Одуряюще-жаркое и влажное лето не спешило покидать Петроград, несмотря на то, что в самом разгаре август. День и ночь уже вновь обрели четкие границы, словно в очередной раз разделив сферы влияния в ежегодном, от веку происходящем в этом городе между ними споре. Но долготы светлого времени суток все еще вполне хватало для того, чтобы безжалостно раскалять железные крыши зданий, не забывая нагревать также и кирпичные стены, которые эти крыши накрывали. Настолько, что несчастным жителям – в особенности на верхних этажах, не было никакой возможности отдохнуть от этого пекла ни днем, ни ночью, когда не спасали даже круглосуточно распахнутые настежь во всей квартире окна. У Елены же, практически лишь ночующей в своей маленькой тесной квартирке под самой крышей одного из типичных домов-«колодцев» неподалеку от Невского – что весьма удобно в плане отсутствия необходимости тратиться на общественный транспорт, добираясь до «Колизея» и обратно пешком – возможности держать окна открытыми в течение дня не было. Поэтому приходилось с головой, и без того гудящей от ежедневных десятичасовых «сольных концертов» в душном и прокуренном зале синематографа, возвращаться в столь же душную квартиру, чтобы ночь напролет мучиться от зноя и там, испытывая стойкое желание снять с себя не только всю одежду, но даже кожу.

Елена уже лежала в постели, положив на лоб мокрое полотенце, чтобы хоть как-то облегчить себе отхождение ко сну, когда до ее слуха донесся какой-то посторонний, похожий на звуки борьбы, шум и сдавленные крики. Вначале женщина подумала, что это очередная вечерняя кошачья баталия, и не придала значения, но когда «коты» начали проклинать друг друга вполне себе по-человечески, поднялась и на цыпочках подошла к окну, выглянув вниз из-за занавески – но тотчас испуганно отпрянула, шепотом, с несвойственным себе необычайным религиозным чувством помянув Ченстоховскую Богоматерь, после чего бесшумно стекла по стенке прямо на пол и замерла, поджав колени к подбородку. Впрочем, верно говорят, что женское любопытство – страшная и порой разрушительная сила. Спустя примерно четверть часа после того, как звуки страшной драки между двумя неизвестными мужчинами – а именно это Елене довелось только что увидеть у себя под окнами – стихли, Домбровская вновь осторожно выглянула в окно – и лучше бы не выглядывала вовсе! Один из них, в распахнувшемся бушлате и торчащей из-под него тельняшке, валялся на земле то ли без сознания, то ли мертв, со сплошь залитым кровью лицом, да и второй, в черном костюме, неловко скрючившись, сидел чуть поодаль, подпирая спиной стену возле двери черного хода. И тоже отнюдь не фонтанировал жизненной энергией. Логичнее и правильнее всего было бы не вмешиваться, поступая ровно так, как и остальные добрые горожане, живущие в квартирах по-соседству. Мало ли, что натворил каждый из них? Теперь в городе вечерами, конечно, уже не так опасно, как еще два года назад, тем не менее, темных личностей с не менее темными делами вполне хватает. Но тот другой, что в черном, слишком мало походил на разбойника, имея, как казалось с высоты пятого этажа немного близорукой Елене Феликсовне, вид вполне интеллигентный. Поэтому, чуть осмелев, она высунулась из окна и громким свистящим шепотом окликнула его:
- Эй, вы там живы?! – вопрос дурацкий: как будто бы можно ответить на него, если нет. Но ничего умнее в голову не пришло.
А он и не ответил, но при этом, кажется, едва заметно шевельнулся. Поэтому, не размышляя более ни минуты, Домбровская, сама не зная, зачем это делает, но довольно решительно, накинула прямо на ночную сорочку какую-то шаль, замотавшись в нее посильнее, и метнулась к двери. Чтобы, стремительно сбежав по черной лестнице, через минуту уже стоять, наклонившись к раненому мужчине и тормошить его за плечо, отчего он лишь глухо стонал, но в себя не приходил.
- Да очнитесь же! Нельзя вам тут, нужно уходить! Ну, что же мне с вами делать?!

- Разумеется, не позову, о чем вы! – пробормотала Елена Феликсовна, наблюдая за тем, как незнакомец пытается подняться на ноги и уйти, с ужасом и облегчением одновременно.

Вот и хорошо, что уйдет. Оба они поступают правильно. Она проявила участие, как подобает нормальному человеку в подобной ситуации, он выказал благородство, не желая создавать ей проблем… Однако в груди что-то болезненно сжалось, когда мужчина, вдруг еще больше побелев лицом – оказывается, это было возможно, вновь опустился на землю.

- I, cholera! – тихо воскликнула Домбровская с ударением на первый слог, как и всякий человек, в минуту особой досады припоминая именно родные ругательства, сжав кулаки и даже ногой топнув от этой самой досады. Вот только не совсем понятно, на кого или на что. – Ну, как посидите?! Зачем посидите?! Никуда я не уйду – это двор моего дома, в конце концов, а вы тут раскомандовались – и по какому праву?

Она шумно вздохнула, и посмотрела сначала по сторонам – на темные проемы окон, потом опять на раненого мужчину, который, казалось, ее и не слушал, глядя словно бы внутрь себя самого. От этого взгляда по спине Елены Феликсовны снова пробежал холодок.

- Решено, - наконец, произнесла женщина страдальческим тоном, - мы идем ко мне, - ну, а что делать? – Только я живу на пятом этаже. Так что придется мне помогать, в противном случае я просто не смогу вас на себе дотащить... Вставайте же! Да осторожнее, господи! Вам же больно! Ну, давайте, я помогу!

Еще раз осмотревшись по сторонам в окончательно сгустившемся вокруг мраке, Елена краем глаза глянула и на второго участника драки, со странной безучастностью мысленно констатируя: «Умер…» Однако больше времени для рефлексий, по этому поводу или вообще, не было, поэтому Домбровская отвернулась, чтобы не смотреть на покойника, одновременно помогая тому, который пока еще был жив, подняться. Перекинула его руку через свою шею, подставила плечо и медленно повела внутрь дома. Какой же он оказался тяжелый! Вроде, совершенно не толстый, даже худощавый, но, с каждым новым шагом слабея, он все сильнее повисал на Елене, у которой и без того уже по лицу и между лопатками струились щекотные ручейки пота. И от этого сразу живо припомнились рассказы Наташи Сабельниковой, у которой она квартировала пару лет назад, самой трудной зимой восемнадцатого-девятнадцатого. Ну, как – квартировала? Случайно познакомились, разговорились. Наташин единственный родственник, старший брат, воевавший офицером где-то на Балтике, погиб в бою осенью 1917, а сама она работала сестрой милосердия в военном госпитале. И при этом страшно боялась жить одна в оставшейся ей квартире, опасаясь грабежей, что были тогда не редкость. Почему она доверилась Елене, предложив жить вместе с ней, один бог знает, но ей в тот момент совсем некуда было идти, поэтому согласилась. И прожила вместе с Наташей, с которой быстро подружилась, больше года, пока та не умерла от испанского гриппа весной двадцатого. Так вот, она часто говорила, что самое сложное в сестринском деле даже не картины страданий и ужасающих ранений, которые щедро рисовало артистическое воображение самой Елены, а постоянная необходимость кого-то на себе таскать. Ведь, санитаров-мужчин вечно не хватает…

- Все, пошли дальше, уже совсем близко, - дыша не менее тяжело, чем мужчина, Елена запястьем отерла с лица испарину, одновременно убирая за ухо лезущую то в глаза, то в рот, особенно настырную выбившуюся спиралевидную прядь. – Только не хватайтесь за стены и перила, у вас все руки в крови, как потом отмывать?

Спустя еще несколько минут мучительного восхождения, они добрались до цели. Аккуратно прислонив раненого к стенке спиной, сама Домбровская завозилась с ключами, пытаясь в темноте попасть ими в замочную скважину, шепотом обзывая себя слепой курицей, наконец, попала, повернула им в замке, пинком толкнула дверь, затем снова подхватила мужчину и завела, вернее, заволокла в квартиру.

- Рано благодарите, еще неизвестно, чем кончится… - задумавшись всего на мгновение, Домбровская уложила его в собственную разобранную постель, а сама резко опустилась на стул рядом. – Не сомневайтесь, нас, наверняка, видел в окно кто-то из соседей. Правда, я тут совсем недавно живу, никого не знаю. И они меня тоже, соответственно. Но какая разница, ведь все равно придется звать доктора, у вас ужасное кровотечение. Да и того, - она дернула подбородком в сторону раскрытого окна, - утром непременно найдет дворник.

- Да, и вы только что блистательно доказали свою способность к самостоятельному передвижению, - не без сарказма заметила Елена, дернув уголком рта. – К чему этот разговор? Вы стоять-то толком не можете! Так что уж лежите, куда положили. И потом… почему, непременно, с обысками? Я мало, что смыслю в розыскном деле, но сдается, что для обыска нужны более веские основания, чем обнаруженный во дворе труп. Но даже и придут, всегда есть возможность сказать, что вы – мой парализованный муж. Если будете лежать смирно.

Иногда, но особенно часто в неприятные моменты собственного существования, у Елены просыпалось довольно странное, мрачноватое чувство юмора, которое не все ее знакомые понимали. Но гость, кажется, не обиделся, даже улыбнулся, вроде бы. Впрочем, она плохо видела его лицо в темноте, а потому тотчас же поднялась с места и потянулась к выключателю на стенке, но тут же замерла, задумавшись, а стоит ли зажигать электричество? Не привлечет ли это еще большего внимания к ее окнам? И тут же с досадой подумала, что ведет себя, будто героиня той новой, на редкость идиотской «шпионской фильмы», которая с большим успехом в эти дни идет в их «Колизее». Что за паранойя? Время еще не слишком позднее, многие окна напротив тоже светятся желтым… Но гардины лучше закрыть поплотнее. Это Елена и сделала, а потом обернулась к мужчине, неловко прижимающему руку к раненому боку, и вновь с сомнением покачала головой. Без доктора – никак, это совершенно понятно. Тем временем, он уже высыпал на ее голову целый град вопросов. Первый показался разумным.

- Меня зовут Елена… Феликсовна, - зачем-то через секунду добавила она, хотя обстановка, прямо сказать, была весьма далека от официальной.

Что касается остального, то в первый момент Домбровской вновь подумалось о том, что он, все же, более кажется адекватным, чем таковым на самом деле является. Умеет ли она шить… Какая разница, право слово? Тем более что и не умеет.

- Жаль разочаровывать, но перед вами как раз та самая женщина. Портняжное искусство – не моя стихия. Максимум – пришить пуговицу или что-нибудь заштопать, а почему вы… - и вдруг, поняла! – Нет! Нет-нет-нет! Да вы с ума сошли! Я не буду. И не просите! – воскликнула она и даже руками на него замахала. – Вам нужна помощь профессионала!

Врач! Ну, разумеется! А она – прима-балерина Мариинского театра! Елена фыркнула немного презрительно, словно бы и не уразумев до конца все то, что мужчина говорил дальше. Затем дернулась, высвобождая запястье из его неожиданно крепкого захвата – не любила, когда ее касаются против воли, нарушая тем самым дистанцию. Уметь держать дистанцию – всегда было особенно важно в ее прежней жизни. Но тут непроизвольно уперлась взглядом в его кисть, оказавшуюся чуть не перед глазами – крупную, красивой лепки, только вовсе не это привлекло внимание Елены, а характерно огрубевшая кожа на кончиках пальцев – следы постоянной обработки карболкой. Точно такие же руки были у вечно их из-за того стесняющейся Наташи. А потом уж в сознание проник смысл и остального сказанного, вместе с неприятным холодком, который тотчас же зашевелился где-то в районе желудка. Уж теперь понятно, что не случайно, но что это меняет?

Елена всегда старалась держаться максимально далеко от политики. Ведь та постоянно приносила в ее существование только неприятности. Ее самые первые бытовые неурядицы в этом городе начались, когда закрыли «Бродячую собаку». И что бы там не говорили, все прекрасно знали - по политическим мотивам! Ну, а далее все шло только хуже, даже вспоминать не хочется. Казалось, что жизнь немного пришла в равновесие лишь последние месяцы, и вот…

- Я сама привыкла решать, что для меня лучше, - тихо буркнула Елена и, упрямо сдвинув брови, взглянула прямо в глаза мужчине напротив. Он же смотрел на нее почти нежно, в глазах читалось чуть ли не сочувствие. Глаза были серо-голубые, светлые, со смешливыми морщинками у внешних уголков век. – От вида крови я в обморок не падаю, разве это уже не очевидно? Сделаю, что смогу. Но сразу предупреждаю – я не очень понятлива, поэтому объясняйте как можно более подробно и не вздумайте на меня кричать. От этого я тупею еще больше… Для начала ведь надо хотя бы осмотреть и как-то обработать рану? Что мне для этого потребуется? Да… и вы ведь тоже не представились, доктор?

Замерев посреди комнаты со сцепленными в замок и прижатыми к губам, точно в молитве, пальцами, что означало у нее наивысшую степень концентрации внимания, Елена выслушивала краткие указания доктора, одновременно мысленно прикидывая возможности их исполнения.

- Так… спирта нет, но где-то должна быть бутылка водки, - задумчиво произнесла она, наконец, вслух. - Воду сейчас согрею… Игла и шелк…

Она порывисто развернулась, двинулась к стоящему в углу старинному черному пианино, странно контрастирующему своим изящным декором с общей, довольно спартанской обстановкой квартиры, взяла с него большую квадратную палисандровую шкатулку, в которой держала швейные принадлежности, после чего высыпала все ее содержимое на крытый скатертью стол посреди комнаты, расположенный аккурат под простым бежевым бумажным абажуром, свисающим с потолка на длинной цепи. Сгребла и отодвинула в сторону кучку пуговиц разного вида и диаметра, завозилась со свалявшимися в какой-то колтун цветными нитками… Все это время Елена стояла к Роману Георгиевичу спиной, но ощущала, что он за ней наблюдает.

- Чертовы нитки! Совсем перепутались! – констатировала она очевидное, оборачиваясь к нему, и улыбнулась, наверное, впервые с момента их знакомства – виновато и чуть смущенно. – Я не очень хорошо вижу вечером, - затем вновь стала разбирать прихотливо переплетенные между собой нити. Вычленяя более-менее длинные фрагменты, просто-напросто откусывала и откладывала в сторону. – Вот! – вновь повернулась к доктору, демонстрируя «добычу». – Ничего, что разноцветные?

Заметив в его глазах иронию, почувствовала себя глупо, смутилась, убежала на кухню, где пару минут в задумчивости взирала на кухонную плиту, которой, кажется, и не пользовалась ни разу с тех пор, как здесь поселилась, обходясь для приготовления немудреных своих трапез обычным примусом. Однако сейчас его возможностей явно не хватит, чтобы обеспечить их нужды. Поэтому еще несколько минут Елена провозилась, разжигая топку плиты, отдаленно напоминающую адские врата, в которые женщина усердно подсовывала бумажки и щепки, пока дрова в ней не занялись яркими оранжевыми язычками, еще сильнее обозначая сходство, а сама конструкция не начала издавать равномерный гудящий звук. После этого на плиту была водворена большая кастрюля с водой. Впрочем, примус тоже пригодился. На нем Елена быстро нагрела еще немного воды. Затем полезла в буфет, вытащила початую бутылку водки, старую жестяную коробочку с эмблемой лавки колониальных товаров Абрикосова, в которой хранила заварку, сделала крепкий чай, бросив туда три изрядных куска сахара, и с чашкой в одной руке и бутылкой в другой вернулась в комнату.

- Воду я уже кипячу, но придется подождать некоторое время.

Роман Георгиевич ждал ее там, уже будучи обнаженным по пояс. Сидел на кровати, прижимая скомканную окровавленную рубаху к боку. Оставив чай на столе, Елена подошла к нему, присаживаясь на корточки рядом, коснулась его руки своей.

- Позвольте все же взглянуть, что там у вас? – и, увидев зияющую рану с бледно-голубоватой блестящей надкостницей ребра в глубине, невольно зажмурилась, чуть отшатнулась, побледнев, решив на мгновение, что переоценила свои силы. Но затем судорожно сглотнула, подавляя дурноту, поднявшуюся откуда-то из горла, открыла глаза и вновь взглянула на порез, а потом в глаза мужчине. – Думаю, удобнее будет все же здесь. На кухне слишком мало места, поэтому ложитесь, бог с ними, с простынями.

Смелая, как же! Да от одной мысли, что ей вот-вот придется делать, Лену вновь начинало мутить, поэтому все оставшееся до наступления ужасающего момента время она, механистически и педантично исполняя остальные распоряжения доктора, старалась думать о чем угодно, только не о том, что… Надо же! А, оказывается, хирурги, накладывая швы, завязывают их каким-то особыми узлами! Роман Георгиевич показал ей, как именно, обмотав одну из ниток вокруг тускло отливающей бронзой шишечки, украшающей кровать у ее изголовья. У него это выходило с молниеносной быстротой – раз, и готово! А Елена, покрываясь испариной от усердия и прикусывая губы, возилась с каждым узелком чуть не по минуте.

- Но это же издевательство какое-то! У меня они просто не расставляются вот так! – экспрессивно воскликнула она, в конце концов, сунув Роману Георгиевичу под нос руку с той самой «невозможной комбинацией» из собственных пальцев. – А если и расставятся, то только при судороге!

После чего, правда, тотчас отдернула, метнула быстрый взгляд в глаза доктору, словно опасаясь его гнева. Но тот держал свое слово, смотрел спокойно, чуть иронично. И Елена от этого взгляда почему-то еще сильнее вспыхнула лицом, но не от возмущения, что он еще и смеет над нею потешаться, а смущенно – и отвела взгляд. Где она могла его видеть раньше? Впрочем, раньше перед ней ежедневно мелькало столько разных лиц, что немудрено было и встретить кого-то, похожего. Вот только слишком знакомо было это, будто бы исходящее от него, отчетливое ощущение тепла, внутренней силы и, наверное, уверенности, которое парадоксальным образом успокаивало Елену Феликсовну, но и… лишало покоя одновременно...

Покончив с уроком «макраме», Домбровская вновь пошла на кухню, откуда принесла вскоре весь недостающий инструментарий их импровизированной операционной, потом, вдруг вспомнив, что не приготовила, чем, собственно, зашитую рану перевязать, безжалостно порвала на узкие полоски ту чистую простыню, которую достала по просьбе Романа Георгиевича чуть раньше, затянула небрежным узлом на затылке вьющиеся волосы, чтобы не так жарко и в глаза не лезли. После этого, чуть помедлив, сбросила вовсе и без того давно сползшую с плеч шаль, опутывающую тело знойным коконом, оставаясь в одной сорочке на тонких бретелях. Неприлично, конечно, да ведь и он не во фраке. И, потом, взрослый мужчина, врач – чего он там не видел…

Уложив Романа Георгиевича навзничь, запретив вертеться и пытаться приподниматься – от этого края его раны немедленно расходились, а стихшее кровотечение возобновлялось вновь, Елена обработала операционное поле водкой, как он учил, стараясь, чтобы жгучая жидкость не слишком попадала внутрь – во-первых, больно, во-вторых ухудшает дальнейшее заживление, а потом, походив вокруг еще пару минут, словно примериваясь, как лучше, взяла иглу с заранее вдетой шелковой нитью и, мысленно перекрестившись, воткнула ее в кожу, оказавшуюся более упругой и плотной, чем она почему-то ожидала…

- Пятый… - эхом, откликнулась женщина, столь же блаженно разгибая, наконец, спину. И, упираясь в насмерть затекшую от долгого вынужденного положения поясницу кулаками, поинтересовалась. – Скажите, и как только хирурги выдерживают эдак по нескольку часов?

Кроме спины, от чрезмерного нервного и зрительного напряжения у нее уже ощутимо запульсировало в правом виске, предвещая еще и скорый приступ мигрени, но сильнее было чувство закономерной гордости, которое Елена испытывала, глядя на удивительно аккуратный для столь неопытного оператора ряд разноцветных, оттого смотрящихся весьма нарядно и нетривиально, шелковых швов.

Французское ”chérie”, легкомысленное и игривое – Лена всю жизнь терпеть не могла, когда кто-либо так к ней обращался, ведь, обычно за подобным следовало какое-нибудь двусмысленное предложение или комплимент, в устах Романа Георгиевича прозвучало приятно и совсем не пошло.

- Осталась, конечно. Но для начала позвольте все же закончить начатое, - усмехнулась она и кивнула в сторону кучки бинтов. – Теперь, наверное, сядьте, так мне будет удобнее перевязывать. И руки поднимите!

Войдя во вкус, она совсем забыла недавнюю робость и вела себя, как заправская сестра милосердия, раскатывая вокруг груди своего пациента импровизированную повязку, наклоняясь совсем близко, периодически почти обнимая его, когда перехватывала свободный конец бинта с другой стороны. А в довершение, зафиксировала, чтобы не развязался, последний тур повязки собственной брошью-камеей. После чего отошла на шаг, полюбовалась, потом принесла с кухни две рюмки, в которые разлила остатки спиртного, одну протянула мужчине и проговорила весело:

- Ну, а вот теперь можно и водки выпить! Причем, в прямом смысле – за ваше здоровье!

- Отнюдь, - откликнулась женщина. И хотела затем добавить, что все как раз совершенно очевидно, нынче вечером она совершила изрядную глупость. Однако все же промолчала, потому что вдруг подумала, что ничуть об этом не жалеет, а значит – нечего и сетовать.

К тому же, дурманящие вещества, в том числе – алкоголь, попадая в организм Елены даже в самом малом количестве, обычно напрочь притупляли в ней чувство опасности, заставляя порой вести себя так, как никогда бы не сделала в здравом рассудке. Поэтому далее она некоторое время молча следила за очередной попыткой упрямого доктора доказать, что с ним все в порядке, а потом, когда он – в очередной же раз – убедился в обратном, чуть заметно пожала плечами и проговорила:

- Вы, конечно, можете уйти в любой удобный момент, однако идти в таком случае лучше прямиком в ГУБЧК, не тратя времени на бессмысленную беготню по городу… Роман Георгиевич, если я и волшебница, то боюсь, даже моих чар не хватит, чтобы наслать затмение на милицейских патрульных, которые, наверняка, попадутся на вашем пути. Или вы всерьез считаете, что едва способный идти человек в окровавленной одежде на ночной улице не привлечет к себе особого внимания?

Она взглянула на настенные часы, стрелки на которых уже пересекли границы полуночи, затем подошла к окну и выглянула из-за шторы в чернильную темень двора. За все время, которое они были здесь, оттуда не донеслось более никаких звуков, стало быть, тот, второй, что остался лежать там, все еще никем не обнаружен.

- Не говорите ерунды, какие час-полтора? Мне еще нужно хотя бы попытаться что-то сделать с вашей одеждой, - она взяла со спинки стула его пиджак, и, покачав головой, вздохнула сокрушенно. – Нет, это уже не спасти. Но сорочку можно будет попробовать отстирать… В конце концов, мне тоже жаль своего труда! Для чего я ввязалась во все это, - Елена покосилась на его повязку, невольно отмечая, что рыжая камея смотрится на этом белом фоне очень даже интересно, – если вас все равно арестуют? Не находите странным? Нет уж, вы остаетесь здесь, а завтра мы решаем, что делать дальше. Я с утра до вечера на работе, но если о вас есть, кому волноваться, просто напишите записку и скажите, кому и куда мне нужно будет ее передать.

Усталость, а скорее даже – нервное истощение подкралось исподволь. Еще четверть часа назад Елене казалось, что после всего пережитого за сегодняшний вечер ей ни за что не уснуть, но теперь она едва держалась на ногах. Впрочем, дел еще было много. Поэтому, вздохнув, она открыла посильнее водопроводный кран на кухне, подставляя под него обширное темное пятно на принесенном с собою мужском пиджаке. После чего еще некоторое время наблюдала, как постепенно бледнеют изначально натурально кровавые потоки, уносимые в сток водопровода цинковой раковины. Удовлетворившись результатом, аккуратно отжала лишнюю воду в полотенца, встряхнула пиджак, повесила его на дверь сушиться и лишь тогда заметила на полу возле раковины какой-то документ, видимо, вывалившийся из внутреннего кармана. Вытерев влажные руки, опустилась на корточки рядом, непроизвольно выцепив взглядом название – «Удостоверение сотрудника Петроградского Центрального Красноармейского госпиталя» и имя владельца – «тов. Ольшевского Р. Г.» Красивая фамилия… Бережно сложив раскрывшиеся от падения «корочки», Елена на время положила удостоверение на буфет, а сама принялась за приготовление чая.

- Вот, возьмите, это выпало из ваше… го кармана… - начав фразу нормальным тоном, женщина резко понизила его почти до шепота, когда поняла, что тот, к кому она обращается, кажется, ее уже не слышит. Ольшевский, привалившись на здоровый бок, но при этом – почему-то свесив ноги с кровати на пол, лежал с закрытыми глазами.

В первую секунду похолодев, Елена было бросилась к нему, но рассудок тотчас же подсказал очевидное – просто спит. С облегчением переведя дух, молодая женщина опустила на стол принесенный чай, после чего придала отключившемуся в ее ожидании гостю человеческое положение, уложив на постель и его ноги, предварительно стянув с них ботинки. От ее усердия Ольшевский и не подумал проснуться, только что-то пробормотал и поморщился, устраиваясь поудобнее. И глядя, как он гнездится в ее постели, Лена вновь не смогла отчего-то сдержать короткой улыбки. Потом сама устало присела за стол под абажуром и отпила из его чашки уже остывающий крепкий и сладкий, точно патока чай, поморщилась – и отставила в сторону. Было тихо, лишь где-то в глубине комнаты зудел комар, да равномерно тикали часы на стене…

Открыв глаза на другое утро, Елена тотчас же судорожно вскинулась, глядя все на те же часы, и тут же тихо охнула, хватаясь за шею – она так и заснула, cидя за столом, уронив голову на руки. Слава богу, не проспала – стрелки на циферблате показывали без четверти восемь, а значит, у нее еще достаточно времени, чтобы собраться и уйти, не спеша. Сеансы в «Колизее» начинались лишь с десяти утра, продолжаясь до восьми вечера.

Роман Георгиевич еще спал, и Лена долго рассматривала его бледное, с залегшими глубокими тенями, но совершенно спокойное и умиротворенное лицо, вновь возвращаясь к вчерашней мысли о том, что, несомненно, где-то видела его раньше. Вторая мысль тоже касалась прошлого, но уже вполне себе приближенного и была, увы, менее приятна. Поднявшись со стула, она на цыпочках подошла к зашторенному окну, которое так и не закрыла на ночь, и выглянула на улицу. Тело уже убрали… Сердце в груди резко подпрыгнуло, забилось часто под подбородком. Прижимая к шее ладонь, Елена оглянулась на Ольшевского и прошептала, обращаясь к нему:

- Роман Георгиевич, просыпайтесь, пожалуйста!

- Вам нужно снова лечь в постель, Роман Георгиевич, - сказала и поразилась, как уверенно вышло. – Не волнуйтесь, я спала, - добавила она, не уточняя, как и где именно, взглядом запрещая ему дальнейшие расспросы на этот счет, но руки своей – когда Ольшевский, как и вчера, захватил ее в свою ладонь, не высвободила, рефлекторно отмечая, какая она горячая. – К тому же, у вас, кажется, жар.

Приподнявшись на цыпочки – вчера он отчего-то показался ей менее высоким, совершенно естественным жестом, Елена мимолетно коснулась губами лба мужчины, убеждаясь в своем предположении относительно лихорадки. Потом потянула его за руку в сторону кровати, увлекая за собой, заставила сесть, сама же осталась стоять рядом.

- Мне скоро уходить на работу. Это недалеко отсюда – кинотеатр «Колизей», я там аккомпаниатором… - слово «тапер» ей не нравилось, в нем слышалось что-то уничижительное. – Ключ от квартиры есть только у меня – закрою дверь снаружи на замок. Даже если придут – никому не покажется странным отсутствие хозяев посреди рабочего дня. Поймите, сейчас уходить некуда! За всеми выходами из дома наверняка следят. Возможно, вечером, когда стемнеет… А сейчас мне нужно собираться, простите!

Не дожидаясь его ответа, Елена решительно развернулась, направляясь к платяному шкафу, достала необходимые ей вещи и ушла на кухню, оставив Ольшевского в комнате одного. Через некоторое время вернулась, уже полностью собранная, в строгой блузке и юбке, пушистые волосы стянуты в аккуратный узел – ни дать, ни взять, классная дама из женской гимназии. Да, впрочем, так ее и звали за глаза на работе. Лена это знала, но ничуть не обижалась. В конце концов, не самое обидное прозвище на свете.

- Я согрела чайник. В буфете на кухне есть заварка, сахар, что-то там еще съедобное… Когда проголодаетесь, не стесняйтесь, а я, когда вернусь вечером, приготовлю что-нибудь более основательное.

- Гражданка! – стремительно спускаясь по лестнице, погруженная в свои мысли Елена далеко не сразу поняла, что обращаются именно к ней.

Замерев на месте, Домбровская медленно обернулась к окликнувшему ее на площадке между вторым третьим этажами молодому человеку, почти мальчишке в потертой кожаной тужурке, но при этом одновременно – в новенькой милицейской фуражке.

- Да… слушаю…
- Предъявите ваши документы! – она подчинилась без лишних слов, опасаясь, что если произнесет хотя бы одно, то мгновенно выдаст себя дрожью в голосе. – Дом-бров-ская Елена Феликсовна, - прочитал почти по слогам милиционер, почему-то перенося ударение в ее фамилии на последний слог. – В этом доме проживаете?
- На пятом этаже, - глухо откликнулась она и назвала по его требованию номер квартиры.
- Вчера, между восемью и одиннадцатью часами пополудни находились у себя дома?
- Я работаю до десяти вечера, - уклончиво ответила Елена. Парень внимательно взглянул на нее, поинтересовавшись, где именно. Она назвала, чем еще больше, кажется, усилила его любопытство. Потому что он вдруг почему-то принялся расспрашивать, какие фильмы идут сейчас у них в кинотеатре. Елена недоуменно перечислила несколько – репертуар она, разумеется, помнила назубок. – Боюсь, что если начну оглашать весь список, то опоздаю к утреннему сеансу, – заметила она, наконец, отважившись взглянуть ему в лицо. – В чем дело, собственно? Прошу извинить, но мне пора…
- Хорошо, можете идти, Елена Феликсовна, – еще раз пристально на нее глянув, милиционер небрежно тронул ребром ладони козырек своей фуражки, протянул ей назад паспорт и пошел куда-то вверх, а Домбровская побежала дальше вниз. И лишь только когда достигла первого этажа, выскочила вон из парадного, едва не сбив с ног татарина-дворника, тотчас же закудахтавшего ругательства на своем наречии, пробежала еще несколько метров до ближайшей подворотни, остановилась, прижалась спиной к шероховатому темному камню стены и, зажмурившись, стала пытаться успокоиться. Всеми мыслями при этом она была там, возле дверей своей квартиры, в которые, возможно, именно в этот момент постучал милиционер в новой фуражке. Но, кроме того, чтобы мысленно умолять его не делать этого, ничего больше для Романа Георгиевича – и, в общем-то, для себя самой, сделать сейчас не могла. Поэтому, немного смирив дыхание, убрала паспорт в ридикюль и с тяжелым сердцем побрела на работу, размышляя о том, удастся ли сегодня вернуться с нее домой.

В тот день, в течение первых нескольких сеансов, Елена вздрагивала и оборачивалась на каждый шорох за своей спиной, коих раздавалось немало, если учитывать, что в их "Колизее" пианино аккомпаниатора располагалось в зрительном зале таким образом, чтобы тот мог видеть происходящее на экране действие, подбирая подходящую к нему музыку. А стало быть – спиной к зрителям. Потом постепенно стала успокаиваться, а к вечеру вовсе и была почти собой, обычной, поверив, что сегодня на работу ее арестовывать уже вряд ли кто-то придет. И даже отпросилась у начальства домой на пару часов пораньше, объяснив необходимость уйти тем, что, кажется, заболела. И, глядя на нее – бледную, с глубокими тенями, от бессонницы залегшими под глазами, в это невозможно было не поверить.

На обратном пути, как и собиралась, зашла в Елисеевский, купила два фунта ситного с изюмом хлеба, затем, подумав, еще какого-то сыра, яблок и бутылку красного вина. Ну и, конечно, обещанной Роману Георгиевичу краковской колбасы. После чего навестила и указанную им аптеку, где приобрела аспирин и флакончик карболки. Наконец, довершила поход по магазинам покупкой новой мужской сорочки, прикинув размер на глаз. В серый бумажный пакет, в который она была упакована, Елена аккуратно подсунула купюры, врученные ей утром Ольшевским. Тогда она не стала спорить, понимая, что Роман Георгиевич начнет сопротивляться и отказываться от подобной благотворительности. Но преодолеть впитанный от рождения постулат о том, что приличные люди за хлеб и лекарства денег не берут, казалось еще менее возможным, чем любое, даже самое громкое грядущее сопротивление с его стороны.

Спустя еще полчаса, Елена, замирая сердцем, входила в парадное своего дома. Дверь квартиры выглядела точно такой же, как и утром, ничто не указывало на то, что ее кто-либо пытался вскрыть или сломать. Все еще не веря своему везению, она осторожно толкнула ее – закрыто. И тогда уж поставила тяжелые сумки на пол и полезла за ключами, испытывая счастье, которого давно не чувствовала.

- Это я! – бросила в пустоту, никто встречать ее, конечно, не вышел. – Роман Георгиевич, я вернулась, вы дома?

Ольшевский явился на ее зов не сразу. И в первый же момент Елена ощутила в нем некую необъяснимую словами перемену, помешавшую ей, как собиралась еще пару минут назад, входя в квартиру, поинтересоваться его самочувствием и расспросить, как прошел день. Подойдя к ней, он остановился совсем близко, с улыбкой вглядываясь в лицо недоуменно взирающей на него женщины, а потом вдруг чуть склонился, и Елене на какое-то мгновение грешным делом показалось, что Роман Георгиевич ее сейчас поцелует. Но, вместо этого, он просто забрал у нее сумки, словно бы замкнув прикосновениями своих рук к ее собственным вольтову дугу внезапно возникшего между ними напряжения. И результатом этого «разряда» стала яркая вспышка румянца на щеках Елены Феликсовны.

Еще большее смятение охватило ее, когда он вдруг продекламировал вслух четверостишие, которое обычно печатали на программках их «Собаки». Такое чувство иногда бывает, когда, резко проснувшись, мучительно пытаешься вписаться в реальность, отделяя существующие наяву события от вымышленных, только что приснившихся – и не можешь - в течение каких-то долей секунд, которые кажутся бесконечно долгими…

Словно завороженная, она постояла немного, а потом медленно пошла на кухню следом за исчезнувшим там Ольшевским.

- Простите, Роман Георгиевич, я, должно быть, кажусь вам странной, - проговорила она, вглядываясь в лицо обернувшегося при ее появлении мужчины, - но… я не совсем понимаю, что вы имеете в виду? Мы были знакомы – раньше?

Настроение испортилось еще с утра, когда в ее уютную квартирку-мансарду на Итальянской в очередной раз явились Агнешка и заплаканная маменька, со словами, что так больше не может продолжаться. Элен должна поехать вместе с ними, поговорить с отцом, попросить прощения – и все у них будет по-старому. Однако именно этого меньше всего и хотелось паршивой овце знатного шляхетского рода, отлученной от родного дома более трех лет назад за чересчур сильное стремление к осуществлению детской мечты стать артисткой. Но для Феликса Домбровского, дипломата и видного чиновника Министерства иностранных дел, подобный выбор старшей дочери был немногим лучше чем, если бы она напрямую заявила ему о желании стать проституткой. В этом споре каждый остался при своем – Элен вскоре, действительно, сделалась довольно известной и модной, правда, в узких, богемных кругах исполнительницей русских романсов, а суровый родитель – при знатной фамилии, которую запретил Елене «марать» этой своей сомнительной славой. Впрочем, к нынешнему времени, она чувствовала себя не хуже и с новой, вернее, с той, которую придумала в качестве псевдонима, сократив собственное имя и изменив фамилию на французский манер - Элен д` Омбр...

***

Это было настолько нереально, что просто невозможно поверить! Конечно, она вспомнила. И при этом воспоминании, смешном, но одновременно, до сих пор немного стыдном, тотчас же захотела тоже с чем-нибудь слиться, сделаться прозрачной, незаметной, чтобы он не смотрел на нее так. Почти, как тогда, шесть лет назад.

- Забыть – сложно, но еще труднее, оказывается, вспомнить, - она тихо усмехнулась, отделяясь от стены, подошла к столу, взяла одно из крупных румяных яблок, покрутив его в руках, взглянула на Ольшевского и протянула ему. – Вот, совсем как в Библии, да? Съешьте его, а потом сразу примите лекарство… Только сперва вымойте!

Ей нужно было сейчас немного времени. И лучше, если наедине с собой, чтобы привыкнуть к реальности происходящего, поэтому Лена намеренно игнорировала все попытки вызвать себя на откровенный разговор, отвлекаясь от того, что, вероятно, более всего теперь интересовало стоящего перед ней мужчину, на какие-то обыденные вещи.

- Еще я купила вам новую рубашку. Размер выбирала на глаз, но, мне кажется, не ошиблась. Не хотите пойти, примерить? - сказала она, взглядом указывая на серый бумажный сверток. – А я, тем временем, пока займусь нашим… праздничным, по случаю, как выясняется, повторного знакомства, ужином.