочем, ровно то же самое можно было сказать совершенно обо всем.
- Шале построено на отдалении от деревушки, не больше четверти часа езды на велосипеде, - обращалась она теперь ко всем. - Удобный дом, окруженный розами. Там очень тихо и спокойно, но если что-нибудь нужно срочно, то ехать недалеко, особенно на автомобиле. Дом совсем новый.
Тот, кто спрашивал, отошел к стене. От попыток уследить за всеми сразу кружилась голова, и он выпустил этого человека из виду. Он только теперь знал, что за ним наблюдают. Это был хороший наблюдательный пункт, у стены.
- И более удобное состояние, - произнес он, соглашаясь с адвокатом. Штольц, вот как звали адвоката. Он запомнил эту фамилию с первого раза, в отличие от своей. - Я все еще под действием морфия.
В действительности это его не остановило бы. Он хотел расспросить о других наследниках, о возможных претендентах, о всех кузенах и кузинах, какие могли у него быть. О людях, которые помогли бы ему не чувствовать себя единственным в мире представителем своего вида.
Но он знал, что эти вопросы поставят всех в неловкое положение.
- Шале, - повторил Ульрих. - Да, я припоминаю. Мадемуазель Сорель говорила мне.
Конечно, она не имела в виду хижину пастуха. Скорее всего, она не имела в виду и тот маленький домик, который ему рисовался, одноэтажный, приземистый, едва заметный среди зелени, уютный своей простотой. Но он был Ингельстетером и теперь знал, что это значит. Это значило, что в шале без затруднений разместятся он, Габриэль, врач, сиделка, массажист и сколько потребуется прислуги, и им будет просторно. Это будет весьма дорогая простота.
Ему стало жаль немца, который так нервничал.
- Спасибо, герр Штольц.
Потом он посмотрел на Габриэль и чуть заметно ей кивнул. Она говорила что-то такое. Дом, розы. Про Валлорсин он не помнил, даже не знал, где это. За дверями палаты лежал незнакомый мир, и на мгновение ему стало не по себе от того, насколько этот мир огромен и как много может знать о нем. Палата показалась ему единственным спокойным местом.
Но если отказаться сейчас, дальше не станет проще.
- Если переезд возможен, я готов.[AVA]http://funkyimg.com/i/2rE3y.jpg[/AVA][NIC]Ulrich Ingelsteter[/NIC]
Отредактировано Автокран (2017-06-02 18:49:18)
Когда заговорила мадемуазель Сорель, ему показалось, что острый носик сестры Мадлен сделался еще острее – подивившись этому зрительному феномену, он отвернулся и наклонился к доктору Кроппу:
- Что со вторым… месье Тома, верно?
- Полиция связалась с его родственниками… - свистящим шепотом ответил Кропп; Штольц на него покосился и отвернулся, - у него старая мать, живет в Германии, и кузина… троюродная, кажется. Живут очень скромно. Мы переговорили с кузиной и приняли решение кремировать покойного. Тело было в ужасном состоянии, да и жара… Урну с прахом должны забрать на этой неделе. Я полагаю, мы поступили правильно…
- Совершенно верно, - пробормотал Арно, отмечая мелодичный голос мадемуазель Сорель, описывающий горную деревушку, идиллические розы и «на велосипеде за четверть часа», - я только попрошу вас… но потом.
Габриель замолчала, снова заговорил больной – Бернар слушал внимательно, замечая едва слышный акцент - настолько «едва», что без знания в Ингельстетере можно было и не заподозрить немца.
- Розы – это замечательно, - без улыбки произнес он, как только Ульрих кивнул, и со стороны непонятно было, шутит он или говорит серьезно, шагнул вперед, чтобы пациенту не пришлось вытягивать шею - это очевидно, что попытки движения все еще доставляют ему неудобства - и продолжил говорить. Говорил Бернар Арно негромко, с расстановкой, делая равновеликие паузы между отдельными фразами, словно помечая невидимыми чернилами пункты и подпункты нового свода правил:
- Я читал историю болезни, мы с доктором Кроппом пришли к выводу, что вам по силам переехать в Валлорсин, месье Ингельстетер. Я и мадемуазель Сорель поедем с вами – точнее, мадемуазель Сорель и я, если верно расставить приоритеты, - обозначенная глубокой «скептической» складкой в левом углу рта, скупая улыбка позволяла догадаться о том, что определенно шутит, - месье Штольц, разумеется, волен решать, ехать ему с нами немедленно или задержаться для оформления документов. И сиделка… Что вы скажете, доктор Кропп?
Генрих Кропп, последние полчаса выступающий преимущественно фоном, выдвинулся на авансцену и откашлялся.
- Я предложил бы вам сестру Гаске… у нее богатый опыт ухода, она работала в госпитале во время войны и…
- Я могу, - внезапно снова подала голос сестра Мадлен, - если, конечно, руководство позволит…
Брови доктора Кроппа поползли вверх. Он икнул и побагровел.
Штольц почесал переносицу.
Арно мышке улыбнулся, неожиданно тепло и приветливо:
- Почему бы и нет. Разумеется, с одобрения руководства. Как вы считаете, месье Ингельстетер… мадемуазель?
После всего, что было "до", можно было догадаться, что мадемуазель Сорель предпочла бы сестре Мадлен какую-нибудь другую даму. "Мышка" относилась к ней с необъяснимым неодобрением, справляться с которым Габи не хотелось, но ее мнение опередил Арно. Серьезный сначала, он вдруг улыбнулся так, словно безмерно рад именно такой помощнице. Спорить с месье Арно Габи хотела еще меньше: от него зависело слишком многое. В некотором смысле даже он будет определять жизнь в маленьком шале больше, чем Ульрих и Габриэль. Судя по оговорке, которую он поспешил исправить, месье Арно осознавал это в полной степени.
- Если сестра Мадлен станет вашей правой рукой и будет в точности выполнять ваши предписания, то конечно, - согласилась Габи.
Оставалось надеяться, что не в больнице, где Мадлен, конечно, чувствует себя хозяйкой, а на чужой территории, откуда ее могут и выставить с очень плохими рекомендациями, она будет вести себя более сдержанно и осмотрительно.
Но было еще кое-что, помимо сестры Мадлен, что показалось Габи важным. Оказывается, у месье Тома была еще кузина, и кто-то должен был появиться, чтобы забрать урну с его прахом. Интересно, она сама или какой-то поверенный? Может ли у такой семьи вообще быть поверенный? Или друг, согласившийся выполнить печальную миссию?
- Мне кажется, раз вы думаете, что переезд по силам, то не стоит затягивать с ним, - решилась высказать свое мнение Габи, обращаясь сразу к обоим врачам. - Я не знаю родственниц Тома... какие-нибудь неожиданные сцены никому не принесут удовольствия и вообще не нужны.
Доктора шептались неподалеку от двери. Это все еще раздражало, словно в компании кто-то начал сговариваться в уголке. Он понял, что никогда такого не любил.
Отдельные слова долетали до кровати. Они говорили о погибшем. Ульрих уже не первый раз слышал, что тот выглядел ужасно. Даже по меркам доктора Кроппа, который должен был застать войну и вместе с ней множество познавательных зрелищ. Было трудно смириться с тем, что даже здесь, в мирной жизни, смерть все еще приходит в таком облике, а не тихо, мирно и практически незаметно для всех.
Он погрузился в мысли об этом, как в густой туман. Теперь при попытках вспомнить он видел не белую стену, а это плотное, осязаемое марево, скрывающее все вокруг, и даже очертания его собственной руки скрылись бы в тумане, если б он мог ее вытянуть.
Там он и блуждал, пока в тумане рождались и пропадали смутные призраки людей и вещей. Наконец "грамотный врач", который так и не назвался, вывел его из этого транса. Он помолчал, определяясь с тем, что хочет ответить. Собеседник, который называл его "месье", должен был быть французом.
- Хорошо. Месье?..
Герру Штольцу предстояло самостоятельно решить, что для него удобно. Хотя Ульрих взглянул на него, приглашая высказаться.
Большое количество людей в слишком тесном для этого помещении быстро утомило его и он ждал момента, когда не будет невежливым снова соскользнуть в туман, но на этот раз из оцепенения его вывела Мадлен. Ульрих собирался сказать, что предоставит это решение Габриэль. Медсестра была услужливой, все делала исправно и никогда не отказывалась прочитать или написать ему что-то. Она была ему симпатична. Но сводить в одном пространстве двух конфликтующих женщин...
Габриэль поняла, что решение за ней, и без его подтверждения.
- Я согласен, - сказал он со странным ощущением, что какие-то люди делают с его жизнью нечто, на что он на самом деле не соглашался.[AVA]http://funkyimg.com/i/2rE3y.jpg[/AVA][NIC]Ulrich Ingelsteter[/NIC]
Отредактировано Автокран (2017-06-05 21:34:30)
- Пожалуй, вопросы удобства размещения клиента – это прерогатива медиков, а не юристов, - выйдя из транса, сообщил Штольц, - я останусь здесь, чтобы помочь с оформлением документов, оплатой услуг… вы не будете против, герр Ингельстетер, если от вашего имени мы оставим больнице некоторую уместную сумму в качестве благотворительного взноса? - Штольц возвращался в свою колею и возвращал на привычное место слегка потускневший апломб опытного переговорщика с медиками и налоговыми инспекторами. - Кроме того, я считаю своим долгом проследить, чтобы отправка праха месье Тома была проведена по всем правилам, и предложить его родственникам… компенсацию.
- Это очень благородно с вашей стороны, месье Штольц… месье Ингельстетер, - кивнул Кропп, и повернулся к мадемуазель Сорель, - за урной приедут представители властей. Мать не может покинуть дом в силу возраста и нездоровья, кузина – в силу занятости. У нее малолетний ребенок… кажется, не один. Вас я попрошу зайти в ординаторскую, Мадлен, чтобы получить инструкции, потом… Доктор Арно!.. Вы хотели что-то у меня уточнить?
Заметка на второй полосе «Фигаро» от 6 мая 1926 года
Автор: Жюль Ренар.
Война отняла у нее старшего сына, послевоенный голод и лишения стали причиной болезни и смерти дочери. Кристиан, младший сын немецкой прачки и французского плотника, умершего в 1905 году от туберкулеза, был последним.
Последней надеждой стареющей матери.
«Он был очень умным мальчиком, - сказала мне фрау Тома, - не хотел стоять на месте. Еще маленьким что-то постоянно придумывал. То устройство для открывания пивных бутылок, то такую штуку для взбивания сливок… знаете, миксер называется. Говорят, ее придумал какой-то американец и получил за патент большие деньги! Но Крисси придумал его еще раньше. Он не желал повторить судьбу отца. Еще до войны он поступил в техническую школу в Штутгарте, и проучился почти полтора года. У нас не было денег, и ему пришлось уехать в Саарбрюккен на заработки. Ему нравились автомобили, и он начал работать механиком в первой городской автомастерской. Я им гордилась. Он хотел продолжать образование, и стать инженером, но началась война. Крисси был ранен при Вердене, но выжил… Он выжил на войне, понимаете?»
Она заплакала. Слезы стекали по ее морщинистым щекам, испещренными бурыми старческими пятнами, и я не нашелся, что сказать.
Жизнь несправедлива.
Кристиан Тома познакомился с Ульрихом Ингельстетером в госпитале в начале 1917 года – они лежали в одной палате на соседних койках. Позже они встретились, и открыли общее дело.
«Кристиан редко приезжал домой в последние два года, но регулярно присылал деньги, - отметила фрау Тома, - мы почти ни в чем не нуждались, и могли себе позволить даже яйца, масло и консервы с черного рынка. Он был хорошим сыном. У него было прекрасное здоровье. Он мог жить долго, жениться, родить детей и прожить счастливо до старости».«Жизнь несправедлива, фрау Тома», - отметил я.
«Все в руках Господа», - сказала на прощание мне пожилая женщина, и я увидел в ее голубых глазах не скорбь, но смирение.
- Слишком нарочито, явно с желанием выдавить слезу у сентиментальной публики и, вероятно, еще одну некоторую сумму денег у богатого наследника, - пробормотал Арно, откладывая в сторону газету; «некоторую» он произнес с особым акцентом, явно копируя манеру разговора герра Штольца, - да, месье Кропп, я хотел спросить, нет ли у вас адреса автомастерской в Меце, которой владеет Ингельстетер?
Отредактировано Bernard Arnault (2017-06-10 15:06:36)
Снаружи дом выглядел не так пафосно, как предполагали двойное имя и фамилия Ингельстетера. Добротный каменный фундамент, деревянный сруб, прозрачные до синевы высокие окна свидетельствовали скорее о достатке и основательности, нежели о несметных богатствах его владельца.
На пороге их встретил пожилой человек с пышными седыми усами и в соломенной шляпе. Он пытался разговаривать с Ингельстетером, смотрел не мигая, старательно таращил выцветшие до блекло-серого глаза под кустистыми бровями, однако его взгляд невольно соскальзывал то на аккуратное личико мадемуазель Сорель, то на непроницаемую докторскую физиономию. Человек в бинтах и в инвалидном кресле явно усиливал его замешательство. Кресло предусмотрительно привезли заранее и торжественно подкатили к подъездной аллее, как только автомобили, мягко шурша шинами по гравию, остановились между главным входом и лужайкой.
- Я Пьер Фабре, месье… Мадемуазель, - он взял канотье на отлет, - вы, верно, меня не помните, меня наняли уже после отъезда месье Ингельстетера из Валлорсина. Я сторожил дом и выращивал розы. Хозяин… Старый хозяин любил, когда много цветов. Смею выразить надежду, что от моих услуг не откажутся сейчас, - небольшие глаза месье Фабре поблескивали беспокойно, - я могу не только ухаживать за садом, но и топить камины, и убирать в доме, а моя внучка будет привозить почту и продукты каждое утро…
- У вас есть велосипеды для гостей? – поинтересовался Арно, задрав подбородок. Небо над головой было чистое и прозрачное, ни облачка, - воздух тут какой!
- Конечно, месье, и велосипеды, и даже лыжи… хотя сейчас и не сезон. А воздух тут замечательный, это правда, и крокусы цветут.
- Это прекрасно, - Бернар Арно улыбнулся, - давайте размещаться, если вы не против, месье Ингельстетер. Решение вопроса о ваших дальнейших обязанностях на усмотрение хозяев, месье Фабре. Мадлен, ступайте за мной, осмотрим дом.
Нужно было устроить пациента, его невесту, сиделку – и устроиться самому с максимальным удобством, а еще ему нужно было сесть и основательно подумать.
Рубцы на лице Ульриха Ингельстетера и уже заживающие ожоги кистей, и даже перелом лодыжки были не самыми сложными проблемами, с которыми предстояло справляться.
Единственной серьезной (на взгляд Арно) была проблема амнезии.
- Кажется, Юнг считал главной своей задачей гармонизацию сознательного и бессознательного. Интересно, был в его практике подобный случай? - поинтересовался он у сестры Мадлен, перешагивая через ступени. Мышка едва за ним поспевала, - Месье Ингельстетер займет хозяйскую спальню на первом этаже, мы с вами разместимся в комнатах на мансардном этаже. Мадемуазель Сорель, вероятно, пожелает поселиться внизу.
Сестра Мадлен кивнула. За все время поездки она произнесла несколько слов.
«Вам не дует, месье?» и «Давайте я укрою вам колени пледом».
Плед был клетчатым.
Отредактировано Bernard Arnault (2017-06-10 14:38:02)
Пансион мадам Дюбуа Габриэль покидала рано утром.
Накануне она попросила разбудить себя раньше обычного и сделать для нее особенно крепкий кофе. Обжигающий напиток она выпила утром в полном одиночестве и пустоте нарядного кружевного зала для завтраков. Компанию ей составил только номер журнала "Фигаро" от 6 мая. Она несколько раз прочитала заметку, посвященную матери Кристиана Тома. Казалось, прочитанное ввергло Габи в состоянии глубокой задумчивости и даже легкой отрешенности, потому что в другом состоянии никто не будет шептаться сам с собой, особенно если находится в одной из общих комнат чинного пансиона благообразной мадам Дюбуа. Если бы кто-нибудь, обладавший слухом хорошей гончей, находился поблизости, то смог бы разобрать слова "изобретатель... мог бы стать инженером". Потом Габи еще сказала что-то вроде "Ульрих тоже мог бы быть инженером...", но это соображение, кажется, прозвучало как-то неправильно, потому что мадемуазель Сорель скривила губы в скептической усмешке и отбросила от себя газету.
Вплывшая мадам Дюбуа сообщила, что ее сын Жан уже принес чемоданы "мадемуазель Сорель" вниз и даже уже уложил в ее Фиат. Габи поблагодарила и, попрощавшись с хозяйкой, направилась к машине...
Показавшаяся за поворотом красная черепичная крыша, утопающая в майской зелени и розовых цветах, вдруг поплыла перед глазами, двоясь и мерцая. Габи смахнула набежавшую слезу, удивляясь самой себе, ведь в прошлый раз она видела эту крышу среди безжизненных просторов зимнего предрождественского пейзажа. Прошлое, тем не менее, сквозило в настоящем неясными размытыми линиями холмов Валлорсина. Сегодняшний пейзаж был несравнимо лучше прошлого, что лишь подчеркивало: с прочим дело обстоит с точностью до наоборот.
- Я помню вас, Пьер. В прошлый раз были безупречны расчищенные дорожки, а сегодня - розы, - Габи тепло улыбнулась садовнику, глядящему на нее и одновременно осторожно косящемуся на Ульриха. - Это было так давно, что я тут почти ничего не помню.
- Спальня месье на первом этаже, - предупредительно отозвался Пьер и отчего-то покраснел, что совершенно не вязалось с его возрастом, пышными усами и профилем греческого философа.
- Я бы, наверное, тоже разместилась на первом этаже... Скажем, в кабинете... - предположительно отозвалась Габи, обращаясь одновременно и к жениху и к садовнику.
- В кабинете темно не только зимой, - предупредительно отозвался Пьер. - Возможно, там слишком заставлено.
- Ничего, пару кресел можно вынести в гостиную. Все равно занять ее не получится, все остальные мне этого не простят. Наверное, стоит посмотреть, как сейчас внутри? - Габи обернулась к Ульриху и положила руку на одну из ручек его кресла.
Мир за пределами палаты казался вполне пригодным для жизни местом. Весной многое кажется лучше, чем оно есть. Так или иначе, свежий воздух и запах цветов нравились ему, так что если в переезде из больницы в шале заключались какие-то неудобства, он их не заметил. Да и то сказать, доктор Кропп и его персонал слишком старались их минимизировать.
Больница в Анси, разумеется, получила некоторую сумму. Другую некоторую сумму получила семья Кристиана Тома. Герр Штольц, надо отдать ему должное, оказался человеком, который прекрасно монетизировал человеческие эмоции и избавил Ульриха от определения точных цифр. Штольц ли оградил его от общения с семьей Тома, сложно было сказать, но он был практически уверен: герр юрист посчитал бы это своей задачей, если бы необходимость возникла.
Он перебрался из машины в кресло насколько мог самостоятельно, с учетом того, что под ногами путались Арно и Мадлен. Ему не нравилось, что его считают настолько беспомощным. Желание сделать хоть что-то самому усугублял пристальный взгляд какого-то человека, встречавшего автомобили.
Ульрих поерзал в кресле, опираясь на здоровую ногу, и посмотрел на него сквозь бинты. В замкнутом пространстве он обращал меньше внимания на то, насколько повязка ограничивает поле зрения. Но даже в эту неудобную щель он видел, что Фабре нервничает и ждет одобрения. Габриэль тоже это заметила и успела отреагировать первой. Ульрих сориентировался на нее.
- Прекрасный сад, месье Фабре. Вы отлично потрудились. Разумеется, вы останетесь, если пожелаете.
Он соврал про сад, потому что еще ничего не успел рассмотреть. Но быть Ингельстетером - с тех пор, как он понял, что это такое - означало всегда играть определенную роль. И одновременно это значило, что он может себе позволить потратить "некоторую сумму" на услуги садовника - просто чтобы не вникать в этот вопрос сразу же по приезде.
Чтобы вникнуть в вопрос о спальнях, требовалось знать, что вообще размещается на первом этаже этого дома. Он не знал и проигнорировал румянец, украсивший честное лицо Фабре.
Габриэль положила ладонь на ручку его кресла, и Ульрих почувствовал, что сейчас будет очень уместно накрыть ее руку своей, даже если он мало что чувствовал сквозь бинты. Здесь это не казалось ему неуместным, как в больнице.
Так он и сделал.
- Пойдем посмотрим, где можно удобно тебя устроить.[AVA]http://funkyimg.com/i/2rE3y.jpg[/AVA][NIC]Ulrich Ingelsteter[/NIC]
Это был первый жест за все время, который был по-настоящему личным. И даже садовник, явно чувствовавший неловкость и умудрившийся отчего-то покраснеть, кажется, не увидел в нем ничего особенного или достойного внимания. Для Габи же он оказался неожиданным, и она смешалась. Лёгкий мимолетный испуг чуть не вынудил ее отвернуться, чтобы не выдать себя, но она все-таки не сделала этого.
"Не будь идиоткой", - сказала она себе, - "это же Ульрих".
Она попыталась вспомнить себе Ульриха, каким он был, но не получилось. Теперь он был весь в бинтах, и ему был нужен постоянный уход. Ей казалось, что она всегда приходила к нему утром, чтобы рассказать о прошлой жизни. Как ни странно, в воспоминаниях о больнице, стремительно отодвигающейся в прошлое, было даже что-то умиротворяющее. Габи вздохнула с видимым облегчением
- Тогда сначала проверим, что творится теперь в кабинете, - улыбнулась она и повернулась к садовнику. - Помогите мне, Фабре.
***
Первая неделя пребывания в доме была на удивление бессобытийной. Это слово придумал Арно, когда доктор Кропп поинтересовался самочувствием и перспективами Ульриха Ингельстетера. Самочувствие было вполне удовлетворительным, насколько мог судить Арно, перспективы – смутными.
Как только они разместились (спальни доктора и сестры милосердия были наверху, спальни Ингельстетера и его невесты (по ее настоянию) – внизу), Бернар Арно зашел в комнату мышки (маленькую, со скошенным потолком и квадратным окном, в котором плескалось небо), сел на стул напротив кровати и прочитал правила «внутреннего распорядка», которым ей необходимо следовать.
- … и не конфликтовать с мадемуазель Сорель, - закончил он.
- Я не…
- И не спорить со мной, - добавил Арно.
Мышка нахохлилась.
- Она его не любит, - вдруг выпалила она, – я видела, как она на него смотрит, когда думает, что их никто не видит! Она просто хочет его деньги.
- О, очень часто в подобных союзах этого бывает достаточно, - улыбнулся Бернар, - и это не наше дело, Мадлен.
Мышка умолкла. Следующие дни она вела себя тихо – обрабатывала и перевязывала раны (Арно их осмотрел и нашел вполне удовлетворительными), помогала приходящей из деревни девочке в уборке и являла собой тип идеальной сестры милосердия – скромной, немногословной и исполнительной.
Арно заходил к Ингельстетеру ежедневно, но разговаривал мало – длительные беседы давались больному с трудом, хотя к концу недели дело пошло на лад, и они практически отказались от обезболивающих. Пора было начинать работать. Арно не впервые столкнулся с необходимостью врачевать не только тело, но и душу – но с подобным случаем он встретился впервые. Он любил трудности и головоломки, но та, с которой ему пришлось встретиться, поставила его в тупик. Пациент виделся ему зажатым в узком туннеле без возможности оглянуться - даже без фонаря впереди. Он двигался вперед, между очерченными для него воспоминаниями о его прошлом – очерченными кем-то другим, не имея никакой возможности шагнуть в сторону. Приживленные «воспоминания» были для Ингельстетера не более, чем рассказами о чужом человеке, и Арно так же явно чувствовал это, как если бы это ему начали рассказывать о том, чего с ним никогда не происходило – правда, с условием, что ничего другого с ним не происходило тоже. Он позаимствовал в библиотеке Кроппа два справочника по неврологии и один – по психиатрии, однако ничего для себя в них не нашел.
Загадочная «тотальная амнезия» оставалась привилегией авторов готических романов в большей степени, чем авторов серьезной научной литературы.
Больного редко оставляли одного - только когда он спал. Почти всегда с Ульрихом были Габи или Мадлен. Они читали ему «Фигаро», изредка Арно приносил «Берлинский ежедневник». Газеты приходили в Валлорсин с опозданием на пару дней. Они по очереди выкатывали его на коляске на безупречно подстриженный газон, обрамленный розовыми кустами, придающими трогательной сцене «страждущий и его верная подруга» слащаво-пасторальный оттенок. Убедившись, что пожелания пациента исполняются невестой и сестрой милосердия с почти одинаковым рвением, Арно ушел к себе, сел заново штудировать литературу, открыл записи нелюбимого им Юнга и написал несколько писем – два в Париж, одно в Мец.
На шестой день Бернар принес в спальню Ингельстетера костыли.
- Завтра, - сообщил он, - попробуете ходить самостоятельно.
На седьмой день Арно зашел к пациенту утром, когда Габриэль ушла в деревню. Ей нужно было отнести какое-то письмо, которое она дописала слишком поздно, и не успела отдать почтальону.
- Хорошо, что у нас есть возможность поговорить без… помех. Вчера я осмотрел ваши раны, месье. Можно снять последние швы и повязки на лице. Вы хотите сделать это сейчас, или дождетесь возвращения мадемуазель Сорель?
Память не возвращалась. Чертова ублюдочная память не возвращалась, как он ни пытался вспомнить - не этот дом, в котором никогда не был, но нечто похожее. Розы, которые подстригал садовник. Белоснежные салфетки в столовой. Всегда свежие цветы в вазах. Накрахмаленные передники, шофёры, предупредительно открывающие дверцы, возможность не заботиться о бытовых нуждах. Он уже знал, что его прошлое когда-то было заполнено подобными вещами. Он надеялся, что подобное уцепится за подобное и даст ему хоть одну зацепку, но ничего не происходило.
Здесь было лучше, чем в больнице. Больше места, лучше еда, больше свободы. Ему было не на что жаловаться. Все были с ним чрезвычайно обходительны. Но он потерял надежду когда-нибудь вспомнить себя самого и стать полноценным и ещё не смирился с этим. Ему было жаль Габриэль, но остальные порой невыносимо раздражали, хотя в этом и не было их вины.
Может, он должен быть благодарен за то, что очнулся Ульрихом Ингельстетером, богатым наследником и счастливым женихом, а не Кристианом Тома, лишенным возможности заработать даже себе на лечение? Он мог бы с тем же успехом ничего не помнить и о чужой жизни. Но как будто ему было от этого легче.
- Сегодня, - сказал он Арно, когда тот наконец притащил костыли.
Не стоит искушать лежачих больных возможностью пойти и ждать, что кто-то станет с этим искушением бороться.
К тому же он хотел противоречить Арно. Арно отчего-то вызывал желание как следует выучить фразу "это я вам плачу". Пока Ульрих произносил ее только про себя.
Разумеется, ничего не вышло. Руки и ноги слишком ослабли за это время, костыли шатались и норовили выпасть. Но это было настоящим делом, которым он мог заниматься. Перед сном он думал о механике процесса. О том, как распределит вес и точки опоры в следующий раз.
Когда он готовился применить вчерашние находки на практике, снова явился Арно. Ульрих отложил костыли только из вежливости. Ему показалось, что слово "помехи" служило эвфемизмом для "свидетелей".
- Сейчас, - сказал он, не раздумывая. - Избавим мадемуазель Сорель от необходимости наблюдать процесс.
Если раньше ее хоть немного привлекало его лицо, зрелище должно быть особенно безрадостным. Он себя не помнил - человек на фотокарточках все ещё казался ему чужим, - так что обманывался мыслью, что не слишком огорчится своему уродству.
Ведь он с самого начала знал, что будет похож на чудовище Франкенштейна, не так ли?
- К тому же вы сможете спокойно говорить без того, чтобы я перебивал.[AVA]http://funkyimg.com/i/2rE3y.jpg[/AVA][NIC]Ulrich Ingelsteter[/NIC]
Отредактировано Автокран (2017-07-23 19:45:35)
- Да, это разумно. Кстати, костыли вам делали по индивидуальному образцу. Снимали мерку, - скупо улыбнулся Арно, - клен, телячья кожа, подогнаны под рост, вес и даже длину предплечья. Статус владельца одного из самых крупных состояний в Германии имеет свои преимущества.
Арно прошел вперед, вытащил руку из-за спины, положил на тумбочку справа от кровати большое круглое зеркало, и сел напротив спиной к окну – яркое альпийское солнце резало глаза. Идиллически сдержанно колыхались белые занавески.
Он недосыпал, слишком много читал и думал.
Он не любил Юнга, но взялся и за него, выписывая заинтересовавшие его комментарии и теории, и делая на полях книг пометки карандашом.
Арно не был гением – он мог быть старательным муравьем, трудоголиком, выполняющим изо дня в день рутинную работу, которая за годы практики стала машинальной и потеряла цветную окраску, и лишь только излишняя склонность подвергать сомнению все, что не доказано им самим, заставляла его цинично проверять чужие, часто эксцентричные и не признанные светилами международного масштаба теории in vivo.
Ингельстетер был подходящим материалом для эксперимента. Он был уязвим, и его нежелание делать свидетельницей своего «обнажения» невесту было шаром в корзину его скрытой чувствительности.
И он ему нравился. Действительно нравился.
Немногословием, сдержанностью, отсутствием истерик и капризов, какие он полагал встретить в богатом наследнике с очень редким психическим недугом, и сосредоточенностью – она особенно поражала в человеке, которому не на чем было сосредоточиться, и который оказался рационалистом в большей степени, чем Арно ожидал.
Ульрих Ингельстетер умел ждать. Он молчал, не спрашивал, терпеливо ждал щелчка и делал то, что уже мог делать – например, пытался ходить.
- Этому быстро учатся. Стоя на здоровой ноге, перенесите поочередно оба костыля вперед, потом наклонитесь, сместив вес тела на руки – с упором на подмышечную перекладину, и переставьте вперед здоровую ногу. На больную ногу начнете опираться через неделю-полторы. Все получится. А сейчас пора превращать куколку в бабочку.
Шутка ему самому показалась неловкой и неуместной, едва он закончил говорить - и у него во рту появился привкус карболки.
Кажется, это явление называют синестезией.
Арно аккуратно надрезал бинты. Сначала на руках. «Новая» кожа на месте ожогов была розовой и гладкой, как попка целлулоидного пупса. Повязки на кистях он сменил на новые.
Потом на лице.
Ингельстетер молчал вынужденно - Арно намеренно. Его не угнетала нарочитая театральность паузы.
Лицо Ульриха Ингельстетера – несомненно, привлекательное до аварии, и сейчас нельзя было назвать откровенно обезображенным. Хирург из Анси потрудился на славу. Отек не ушел полностью, и под глазами темнели бледно-желтые, с бордовыми вкраплениями полукружья. Левый глаз был чуть меньше из-за заметного отека и узкого шрама, рассекающего бровь. Другой багровый шрам змеился от левого виска к подбородку, слегка подтягивая угол рта вниз, отчего пациент напоминал Батиста Дебюро в зените славы. Бернар Арно отмахнулся от внезапного сравнения и скрыл смешок.
Остальные «насечки» на его фоне казались небольшими и аккуратными, как стежки хорошей белошвейки на гладком шелковом белье. Через полгода они будут едва заметны.
- Неплохо. Очень неплохо. Могло быть много хуже. Возьмите зеркало.
Отредактировано Bernard Arnault (2017-07-29 22:11:13)
Он посмотрел на костыли еще раз и теперь заметил, что они дорогие. До того не замечал. Они были под стать всей остальной обстановке, которая, конечно, тоже была дорогой. Сдержанно дорогой, так, чтобы этого можно было не замечать. Возможно, раньше он даже узнал бы выделку этой телячьей кожи.
Ему вдруг стало интересно.
- Это оправдано с медицинской точки зрения? Подгонка под рост, под вес... это скажется на качестве реабилитации в долгосрочной перспективе? Или красивые вещи, - он погладил костыль, - отвлекают пациентов от того, что они немного... не ходят?
Инструкция к костылям в целом совпадала с его соображениями относительно механики. Он кивнул, зажал непривычные костыли под мышками и поднялся. Немного покачался на здоровой ноге, чтобы почувствовать, когда может сохранять равновесие, а когда может упасть. Потом сел, чтобы не мешать Арно делать из него бабочку.
- Расскажите пока, что будет, если я упаду. Насколько эта штука, - он прикоснулся к гипсу забинтованным пальцем, - прочная.
Это заняло меньше времени, чем он думал. У бабочек то же самое наверняка проходит дольше и неприятнее. Чувствовать на коже движение воздуха и солнечный счёт было удовольствием. Ульрих сдал и разжал кулак, сделал пару простых пассов, проверяя, как работают эти пятнистые руки, и остался не слишком доволен. Хотя он уже не помнил, для чего ему раньше нужны были подвижные пальцы.
Он взял зеркало и посмотрел на незнакомого человека.
Да. Верно. Все могло быть гораздо хуже. Он был потрясён тем, насколько это лучше, чем картины, которые строило его воображение. Как будто после боя, те развороченные лица, на которых грязь, смешанная с кровью, не позволяла различить черты. Он думал, у него будет такое же.
Но война закончилась, и он был по-прежнему похож на человека.
Надо было что-то сказать. Что должны говорить Ингельстетеры в таких ситуациях? Он кашлянул, ещё не придумав реплику. Он попытался улыбнуться и приподнять оттянутый книзу угол рта. Вышло неестественно.
- Так мной все-таки не смогут пугать детей.
Говоря, он смотрел, как движутся губы, как сокращаются мышцы и где им мешают шрамы. Это лицо все ещё не соотносилось в его памяти с фотокарточками. Но это все больше были групповые фото, где не слишком много места для каждого отдельного человека. Но какая теперь разница, теперь он сможет смотреть в зеркало и будет знать, как выглядит. Он чувствовал себя так, как будто к нему после долгого отсутствия вернулась индивидуальность.
Оторвать взгляд от своего отражения было трудно.
- Теперь я начну вспоминать?[AVA]http://funkyimg.com/i/2rE3y.jpg[/AVA][NIC]Ulrich Ingelsteter[/NIC]
Отредактировано Автокран (2017-08-02 15:32:11)
- Я на это надеюсь, - задумчиво ответил Арно, - да, дорогие вещи в первую очередь удобные вещи с функционально оправданной стоимостью. Подгонка под ваши конституциональные особенности поможет правильно распределить нагрузку на руки и здоровую ногу, а телячья кожа поможет избежать появления натертостей. По средним срокам заживления у вас уже начала формироваться костная мозоль... Но гипс мы снимем не раньше, чем через две недели.
Он запнулся.
Что-то было не так, но он не сразу понял, что.
Нет, не вызов в глазах Ингельстетера.
Что-то другое.
Руки.
Ничего необычного, если не считать географических ожоговых пятен на фоне здоровой кожи. На подушечках пальцев и на ладонях – в тех местах, где руки не пострадали, кожа была плотной, мозолистой структуры – не шершавой, а словно отполированной.
Мужские, уверенные, даже (наверное?) красивые кисти с сильными пальцами. Руки человека, не день и не два занимавшегося физическим трудом.
Арно сморгнул и машинально извлек из кармана коричневый бумажный пакет.
- Пришли с сегодняшней почтой из Парижа. Из редакции «Фигаро». Друзья порылись для меня в архивах. Это фотографии, сделанные полтора года назад на ралли Монте-Карло.
С сегодняшней почтой пришли не только фотографии. Были еще вырезки из газет, которые он не успел просмотреть, и потому убрал в верхний ящик стола, чтобы прочесть после обеда в одиночестве и подумать.
Из Меца еще не ответили.
Но он и не ждал ответа так скоро.
Две фотографии. На первой группа людей в комбинезонах гипнотизировала камеру с тем похоронным выражением на вытянутых физиономиях, с каким принято «оставаться в памяти» на групповых и семейных снимках. Различить лица было практически невозможно. Со второй на них смотрели двое. В полный рост, одинаково одетые, одинаково высокие, темноволосые, белозубые, с загорелыми беспечными лицами мужчины улыбались им, а сзади парили чайки, пальмы и лакированные крылья автомобиля. На обороте темнела лаконичная чернильная подпись: «Монте-Карло, май 1924 года».
- Это вы и Кристиан Тома, - добавил он почему-то.
Словно убеждая себя.
И сам удивился.
Настолько непохожими, до странного непохожими на бледного Пьеро были те двое. Молодые и беспечные, в окружении моря, пальм и орущих прожорливых чаек.
Отредактировано Bernard Arnault (2017-08-05 16:47:02)
Арно так и не сказал, что будет, если он упадёт снова. Вероятно, костной мозоли придётся формироваться заново. Он не стал повторять вопрос, понимая, что последствия могут быть разными в зависимости от обстоятельств падения. Ему просто хотелось услышать, что одна ошибка в обращении с костылями не повлечёт за собой новые недели постельного режима. Постельный режим смертельно ему надоел, особенно тем, что больше он практически ничего не делал.
- Хорошо быть мной, - сказал он, сам не зная, сколько конкретно иронии хочет вложить в эти слова.
Арно как-то странно посмотрел на его руки. Ульрих ещё раз сжал и разжал кулаки. Новая кожа ощущалась очень странно, но он был уверен, что не это смутило врача. Может быть, какая-то только медику заметная неправильность движения.
- Что-то не так?
О неисправности лучше знать сразу, чтобы не дать механизму развалиться ещё больше. Или хотя бы чтобы смириться с неизбежным. Правда, вопрос был задан без философского спокойствия. Он все ещё не знал, почему, но здоровые руки были ему нужны гораздо больше, чем здоровые ноги.
Он взял пакет, неловко раскрыл его и вытащил два снимка. Снимки не были новыми, у них слегка обтрепались края и уголки. При виде одного у него чаще забилось сердце, и чтобы это скрыть, сначала он вгляделся во второй. Безопасный. Практически безликие фигуры в классических, то есть одинаковых, костюмах выражали респектабельность и соответствие какому-то моменту. Он протянул снимок Арно.
- Это мне ничего не говорит.
Вторая карточка почти заставила его прищуриться от солнца, как те двое. Двое мужчин, похожих друг на друга, как родственники, улыбались фотографу. Он посмотрел в зеркало. Возможно, подводило не до конца восстановившееся зрение. Он никак не мог понять, кем из этих двоих должен считать себя. Он снова глянул на снимок и увидел то, чего не ожидал - отблеск той прежней жизни, которая отсюда казалась полной и радостной. И больше недоступной, потому что его друг умер. Его хороший друг, теперь он это понял. Не осознавая сути потери, он внезапно осознал ее масштаб. У него перехватило горло. Он положил карточку на кровать лицом вниз и уставился на свои колени, которые были не в фокусе.
Несколько секунд он заставлял себя дышать ровно и бесшумно, пока спазм не прошел.
- Тома. Он умер быстро?[AVA]http://funkyimg.com/i/2rE3y.jpg[/AVA][NIC]Ulrich Ingelsteter[/NIC]
Нет, хотел сказать он.
Нет, он умирал мучительно.
У доктора Арно фотографическая память на рисунки, печатные и рукописные тексты. Тела Кристина Тома он не видел, его кремировали до их приезда. Он видел только заключение о вскрытии. Видел его и сейчас - так, как если бы оно лежало перед глазами на письменном столе.
Плотная желтоватая «канцелярская» бумага, убористый почерк эксперта, бледно-синие чернила.
Ожоги скальпа 3 и 4 степени, с омертвением кожи, подкожной клетчатки и обугливанием мышечных тканей, ожоги спины и шеи 2 и 3 степени, общая площадь ожоговой поверхности – до 40% поверхности тела. Рваные раны правого бедра.
Особые отметки: шрам от пулевого ранения на полтора сантиметра ниже левой ключицы.
- Да, - ответил Бернар Арно, - у него был сломан четвертый шейный позвонок при аварии. Он ничего не почувствовал.
И добавил, быстро, чтобы заполнить вероятную паузу – пустоту, в которой неизбежно закрадываются сомнения:
- Все так. Я наблюдал, нет ли микроповреждений сухожилий. Сожмите руки в кулаки еще раз. Разожмите. Больно? Нет?
Тонкая розовая кожица блестела, на ней проступили узкие багровые полоски.
- Еще раз. Достаточно. Все хорошо. Через месяц сможете играть на фортепиано.
Концертное фортепиано стояло в квадратной гостиной. Пожалуй, единственный, откровенно режущий глаз символ праздной роскоши, белоснежный «Стейнвей».
Он вдруг вспомнил, что не знает, чем еще занимался Ульрих Ингелсьетер помимо автомобильных гонок и гольфа, но расспрашивать его об этом сейчас, смешивая смерть и танго, было… неуместно.
Играл на рояле?
Рисовал?
Какая-то мысль - и он снова не мог ее поймать – неотступно мучила его, не давалась, не желала оформляться в вербальный эквивалент подсознательного - и это точно было связано с руками Ингельстетера.
Любил ли он физический труд?
Сам ремонтировал двигатели?
Поднимал тяжести?
Вряд ли.
Но почему бы и нет? Ему необходимо незамедлительно переговорить с Габриэль.
Он протянул руку, чтобы забрать конверт с фотографиями. И передумал.
- Пусть они останутся у вас. Не уверен, что это поможет вспомнить, но… Давайте попробуем прогуляться. Мадемуазель Сорель скоро должна прийти. Мы можем сделать ей сюрприз и встретить ее у калитки.
Он ощутил нечто вроде мимолетной зависти к Тома. Один миг, и все прекращается. Словно он моргнул и уже не понял, что не выморгнул. Не очнулся в полной неизвестности.
- Мне сказали, - продолжил он размеренно, - я пытался вытащить его. Он был уже мертв?
В этом было что-то знакомое. Он однажды вытаскивал человека из-под земли. Из-под осыпавшейся стены окопа, наверное. Но он вытащил труп. А от чего тот умер, от взрыва или задохнулся, некому было интересоваться.
Почему мирное время так не врезалось в память?
Ульрих сжал руки и разжал снова. От этого действия было неприятно, но не больно.
- Я играл на фортепиано?
Но Габриэль сказала, он не жил здесь. Фортепиано поставили здесь для кого-то другого. Габриэль тоже не играла ни разу с тех пор, как они приехали сюда. Это могло быть для его отца? Но имя Карла Ингельстетера не говорило ничего. Думая о том, что умер его отец, он не чувствовал ничего похожего на скорбь. Когда он думал о смерти матери, тоже. Единственным, что вызывало в нем отклик, была эгоистичная мысль о полном одиночестве, в котором он не может даже составить компанию себе самому.
Он отодвинул фотографию ещё дальше, не переворачивая лицом вверх. Каким он был и каким теперь стал. Только думая об этом, он понимал, что проиграл, а видеть было невыносимо. Но расставаться со снимком тоже не хотелось.
Ульрих взялся за костыли из клена и телячьей кожи и поднялся на здоровой ноге.
- Да. Покажите мне, как открывать дверь, если я на этих...[AVA]http://funkyimg.com/i/2rE3y.jpg[/AVA][NIC]Ulrich Ingelsteter[/NIC]
Отредактировано Автокран (2017-08-15 18:13:53)
Он почувствовал вдруг что-то наподобие жалости.
Наблюдать попытки нащупать что-то в полной темноте ему доводилось – но то были истинно слепые люди.
Арно вспомнил госпиталь. Койки для ослепших после контузии стояли у окна. После Вердена на них положили шестерых. Он помнил выражение их лиц – молодых и не очень, бледных, загорелых, морщинистых или одутловатых - одинаково испуганное или отрешенное; он помнил их неестественно вытянутые шеи, потрескавшиеся губы. Считали, что яркий солнечный свет может оказаться вреден для них, когда зрение вернется, и повязывали им на глаза бинты, переложенные фланелевыми салфетками. Однажды тот, что был моложе остальных, сорвал импровизированную маску. У него были редкие рыжие волосы и бледно-голубые глаза, чужие и невидящие; левое веко подергивалась тиком, отчего казалось, что он скабрезно подмигивает кому-то. Вкупе с расплывчатым, будто акварелью нарисованным лицом, эта картина произвела на Бернара Арно странное удручающее впечатление, какое не оказывали ни оторванные конечности, ни вывороченные наружу кишки.
Ульрих Ингельстетер чем-то напоминал ему того восемнадцатилетнего юнца.
Он выглядел спокойным, даже слишком спокойным для человека без прошлого – но ни размеренный тон, ни внешняя сдержанность не могли скрыть растерянную акварельность взгляда.
- Да, говорили, вы пытались вытащить его, отсюда и ожоги, и порезы. Местные жители вас нашли. Он был уже мертв. Пойдемте. Вы все делаете правильно. Упор на здоровую ногу…
Ингельстетер учился быстро, и дверь преградой не оказалась.
Они прошли мимо квадратной просторной гостиной со «Стейнвеем» (нет, я не знаю, играли ли вы на фортепиано, месье; может быть, играет Габриель, но вы можете попытаться – случается, мышечная память творит чудеса), вышли из дома на утрамбованную гравийную дорожку, петляющую меж розовых кустов.
- Валлорсин там, - махнул рукой Арно за плетеную ограду, - дорога хорошая. Мадемуазель пошла пешком или поехала на велосипеде. Должна вот-вот вернуться.
И замолчал.
Он вдруг понял, что очень мало знает о мадемуазель Сорель и их совместном прошлом с наследником миллионов Ингельстетеров. Определенно, ему нужно будет поговорить с ней. Может быть, сегодня вечером, после того, как он разберет почту. Как только он вспомнил о почте, ему тотчас же захотелось вернуться в свою комнату и зарыться в ворох бумах и газетных вырезок – смутное ощущение чего-то незамеченного не покидало, оно мешало ему, как мешает камушек в ботинке.
- Вам не тяжело идти по гравию? – спросил Арно.
Из-за поворота вынырнула и запрыгала между стрижеными кустами белая шляпка Габриель Сорель.
Прогулки в Валлорсин стали для мадемуазель Сорель и развлечением и необходимостью. Один раз она ездила туда на велосипеде, но оказалось, что это слишком быстро, и теперь предпочитала прогулки пешком. Около часа ходьбы в один конец для женщины, привыкшей к юбкам и платьям, лишенных оборок, ремней и множества пуговиц, а также теннисным туфлям без каблуков, было сущим пустяком. Дорога, петляющая среди холмистого пейзажа, идиллически заполненного изумрудной листвой деревьев, нежной зеленью травы и всем тем, что предполагает пасторальный пейзаж, щедрый на сладкое, была умиротворяющей. Габриэль также забавляло сдержанное любопытство жителей, которые, несмотря на недавнюю Олимпиаду, быстро вернулись к консервативной тиши и которых еще можно было умеренно шокировать тем, что молодая незамужняя женщина предпринимает такие долгие прогулки в одиночестве.
В Валлорсине Габриаэль всегда заходила в шоколадную лавку, где брала обжигающий кофе с тягучими деревенскими сливками. К нему полагались крошечные шоколадные плитки, сделанные вручную, и миндальное печенье. При входе задиристо тренькал колокольчик, а меренги, выставленные на этажерках, были с прозрачной слезой, что говорило о том, что свежее быть просто невозможно. Габриэль казалось, что если она задержится тут дольше четверти часа, то застынет, как пчела в сиропе, и уже никогда отсюда не выберется. Потом она заходила на почту. Сегодня - чтобы отправить пространное письмо подруге в Париж. Та никак не могла понять, почему Габи так долго находится в Валлорсине.
И это было не странно, потому что мадемуазель Сорель действительно не любила подолгу задерживаться на одном месте.
- Благодарю, мадемуазель, - мальчишка на почте, обычно развозящий письма, быстро спрятал чаевые в карман. - Ту еще письмо для месье Арно из Меца.
- Откуда? - Габи насторожилась.
- Из Меца, - звонко повторил он. - Но я могу и завтра привезти...
- Нет-нет, я заберу, - Габи поспешно положила еще одну монету.
- О! - мальчишка смешно округлил губы и поспешно протянул ей пакет.
На обратном пути в руках Габриэль был непонятный ей конверт для месье Арно и бумажный пакет с меренгами.
Возвращаясь той же петляющей дорогой, она размышляла. О том, что все ждут от Ульриха (и сам он) воспоминаний о прошлом. Они не даются ему, и чем сильнее он пытается, тем, кажется, меньше. Он чувствует, что он не такой, как все. У всех есть прошлое. Но это же не потому, что они так устроили, а просто потому что так устроено. Зато у него, как и у всех прочих, есть будущее. И если начать думать о нем, то станешь таким же, как все. И, возможно, это и есть самый правильный выход.
Габи была уверена, что она права.
Вопрос был в другом.
Как объяснить все это Ульриху?
Уже столько дней прошло, а ничего почти не меняется. Может, дело в пейзаже Валлорсина?
Она завернула за угол и оказалась на центральной дорожке, ведущей прямо к дому.
Встреча была неожиданной. На какой-то момент ей показалось, что доктор Арно идет с каким-то незнакомым мужчиной. "Кто мог приехать?" - подумала Габриаэль. Потом она увидела костыли и... поняла.
- Ульрих? - она резко остановилась, потом двинулась вперед, навстречу обоим, медленно и осторожно, не сводя глаз с мужчины на костылях.
- Это для вас, доктор, - не глядя на Арно, она отдала ему письмо и пакет из кондитерской.
Тот, видимо, решив, что стал лишним, молча забрал все и направился обратно к дому.
- Ульрих... - снова выдохнула Габриэль.
Она судорожно проглотила вставший в горле комок и сжала зубы. Слезы не пролились, но глаза предательски покраснели. Габи беспомощно развела руками.
- Сейчас, наверное, полагается обнять... А я боюсь сделать что-нибудь неловкое.
Пытаясь себя вспомнить или хотя бы составить примерное о себе представление, он часто думал об Ульрих Ингельстетере как об отдельном человеке. Он придумывал Ульриха Ингельстетера, чтобы влезть в его шкуру и защититься от любопытных, сочувствующих и изучающих взглядов. Что сделал бы Ингельстетер, каким он хотел бы быть? Как повёл бы себя?
И вот сейчас он подумал - что делал тот Ингельстетер, когда выскочил из-за руля? Видел ли он, что его друг уже мертв? Чувствовал ли себя виновником той аварии или дело было в неисправности оборудования? В одной соскочившей гайке, в стершейся резьбе или проржавевшем стержне? Что поразило его настолько, что он стёр из своей памяти своего себя?
Он понял, что погрузился в свои мысли глубже, чем следует, и что Арно смотрит на него с примесью сочувствия. Ульрих был не против. Набор чувств, которые он мог вызвать у людей, оказался весьма невелик. Так же невелик оказался и набор реакций на эти чувства. Сейчас это был игнор.
- Неудобно, - произнёс он, поразмыслив над вопросом о ходьбе по гравию.
Гравий был мелким. Костыли раздвигали камни, и пока грунт двигался, опора казалась шаткой. Будь гравий крупнее, было бы ещё неудобнее.
Но сама ходьба ему нравилась. Наконец что-то требовало от него физических усилий. Возможно, ему понравилось бы и ездить на велосипеде в Валлорсин.
Здесь, в саду, не было никого. Ульрих втайне хотел, чтобы им встретился садовник или кто-нибудь из прислуги, тогда он увидел бы совершенно честную реакцию на своё новое лицо. Ему казалось, что это поможет ему подготовиться к встрече с Габриэль. Реакция Арно была не в счёт - врач остаётся врачом.
Он уделял слишком много внимания костылям, и приближение кого-то третьего заметил, только когда раздались шаги, и вот уже Габриэль оказалась рядом с ним безо всякой подготовки. Он остановился и как мог выпрямился на костылях. Арно заслужил его огромную признательность тем, что догадался молча уйти.
Правильно было бы что-то сказать, но глаза Габриэль, быстро наполняющиеся слезами, окончательно выбили его из колеи. Он понял, что если попытается заговорить, расплачется сам, и просто протянул к ней руку, сильнее опершись на второй костыль.[AVA]http://funkyimg.com/i/2rE3y.jpg[/AVA][NIC]Ulrich Ingelsteter[/NIC]
Отредактировано Автокран (2017-09-10 00:23:33)
Осторожно, как будто не веря своим глазам, Габриэль посмотрела на протянутую руку. Наскоро смахнув с глаз и щек непрошеные слезы, протянула в ответ свою. Раньше они избегали таких жестов, прикосновения были или случайными, или необходимыми, и теперь она чувствовала себя как юная девица, впервые оставшаяся с мужчиной тет-а-тет. Это было нелепо, с терпким старомодным привкусом сентиментальности и очарования момента. Какое-то время Габи смотрела на Ульриха, и в ее взгляде можно было прочитать только одно: "наконец-то".
- Ну что же, пошли, - смущенно кашлянув, сказала она и улыбнулась.
Если бы кто-нибудь услышал, как она это сказала, то решил бы, что Габи обращается к кому-то, прочно стоящему на обеих ногах и способного прошагать несколько миль без остановки.
- Теперь все быстрее пойдет вперед.
Она то смотрела на Ульриха прямо, то, чего-то смутившись, отводила взгляд. Можно было подумать, что ей жизненно важно увидеть что-то, и она не может решить, видит она это или нет.
Вы здесь » Записки на манжетах » Игры разума » Pas de trois. Acte 1
