Гелланик так и не сложил песню о свадьбе Никтея и Электры  - строфы, что родились сами, помнил какое-то время, но теперь и они  почти  стерлись из памяти, как и все ужасы, что приключились с ним по дороге в Навпакт и в самом городе.  Всё былое, казалось, случилось с кем-то другим и стало теперь хорошей историей, которой можно было приправить еду и вино в любой компании – не более.

К исходу анфестериона, молодой торевт из упрямства оставшийся вместе с Тиестом в доме Переликта – помогать, освоился в Навпакте, завёл друзей-приятелей и в разговорах его нет-нет да звучало «пойти в помощники к мастеру и остаться здесь». Помощи от него было немного, вреда, правда, тоже. Однако, когда Тиест засобирался в путь, Гелланик вмиг позабыл все свои планы остепениться и осесть здесь, завёл другие песни про то, что чужак, сколь бы не прожил с местным на одной улице, и через десять лет «своим» не станет, так и останется «фиванцем». Зато вспомнил о давнем своём намерении добраться до Афин и рассказывал Тиесту, да и всем желающим послушать во время пути на «Улыбке Тихе» до тех пор, пока ему прямо не было сказано, что надоел.

Когда Тиест покинул дом логографа, прихватив свой тощий дорожный мешок и на вопрос  земляка бросив короткое «в порт»,  Гелланик засуетился и со своими сборами – благо его добра у него было немногим больше. Разыскать корабль, готовый к отправке, не составило особого труда, узнать, что Тиест-фиванец нанят капитаном для охраны – тоже. 
Если капитан и удивился, что Тиест оставил друга в этом городке, не предупредив, то виду не подал, зато после недолгого разговора позволил и Гелланику подняться на борт с условием, что будет тот песнями и перезвоном струн платить каждый день, да с угрозой, что коли не сможет каждый день вспомнить новую песню, сбросить за борт.

Вожделенные Афины, куда доселе Геллник напрвялал не стопы, а только мысли, теперь оказались совсем рядом. Но думал он вовсе не о том, что скоро сможет увидеть этот прекрасный город, а вертел головой по сторонам, рассматривая окресности и старательно молчал, чтобы спутник его, не остановился и не полюбопытствовал вдруг, почему до сих пор, хотя они уже не делят кров одного дома и не плывут на одном корабле, Гелланик идёт по той же дороге и даже не делает вид, что по своим делам.  Молчал, пока Тиест не протянул свое «однако».
- Народу немного, - повторил он недавние слова капитана, - ну так сам же говоришь, мы с первым кораблём прибыли.  День-два и в порту будет не протолкнутся, а на дороге…

Он тоже не договорил, заметив на горизонте какое-то движение. Прищурился, вглядываясь.
- …торговцы со своими повозками да рабами появятся.

Были ли это те саамы торговцы, Гелланик предполагать не стал, но одно было очевидно – навстречу им двигался не одинокий путник.

Отредактировано Гелланик (2018-01-27 14:41:09)

Вопрос спутника не вызвал у Гелланика ни оторопи, ни удивления. Тоном, каким  часом ранее спрашивал спутника, будет ли тот пить, когда сам остановился, чтобы сделать несколько глотков из меха с водой, он ответил:
- Нет, конечно. Был бы ты мне врагом, тогда, пожалуй, да, я бы поостерегся встречаться с тобой и в бою, и на пиру в одном доме.  А врагов у меня нет, - заявил он с широкой улыбкой, - ни среди людей, ни среди богов.

Узнай сын фиванского торевта Мигдона, что в родном городе сыскалось бы полдюжины человек, считающих его своим недругом, завидовавших его или полагавших, что остался за Геллаником должок из тех, каковые платятся услугами, сплетнями-доносами или хлопотами за друзей перед людьми богатыми и при власти – удивился бы несказанно.
Но один долг он за собой признал без колебаний и если доселе не говорил о нём, так просто потому что спутник вроде как не гнал его и даже на «Улыбке Тихе» не расспрашивал, почему земляку вздумалось покинуть Навпакт одновременно с ним.
- Да и должен я тебе.  А долг жизни, - в голосе фиванца не  убавилось ни живости, ни веселости, - не та вещь, которую стоит возвращать другому, даже если Оракул скажет, что всё одно.
Идти к Оракулу за решением такого важного вопроса Гелланику просто не хотелось и было боязно. А вдруг Аполлону вздумается потребовать с того, кто чтил его в своём сердце больше прочих олимпийцев, службы особой. Пример земляка, заручившегося в свое мести помощью богини перекрестков, совершенно не вдохновлял Гелланика менять благодарственные молитвы и простые просьбы во время жертвоприношений на вопросы и мольбы о великих милостях. Да и не было у него таких дел и устремлений, для достижения которых не хватило бы простых человеческих сил.

Вспомнив о родном городе, вспомнил Гелланик и почему вздумалось ему, не юноше уже, приобщаться к мастерству афинских торевтов и ювелиров. Вспомнил неохватную свою невесту, в приданое которой шло, по сути, всё имущество её отца, ибо наследовала бы она и её муж и мастерскую, и дом. А вспомнив, ответил с прежней лёгкостью:
- Я младший из троих сыновей торевта Мигдона, так что будет кому в Фивах позаботится об отце. Мать моя – невольница, так что довольно мне  отцовского ремесла и заботы в детские годы. Если и возвращаться, то верхом, в дорогом гиматии, в сопровождении слуг и то только, чтобы отца повидать да благословения на свадьбу попросить. А в Аид все пути ведут, хоть через Афины и Крит, хоть полвека от дома до агоры шагами дорогу мерить.

Он, наконец, посерьёзнел. Вскинул задумчивый взгляд к небу и тут же сообщил об увиденном Тиесту, указывая вверх:
- Смотри, облако в форме бычьего черепа. Или козлиного с большими рогами. Как думаешь, в ближайшем трактире будет варёная телятина, или похлебка  с требухой?

Отредактировано Гелланик (2018-01-27 17:27:28)

Своё ремесло Гелланик любил, свыкся с ним и не мыслил себя иначе, как торевтом, чеканщиком, хотя с тех пор, как покинул отчий дом кормила его игра на кифаре, да славные песни, давно разлетевшиеся по всем городам Эллады, как птицы. В Навпакте его называли аэдом,  на корабле те, кто не запомнил или не знал его имени, кликали так же.  И теперь, думая о том, где искать пристанища в Афинах, Гелланик полагался на свою улыбку, и убеждённость, что сможет найти пристанище в любом достойном доме,  обещая развлекать вечерами хозяина и домочадцев.  Он легко попросил бы за спутника,  но даже теперь, когда рот его наполнился слюной при мысли о куске разваренного мяса, не забыл о том, что люди, подобные Тиесту слишком независимы, чтобы принимать предложения, в которых могут усмотреть милость или снисходительность.
- Можем отправиться к храму Геры или Аполлона, - предложил он, улыбкой отвечая на смех спутника, - спросить там работу и ночлега для паломников.

Тут и его слуха коснулись стенания и плач, доносившиеся со стороны города, от людей, что шли навстречу.
- Мертвого везут что ли, - предположил он, враз перестав улыбаться, и невольно сделал отвращающий беду знак, которому научила его мать,  - народу-то сколько, словно полгорода его провожают. Спросим, кто таков, откуда и чем прославился, раз за ним столько людей пошли?

За стенами Фив, за воротами дома, за стенами отцовской мастерской все невзгоды и беды мира были чужими и далёкими. Что смерть царевича, когда разбита форма для отливки или дрогнула рука и симметрия чеканного рисунка оказалась нарушена?
- Так разве не выплатили дань? – глупо спросил он, припоминая что-то из старых баек да пересудов.
Но если верить словам Тиеста,  четырнадцать человек шли в порт, сопровождаемые родными и друзьями, не скрывавшими своего горя.
- Пойдём к ним, расспросим, посмотрим, - тронул он спутника за локоть, - когда люди скорбят и радуются, они много рассказывают разного, может, узнаем что полезное для себя, да решим, в какой дом к вечеру стучаться.

То что в процессии настоящего мертвеца не было Гелланика обрадовало. Похоронную процессию он приписал бы к дурным знакам, а так… все живы,  а чужая беда, она чужая, пока идёт своей дорогой. И эта пройдёт мимо.

«Мы поплывём», слетевшее с уст Тиеста  обрадовало Гелланика больше, чем добрый знак божественной милости, случись фиванцу узреть его в этот момент и даже больше чем вожделенный кусок варёной телятины, встреча с которым оказалась несбыточной мечтой.
Потому дальнейшие рассуждения земляка, он выслушал с участливым видом, и сказал то, что говорил всегда в моменты сомнений: «надо попытаться, а там посмотрим…»

Но, несмотря на подобные высказывания,  молодой фиванец отнюдь не был решителен по своей натуре, потому полагался скорее на ум и опыт спутника,  чем на собственные идеи. Будь Тиест менее суров и не столь честен, Гелланик предложил бы ему назваться лекарем и обещать своё искусство и заботу капитану и команде на время путешествия.   Хотя на лекаря Тиест никак не походил. Разве что на такого, который не один год делил с воинами своего города и бессонные ночи караулов, и дальние походы.
В порту  он обратил внимание на пятнистого чужеземца проследив взгляд спутника и неволько поежился.
Тот вызывал такое же чувство, как увеченные или изуродованные люди, хотя держался, как человек высокого положения, знающий себе цену.
Возможно, стоило побеседовать с ним прежде, чем проситься на корабль, а если и нет – то хотя бы присмотреться, когда подойдут к его палатке афиняне.  Однако же у Тиеста  нашлось дело у жертвенника и Гелланик, не испытывавший пока жажды принести жертву владыке морей Посейдону, поотстал, не мешая земляку улаживать свои дела с богами.
С Посейдоном ли, или, возможно, с мрачной своей покровительницей.

Однако держался достаточно близко, чтобы любой внимательный человек, обративший внимание на двух столь разных по внешности мужчин, пришёл к выводу, что пришли в порт они вместе и не намерены вскорости разойтись в разные стороны.  Оклик  подошедшей женщины отвлек его от рассматривания кораблей и он обернулся.
- Радуйся и ты,  Адранея, - промолвил в ответ на слова  жрицы, не скрывая удивления, вызванного её вниманием, - я Гелланик из Фив, как и мой друг, - он кивнул в сторону Тиеста,  еще не закончившего свою молитву, - могу ли я что-то сделать для  той, кому ты служишь, или быть  полезным тебе?

Мысленно он перебрал все  возможные просьбы Адранеи и решил, что вряд ли афинянка будет просить милостыню ради своей богини – уж слишком горделиво она держалась и одета была достойно своего храма. А если и попросит, то можно сослаться на то, что в его дорожной сумке нет ничего, чем можно было бы улестить прекрасную и целомудренную Артемиду.

В распахнутых глазах молодого фиванца плескалось удивление. А губы, вопреки пониманию отчаяния Адранеи и горя афинян, растягивались в улыбке – слишком уж смешной и нелепой ему показалась просьба заменить собой юнца, которому было, быть может пятнадцать, да пусть даже и семнадцать лет.
Конечно, у иных юношей в эти лета волос на подбородке было больше, чем у фиванского торевта, но представить, что его легко примут за мальчишку, Гелланик не мог, как не мог выносить вида коленопреклоненной женщины, ищущей у него спасения своему племяннику.
- Ты просишь меня назваться его именем? – слова прозвучали неуверенно и слишком легко, чтобы даже сам говорящий мог утверждать, что в голосе его звучало сомнение, - поднимись, прошу.
Гелланик склонился, чтобы не возвышаться над жрицей, чья просьба растрогала и удивила его, и выдохнул, бросив короткий взгляд на Тиеста:
- Но я не могу один… моего друга ведет воля богов, а я…
И ощутил, как запылали щёки, осознав, что в присутствии Тиеста, назвал того другом, и не во хмелю, поднимая за здравие и во славу прошлых подвигов, очередную чашу, а в ясном сознании.

При словах Адарнеи о том, что луна покроется тенью, фиванец поёжился, невольно глянув на светлое еще небо. Боги играли в свои, непонятные человеческому разуму, игры. И если угодно будет Селене скрыть серебристый месяц за темным пологом – кто сумеет ей помешать? Кто угадает чего ради пожелала она утаить свет луны от смертных, а может и от богов.
Может и правда, для того лишь, чтобы один из смертных, простой странник с неясной целью, мог подняться на корабль вместе с юными афинянами, выдав себя за одного из них?
Гелланик не ощутил ни божественного озарения, ни страха, а во взгляде его, брошенном на Тиеста, легко угадывался удивленный вопрос: «А что мы собираемся на Крит, чтобы спасать афинян от этой дани?»  и последней, полной недоумения искрой блеснуло безмолвное «Зачем?».
Спросить он ничего не успел,  смущенный равно и униженной позой жрицы и голосом её.
Не таким было его происхождение и положение, чтобы привыкнуть к мольбам людей, и суметь если не оттолкнуть просящего, то хотя бы отступить.
- Встань, Адранея, - попросил он почти умоляюще, - негоже тебе так... ты же… я…
Решать надо было быстро, и решение далось Гелланику куда легче слов, чтобы его высказать.
- Мы… мы ведь можем…так  на Крит.

В конце-концов подмена обнаружится и может оказаться, что взрослый мужчина – не та жертва, что надобна и его отпустят с миром,  а если и не отпустят,  Адранея права – он не связан клятвами и может сбежать. Последнее представлялось ему более чем возможным, если Тиест будет рядом. А может, все они просто сбегут – и афинские юноши и девушки тоже…
Он  присел затем только, чтобы с усилием, обняв Адранею за плечи, помочь ей встать на ноги. Случись ей оплакивать мёртвого, проще было бы найти слова для утешения, чем такие, которые могли бы безвозвратно затушить огонёк надежды на спасение неизвестного ему мальчишки. Если уж Артемида не решила нужным жребий Иппомаха, могут ли люди… может ли он?

Услышав про лодку, Гелланик выдохнул с явным облегчением.
Сам план этот показался ему зыбким.  Слишком многое ставилось на удачу, и его ум, ум мастерового, привыкшего продумывать каждую, даже самую мелкую деталь работы,  задавал много вопросов. Простого решения подмены, похоже не существовало, или Адранея не подумала о том, как сделать всё на берегу.
«Не получится», - уверился Гелланик, - но не потому, что я отказался, а потому что луна может никуда и не денется, им не удастся подплыть к критскому кораблю незамеченными…
А если их обнаружат, то он просто упросит капитана взять его на борт.И потому что Тиест будет на корабле, и потому что мастер, умеющий работать с металлом, всегда мог предложить свою работу в оплату чужой услуги, даже если капитану окажутся не любы эллинские песни и он не захочет брать в дорогу до родного острова музыканта.
- Возможно, и получится, - эхом повторил он за Тиестом, - но тогда нам надо спешить. Но, Адранея, желая помочь тебе и твоему племяннику, я готов рискнуть не раньше, чем увижу, как мой друг поднимется на корабль, сохранив при себе  оружие.

Тут ему пришла в голову третья мысль о том, как можно упросить капитана, если лодку, когда та подплывет к кораблю, всё же обнаружат. Можно будет сослаться на волю богов. Не Гефеста и не Аполлона, коих особенно чтил фиванский торевт, но на знамение Посейдона,  посылающего его, Гелланика, чтобы отвратить какую-нибудь невзгоду. Если навпактский логограф верил в слова приснившейся Геры, то почему бы критскому моряку не поверить в байку про Посейдона?

Всё складывалось согласно замыслу Адранеи, но с того момента, как Тиест взошёл на корабль вместе с юными афинянами, чьи лица были мрачны и серьезны,  в душе Гелланика поселилась тревога.
Он старался не подавать вида, но слишком часто взоры его обращались к критскому кораблю, чтобы Адранея не заметила и не попыталась успокоить доверившегося ей чужеземца. От её слов и нового потока благодарностей стало совсем тошно.
Однако на то, чтобы мучить себя тревожными раздумьями, времени у фиванца не оказалось, едва сгустились до ночной сини сумерки, Адранея увела его к приготовленной лодке.
Видимо, племянник её был хорошим гребцом, не то что простак, согласившийся его заменить.  Однако  работать веслами Гелланик приноровился довольно быстро и даже, следуя советам Адранеи ухитрился  держать их так, чтобы опускать в воду почти без плеска. Они держались среди рыбацких лодок, пока и вправду зловещая тень не поглотила  растущий месяц и по слову жрицы,  фиванец  не повернул лодку в сторону закрывающей часть звездного неба  тени – критского корабля.
Устать от гребли он не успел, но с непривычки  мышцы рук уже ныли,  и взбираясь по сброшенной с палубы веревке с вязанными узлами для  опоры, он боялся, что сорвётся, сколь бы коротким ни был подъём. Но всё прошло благополучно и мысленно возблагодарив справедливую охотницу за удачу, он ухватился за протянутую руку Тиеста.

И только на палубе,  не обнаружив подле того ожидающего спасения Иппомаха, заподозрил, что всё сложилось совсем не так, как желала жрица  Артемиды.
Правда на расспросы и увещевания времени не оказалось.  Он едва перевёл дыхание, как  благословенная тень, укрывшая тонкий месяц сошла и по черной в ночи поверхности моря пролегла светлая, сверкающая дорожка.
И резанули слух проклятия обманутой жрицы.
Гелланик невольно поёжился.
- Зачем? – успел только шепнуть он, как к ним подошёл высокий критянин,  и потребовал, чтобы непрошенный попутчик назвал своё имя.
Гелланик не заставил повторять вопрос дважды. Хотя обычная словоохотливость и оставила его.  Впрочем, понять это мог бы только тот, кто знал каков Гелланик обыкновенно, а кто не знал,  может быть и утомился от рассказа о том, как разминулись их с Тиестом пути в Фалерском порту и что только чудом удалось ему добраться до корабля, чтобы последовать за другом.

- Возьми меня до Крита, - выдохнул фиванец ожидаемую всеми просьбу, - могу оставить свои инструменты в оплату, а могу и…- он сделал неопределённый жест рукой, обводя корабль.
- службой отплатить.

Когда признавался Тиест в том, что сознательно не исполнил обещания, данного жрице, Гелланик попытался было вставить слово, но его тихое: «он не…» заглушили и скрип палубных досок под стопами Идоменея, и плеск воды, внизу, мелкими волнами бьющейся о корпус судна.
Оправдывать друга перед незнакомцем, которому равно безразличны были и сердечная боль рыдающей в лодке афинянки, и цели Тиеста, было столь же неразумно, как рассказывать правду, что на самом деле Адранея просила именно его, Гелланика, заменить собой её племянника. 
И в сущности, Тиест был прав, негоже людям самовольно решать судьбу тех, кто божественным жребием был определён в число данников грозному критскому царю.

А те из юных афинян, что собрались на палубе с любопытством воззрились на припозднившегося попутчика, столь странным образом попавшего на борт.  Как просто прозвучали слова Тиеста: «Гелланик, торевт из Стовратных Фив»,  и как тяжело было разомкнуть молодому мастеру  губы, чтобы произнести традиционное «Хайре».

А вот тощему, с густой копной тёмных кудрей, Космасу, ничего не стоило обронить легкомысленное: «Радуйся».

И эхом прозвучало оно откуда-то из-за спин, сбившихся в кучу, подобно цыплятам, оставшимся без высидевшей их курицы, юнцов.  Те оглянулись и некоторые отступили на шаг, другой, давая пройти невысокому юноше.
В лунном свете едва ли можно было судить о его возрасте, но Гелланику он показался старше прочих.
- Ты правильно поступил, - проговорил он, прямо и открыто глянув на Тиеста, - если бы было в воле богов изменить жребий, не потребовалась бы  гордой Агротере подлых уловок.  Правда же, Иппомах?

Долговязый Иппомах промолчал.  Блеснули белым жемчугом светлые его глаза в лунном свете и Гелланик невольно вздрогнул: таким мертвым и равнодушным было лицо племянника Адранеи, которому не случилось  теперь радоваться спасению. Как не случилось ему самому пытаться объяснить критянину Идоменею или спутникам  Иппомаха, что ему должно стать седьмым из назначенных в жертву юношей, пусть он и не был ни разу в Афинах.

Вместо рыжего Иппомаха ответил кто-то другой,  соглашаясь с говорившим.
- Моё имя – Тесей, - назвался он и продолжил, - а ты тоже, я слышал, сказал, что родом из Фив.  Скажи, вы намерены вернуться назад, или путь ваш завершится в Кноссе?

Вопрос фиванца прозвучал с обычным для незнающего о происходящем чужестранца интересом, но все разговоры и замечания, вызванные появлением Гелланика, словами Тесея и сообщением самого Тиеста, что он может взяться обучать искусству сражений, мгновенно смолкли.  Данники, как оказалось, ждали, пока заговорит тот, что назвался Тесеем, словно  его положение среди них было каким-то особенным.
- Если бы я родился в Афинах, - в голосе юноши слышалась не то насмешка, не то просто снисходительность к собственному рассказу, - я бы удивился твоему вопросу, фиванец.  Здесь думают, будто горе Афин, вынужденных отдавать каждые девять лет своих детей для жертвы чудовищу царя Миноса, известно всей Элладе. Но я и сам узнал об этом… не далее, как пару дней тому назад.

Говорил Тесей со странной для обреченного на гибель человека, лёгкостью, а слова  складывал так, что всякий распознал бы, что за речью его стоят долгие уроки у наставников, что готовят блестящих ораторов, не боящихся говорить перед народом.
- Истории о Минотавре, перелетевшие  море, говорят, что он – чудовище,  человек, с головой быка, что тем, кто предназначен ему в жертву, выкалывают глаза и оставляют в подземелье, где царь Минос  его и держит.
- Еще говорят, будто он – сын быка, к которому вожделела царица, - тихо, едва слышно проговорила Мелисса и нетрудно было догадаться, что при солнечном свете, все бы увидели, как пылают стыдливым румянцем её щеки, - и что бык этот  послан был колебателем земли Посейдоном  для жертвы… так мне рассказывал брат, а ему, говорил он, поведал друг, что вернулся с Крита.
Под конец голос её сошел едва ли не в шёпот:
- Нас ждёт ужасная смерть.

По мнению Гелланика, утешение, вышло так себе. Впору юным путешественникам задуматься о том, как бы аккуратно искалечить друг друга только ради того, чтобы избегнуть уготованной участи.
- А что еще рассказывал твой отец? – спросил он юношу, назвавшегося сыном ваятеля.
Мастеровой, как и он сам, сделался Гелланику безо всякой причины, более приятен, нежели прочие афиняне.
- Если раз в год отправляют к Минотавру двоих, то чем же эти двое занимаются всё время? И как выбирается следующая пара?

Было в истории рассказанной этим юношей что-то непередаваемо мерзкое, но что, Гелланик затруднился бы сказать. Чудовище, убивающее слабых, безоружных, едва перешагнувших за порог отрочества, юнцов. Девицы, скорей всего, и вовсе невинны. Да и кому жертвовали критяне?
Великой матери Земле, из которой прорастает семя и куда, в свой срок, падает  высохший колос, чтобы взрасти дюжиной новых к следующему урожаю? Или Владыке морей Посейдону? Или алчущему мести духу Андрогея?

Ответом ему было лишь признание в неведении. 
А после Тесей (фиванец узнал его голос) пресёк все разговоры,  разумно предложив отправляться спать.  У малодушия, как и у любопытства еще было время.  Первое могло отправить страшащихся своей участи в соленые и мокрые объятья морских волн, а второе – на поиски  кого-нибудь достаточно словоохотливого из членов команды судна.

Совету Тесея последовали лишь четверо, включая самого юношу. Остальные же были слишком возбуждены. И хотя познакомились почти все выбранные жребием только на афинской агоре, общая участь сблизила их и если они не пугали друг друга предположениями о своей участи, то просто рассказывали о себе. Ну и о Тесее, оказавшимся, ни много, ни мало, царским сыном.

- Если ты возьмёшься учить одного, - заметил, пряча зевок в кулаке, Гелланик, когда они с Тиестом остались на палубе в одиночестве, - захотят и другие. Утаить на корабле это не получится. Да и что это даст?  За дни плавания  мальчишка не сделается воином.

Нетрудно было узреть в багряно-золотых переливах  облачной арки на востоке отсветы врат из полированной меди, уже распахнувшихся перед неутомимыми конями Гелиоса, рвущимися  вновь начать свой бег по небесному своду.  Корона его, уже показавшаяся над морем, вызолотила  снизу сизые облака, похожие на пальцы, жаждущие, казалось, схватить золотой диск, едва тот вынырнет из моря полностью. В иное утро, Гелланик, с восторженностью новорождённого жеребёнка, затаив дыхание, ловил бы каждое мгновение стремительных изменений  рассветного неба, но сегодня разум его пребывал в смятении после всего случившегося и в порту, и в лодке, и на борту.
- Но ты и не должен, - тихо обронил он.
На языке крутилось немало доводов и возражений, но Гелланик вовремя проглотил их, памятуя твердый характер друга. Если уж Тиест вбил себе в голову, что его ведёт тёмная богиня, избравшая именно его для служения себе – он усмотрит её волю в любом своём решении. И хорошо, что годами и он, и Тиест старше назначенных в жертву. Хорошо бы еще Тиест не вспомнил о том, о чём думал молодой фиванец – богам любы те, кто сам приносит свою жизнь на алтарь,  в исполнение ли обета или по зову души.
- А что за заколки нужны? -  воспользовался он возможностью сменить тему разговора, - волосы убирать или так, для украшения?  Была б мастерская, сделал бы что угодно, а  так… могу разве что из проволоки скрутить, если в сумке завалялось хоть немного. Или у девиц спросить гребни,  если те бронзовые или медные – зубья можно изогнуть, а если деревянные, разрубить на куски в два зубца, а для покрытия, хвост обернуть… кусочка кожи хватит, если правильно его проколоть.

Мысли о том, как из ничего смастерить заколки неожиданно увлекли Гелланика, притом как было куда интереснее, нежели «зачем».
Но и этот вопрос прозвучал, когда торевт, сообразив, что собеседнику вряд ли интересны его рассуждения, осведомился:
- И для чего они тебе надобны?