С утра немилосердно парило. Платонов по привычке взял валявшуюся в плетеном кресле на террасе панаму свояка, на секунду засомневавшись, стоит ли идти на рыбалку. Клева в пруду с обмелевшими берегами, густо поросшими желтоватой осокой, ожидать не приходилось – самое большое, на что он может рассчитывать - парочка полумертвых от жары карасей. Но оставаться в доме было еще невыносимее. Раздражало все – сестра с ее непроходимой глупостью и вареньем из слив – этим вареньем пропахла кухня, комнаты, даже спальня, раздражали истеричные, визгливые болонки, теряющие шерсть и заимевшие нехорошую привычку слюнявить носки парусиновых туфель Михаила Аркадьевича, и сам Анатоль – краснолицый, громогласный тип, протяжно и гнусаво рассуждающий о народном благе и просвещении. Все вечера в доме Михайловых проходили одинаково – мамаша дремала в уголке, укладывая подбородок на грудь и тоненько всхрапывая, когда меньшая племянница, с дурацким именем Зизи, отчаянно и фальшиво молотила по клавишам пианино, извергая из чрева расстроенного инструмента ужасающие звуки. От них болонки начинали испуганно скулить и пытались подгрызть у инструмента лакированный вишневый бок, или, на худой конец, вцепиться в подрагивающую от нервного возбуждения пятку Мишеля. Сестра судачила о жене брата и коклюше, Анатоль – о видах на урожай и цене на серого арабского жеребца-трехлетку, которого купили новые соседи, Серебряковы.
«Кстати, Мишель, они обещали быть с визитом. Ты что-то говорил о мигренях Александры Ивановны… Кстати, когда ты ее ждешь?» - заводила Липа, ее перебивал Михайлов, цепляясь за воротник сорочки Платонова скользкими пальцами, и глядя на него грустными телячьими глазами.

«К черту, еще и Серебряковы!» - Михаил Аркадьевич болезненно поморщился, как от оскомины, и трусливо сбежал прочь через кухонную дверь, цепляясь удочками за занавески. Он провалялся на траве у пруда, грызя травинку и рассматривая выцветшее августовское небо – пока оно не потемнело, наливаясь грозовыми облаками.
Дождь застал Платонова на полпути к дому – он торопливо пронесся по заросшей тропке к беседке, слегка задыхаясь от быстрого бега, и ввалился в нее, чертыхаясь и отплевываясь, уже изрядно промокшим.
- О, чер-рррт!.. – Мишель поднял глаза, обнаружив, что в беседке он не один. Спиной к нему стояла незнакомая дама, - простите, не знал…

Платонов поклонился, пряча саркастическую ухмылку, невольно кривившую его губы всякий раз, когда он встречал женщин такого рода – холодных, надменных, старательно противившихся увяданию. Дама была немногим моложе Михаила Аркадьевича. Медно-рыжие, почти каштановые волосы, спрятанные под широкополую летнюю шляпку, правильное лицо. Ее можно было бы назвать привлекательной, если бы не сухие, некрасиво изломленные, поджатые губы и отсутствующий взгляд, размывающий нежные краски в унылое, скучно-серое пятно. Глаза, обращенные не на собеседника – сквозь него, и красноречиво говорящие: «Вы мне неинтересны».
«Гостья? - разглядывание становилось почти неприличным, - возможно, это соседи… черт, как их?..» Вот угораздило!
Поддерживать незначительный и лишенный смысла разговор с незнакомой ему женщиной казалось делом не более приятным, чем слушать Липу и дремать, нервно подрагивая обслюнявленной пяткой, под мучительные фортепианные экзерсисы Зизи.
Платонов тоскливо оглянулся – дождь, словно желая добить корчащуюся в муках на последнем издыхании надежду ретироваться, усилился, застилая сплошной пеленой стоящие в трех шагах от беседки яблони и занавешивая небо и землю густо-сиреневым кисельным покрывалом.
- Похоже, у меня… и у вас выбор небольшой, - Мишель уныло отшвырнул прочь промокшую панаму, с которой на лицо стекали мутные ручейки воды, и, испытывая настоятельную потребность отряхнуться, как пес после купания в стоячем пруду, воззрился на вынужденную собеседницу, - о чем предпочитаете скучать, мадам?

Раздражение росло пропорционально количеству  кубиков льда, которые скатывались с поджатых  губ нежелательной визави господина Платонова.
«Мигрень!» - Мишель закатил глаза, отвернувшись и пристально рассматривая балюстраду, о которую со звоном разбивались потоки воды, падающей с неба. Он понял, отчего присутствие этой женщины вызывает ощущение… не неловкости, нет, но легкого, почти неуловимого раздражения. Она напомнила ему Александру. Вечно поджатыми губами, недовольным выражением усталого лица, и высоким голосом, в котором сквозь изморозь округлых фраз проглядывали едва слышные истерические нотки.
И постоянными мигренями. Он чуть не дернул носом, как собака, испугавшись почувствовать запах уксуса и жженой бумаги. Даже темный влажный локон, прилипший к скуле – казался знакомым до оскомины, нелепым и неуместным.
- Меня зовут Михаил Аркадьевич, я брат хозяйки… как вы догадались, - Платонов едва удержал зевок, с хрустом сведя челюсти, - право, мадам, мне неловко будет обременять пустыми разговорами вашу голову, а на беседу со смыслом рассчитывать решительно не приходится. Мы можем глубокомысленно помолчать. Это освободит и меня, и вас от множества неприятных условностей этикета. Вы позволите?
Не дожидаясь разрешения, и хлюпая промокшими туфлями, он с шумом опустился на свободный конец скамьи, не залитый водой, стараясь не задеть насквозь промокшим локтем брезгливо кривящую  рот собеседницу.

«Ну конечно. Серебрякова. Соседи», - вспомнил Мишель, машинально потянувшись к несуществующей соломенной шляпе. Да, те самые, что недавно вернулись из-за границы и купили арабского скакуна-трехлетку.
Платонову решительно не хотелось разговаривать. Хотелось шагнуть в дождь, наплевав на заносчивую собеседницу, навязанную ему стихией, чувствуя спиной недоуменный полупрезрительный взгляд, вернуться в дом, переодеться в сухое, выпить чаю, и завалиться на старый диван с книгой. Но малодушие поколебало его решимость, а воображении нарисовалась плаксиво и монотонно завывающая Липа. «Мишель, право, что же ты! Что скажут соседи? Мы приглашаем приличных людей, имеющих вес и репутацию, а ты… Ты ведешь себя, как высокомерный мизантроп, ты… Если бы маменька…»
Сестра начинала тоненько всхлипывать, а он, протянув руку и чувствуя брезгливую жалость, гладил ее русые волосы, бормоча неискренние слова извинений. Кто виноват? Вышла замуж за дурака, стала дурой. Народное просвещение, соленые рыжики и сливовое варенье.
И так до конца жизни. Ее, Липиной. И его – с женой, детьми, спаниелями и беседами о видах на урожай. Платонов представил себе эту жизнь, ясно, словно нарисованную жирными масляными мазками, с преобладанием тускло-охряных оттенков. Пустые вечера, снобы-соседи, чесучовая визитка, не сходящаяся на животе, и самовар. Гадость.
Он покосился на госпожу Серебрякову. Волосы подсохли, завившись на скулах отливающими медью локонами.
- Сложно быть помещиком в Тверской губернии и не интересоваться экономикой, - Михаил Аркадьевич флегматично пожевал губу, - полагаю, вам это малоинтересно, а разговоры о парижских модах – не мой конек. Увы, мадам, - он намеренно не назвал ее по имени-отчеству, - нам решительно не о чем говорить, разве что вы пожелаете развить ум провинциального медведя беседами о возвышенном. О вашем недавнем приобретении, например.

Вдали громыхнуло, раскатисто, лениво. Запахло грозой.
Тяжелые яблоневые ветви, занавешенные дождем, клонились к земле, влажная пелена ни на мгновение не просветлела, лишь в воздухе прибавилось возбуждающих ароматов пропитанной водой земли. Мишель потянул носом, насмешливо фыркнул и поднял заинтересованные глаза на мадам Серебрякову. О, особый подвид истерической женщины – дама прогрессивных взглядов. Такие, как правило, чувствуют себя одинокими и непонятыми в окружающем их мещанском мирке, предпочитают томные вздохи над томиками дурных стихов новоявленных гениев разговорам с соседями о варенье и рыжиках, а за особое удовольствие почитают возможность высмеять ограниченность собственного мужа-ретрограда.
- А вы, мадам, - на усах и бородке Платонова дрогнули бисером дождевые капли, - разумеется, не считаете ее образцом дурновкусия, а, напротив, полагаете стремительным скачком в блистательное грядущее? Наверняка, ваши теории по этому поводу могут быть чрезвычайно занимательными.
Ни черта занимательного в них не было и не могло быть. Но отчего-то Платонову захотелось лениво подразнить высокомерную Липину соседку. То ли от скуки, то ли от любопытства, то ли потому, что, кроме раздражения, она вызывала в нем ощущение чего-то прочно позабытого… он не помнил и не понимал – почему.

- Pardone-moi, madame, - насмешливо отозвался Платонов, встречая колючий взгляд Липиной соседки, - как я сразу не догадался. Символисты, конечно.
Он откинулся на спинку дубовой скамьи, потемневшую от влаги и отполированную не одним десятком спин. Модные ныне символисты казались ему чем-то вычурным и нарочитым. Несколько книг, привезенных женой с парижских сезонов пару лет тому назад, были разрезаны на первых страницах, да так и остались пылиться на дальней полке в библиотеке, куда Платонов приходил прятаться от жены, чтобы в относительной тишине осушить рюмку хереса и выкурить сигару (сигарного дыма Александра не выносила).

Les sanglots longs
des violons
de l’automne
blessent mon coeur
d’une langueur
monotone.*

Мишель нараспев процитировал на память один из прочтенных стихов, нарочито грассируя и растягивая дифтонги, фыркнул носом и раздраженно дернул ногой – влажный ботинок всхлипнул, в унисон тоскливой монотонности поэтических строк. Напоминание об импрессионизме, столь же неуместное сейчас, сколь неуместной казалась ему ныне давнишняя юношеская восторженность и увлеченность размытыми живописными образами, вызвало на лице сардоническую ухмылку.
- В молодости я был наивным глупцом, охотно видевшим в наборе хаотических пятен тайны бытия. К счастью, годы излечивают от иллюзий. К сожалению, не всех. Моя супруга тоже имеет дурное свойство восхищаться новым, но, пожалуй, по здравом размышлении не отличит Моне от Мане, а Верлена от Бодлера. Чем же вас привлекли опиумные восторги больного воображения так называемых «новых» литераторов, мадам?

* Paul Marie Verlaine, «Chanson d'automne».

Неприкрытое раздражение в ее голосе вызвало на холеном лице с подрагивающей бородкой удовлетворенную ухмылку.
- Ошибаетесь, мадам, - в грассирующем говоре Платонова прорезались мурлыкающие интонации, - я отнес бы мух к несомненным финансовым издержкам предприятия.
Возможно, тот факт, что он задел заставил высокомерную собеседницу потерять привычное хладнокровие, порадовал бы Платонова куда более, если бы не упоминание «Бульвара Капуцинок». Брошенные ему в лицо обвинения были вызваны единственно желанием задеть, не имели под собой двойного смысла, но Мишель вспомнил.
Давнее, извлеченное из пыльного чердака памяти – словно полуистлевшие странички юношеского дневника. Когда-то он пытался удержать их, вспоминая Катеньку. Потом образ стал рассыпаться, тускнеть, обращаться в песок, утекающий меж пальцев. Он забыл. Лишь изредка в воображении маячил рыжий локон, ямочки на щеках и золотистые точки в уголках глаз. И смутное солнечное пятно на пастельной стене мастерской Нодара. Не к месту и не ко времени всплывшее воспоминание.

Дождь стихал. Барабанная дробь дождевых капель перешла от бравурного крещендо к утешительному адажио, в робкий просвет между двумя лиловыми тучами просочился солнечный луч. Подавляя в себе инстинктивное желание раскланяться и уйти по стоящим в траве озерцам воды в дом, он сделал последний бросок, чтобы наверняка оставить о беседе наиприятнейшие воспоминания. Остатки совести печальным хором пропели что-то о «бедной Липе».
- Кто в юности не любовался «Бульваром Капуцинок»? – скучающе буркнул Михаил Аркадьевич, кривя рот, и оборачиваясь к мадам Серебряковой всем корпусом, наклонился ближе, чтобы лицезреть обязательные красные пятна на увядшей шее и щеках, - не воспевал в мутных стишках светлый образ и не грезил подвигами во имя человечества? Значит ли это, что глупостью должно питаться и в зрелые годы?
Колючие голубые глаза несостоявшегося спасителя человечества холодно царапнули по лицу собеседницы. Платонов споткнулся на полуслове. Просохшая прядь волос завилась у щеки в рыжий локон. А в презрительных, с характерным прищуром, как у близоруких людей бывает, глазах мадам Серебряковой плясал крохотный солнечный луч.
Он помолчал, дернув ворот промокшей косоворотки.
- П-простите, - пауза становилась слишком уж нарочитой и вымученной, - мне показалось. Глупость какая. Вы…

Это была она. Его Катя. На вид ей было не более тридцати пяти – результат множества женских ухищрений и тщательно возводимых преград подкрадывающемуся увяданию. Но это была она, девочка с картин импрессионистов, повзрослевшая, очерствевшая, с подернутым осенней изморозью взглядом.
Сейчас Мишель помнил ясно, словно это было вчера – мягкий абрис нежного лица, рыжие локоны, до которых хотелось дотронуться - нестерпимо, до зуда в кончиках пальцев, близорукие светлые глаза, глядящие с доверчивой нежностью. Овал лица заострился, потускнел, глаза погасли. Прическа была другой. Капризные, истерические нотки заслонили звенящее адажио колокольчиков ее голоса.
Действительность встала перед Платоновым в своей оглушающей неприглядности. Каким увидела его она? Старым, оплывшим, полысевшим брюзгой, копией собственного мужа?
Болезненно засосало под ложечкой.
- Погодите, Екатерина Александровна Пересветова, - устало сказал он спине мадам Серебряковой, - вокруг вас столько воздуха. И вы не узнали меня, Катя…

- По меньшей мере, тогда все виделось настоящим, - Платонов продолжал сидеть на влажной скамье, ощущая внутри оглушающую усталость, - это было в другой жизни, Катерина Александровна.

Он не верил в «другую жизнь», настолько прочно позабытую, что само ее существование ставилось под сомнение. Не помнил, как возвращался майским вечером в съемную комнатку на Монмартре, ароматов утреннего кофе и затопляющяющих здравый смысл несбыточных надежд, не верил в то, что можно жить вечно, держа сплетенными пальцы и чувствуя рядом близкое тепло чужого дыхания… Забыл, как, задыхаясь от счастья, наблюдал за кофейной серебряной ложечкой, крошащей на блюдце лимонные меренги. Забыл жгучее недоумение при получении письма приятеля из Базеля, которого он просил узнать хоть что-то о семействе Пуниных.
Его нынешняя жизнь была проще и понятнее – куда уж проще – дебет-кредит, и чесучовая визитка, и самовар, и варенье, и «Биржевые ведомости», пачкающие манжеты типографской краской, и саркастическая ухмылка при воспоминании о собственной юношеской наивности.
- А ведь я искал вас, Катя, - изумленно произнес он, не делая попыток встать, - письма писал в Базель, а знакомый сообщил мне, что вы обручены.

- Я искал, да, - Платонов непонимающе уставился в напряженную спину Екатерины Александровны, - я ведь уехал в то утро, оставил для вас записку… Мне пришлось, отец умер, была телеграмма…

Растерянность в ее голосе объяснила все. Она не получала его записки. Он уехал, а она ждала. Ждала напрасно, и решила…
Лицо свело нервической гримасой.
- Зачем? – Платонов тяжело поднялся, чувствуя, как мысли и слова рассыпаются, словно бусины с порванной нити, - тогда мне казалось, вы поймете, зачем, Катя.
Он сделал несколько шагов к выходу из беседки, стал у нее за спиной, желая дотронуться до нее и осознавая мучительную фальшь этого прикосновения – сейчас.
От нее веяло теплом, влагой, терпким ароматом духов. Она не оборачивалась. Платонов выдохнул, скрипнув зубами, и отступил в сторону, привалился к противоположному столбу, удерживающему портик с облупившимися гипсовыми кариатидами, рассматривая заострившийся Катин профиль и пылающую мочку уха, прикрытую золотистыми волосами.

Платонов стоял, затылком чувствуя влагу и холод мрамора. На плечо частыми прозрачными каплями стекала дождевая вода. Косоворотка промокла, но он продолжал стоять, мучительно всматриваясь в ее шевелящиеся губы, слушая растерянность в ее голосе, словно желая вызвать то восторженно-щемящее, почти щенячье восхищение двадцатилетней давности. Образ из прошлого рассыпался, крошился, стекал мутноватым акварельным ручейком ему под ноги.
- Я не помню, - он поднял удивленные глаза на Катю, - тогда, возможно, злился. Не мог или не хотел понять. Но времени не было остановиться, подумать. Отец умер, пришлось оставить университет. Вернулся в Платоновку хозяином. Урожаи, варенье…
Он говорил о каких-то глупых бытовых мелочах, о том, что женился через два года, занялся усовершенствованием методов хозяйствования, первым в губернии ввел прогрессивный метод использования пахотных земель, нес какую-то околесицу, чувствуя, как оскоминой сводит скулы.
«Не о том… Не о том…» - метрономом стучало в голове. Он силой оторвался от колонны, сделал шаг вперед, пытаясь поймать ее взгляд, не сказал – выдохнул:
- Катя…

- Мишель! - Липа пробиралась через кусты смородины, производя шум, достойный крупного парнокопытного, - Мишель!.. Я так и подумала, что ты… Александра Ивановна приехала, почти сразу, как только ты ушел к пруду, я хотела послать за тобой Сеньку, но Алекса пожелала отдохнуть, у нее из-за утренней духоты разыгралась мигрень. Мы решили, что разумно будет не тревожить ее до обеда. Приехали Серебряковы. Только… Ах, Екатерина Александровна, вы здесь! Как я счастлива! Ваш супруг волновался…

Липа непрерывно щебетала. Ее канареечные трели отдавались в висках тупой ноющей болью. Михаил Аркадьевич кивал, наклонив голову, и тоскливо взглядывая в удаляющуюся Катину спину.
Он нагнал ее у лестницы. Олимпиада Аркадьевна оставила руку брата, бросилась к дверному проему, в котором появилась томная ото сна, с помятой щекой и выбившимися из прически белокурыми прядями Александра.
- Алекса, душа моя, а вот и Мишель. Разыскала беглеца. И… позвольте я представлю вас. Екатерина Александровна Серебрякова, наша гостья. А это супруга Михаила Аркадьевича, Александра Ивановна… У вас много общего… Алекса обожает современную живопись, как и вы, сударыня, - тон Липы был заискивающим, - Алекса, пойдем, я представлю тебе супруга Екатерины Александровны. Мишель, потрудись переодеться, будем пить чай на веранде!

Порхая и возбужденно блестя глазами, Липа удалилась, утащив за собой Александру, с которой Платонов обменялся парой слов и получил в качестве приветствия сухой и холодный, как ледышка, поцелуй в щеку, и брезгливую гримасу – жена не переносила, когда супруг представал перед ней в виде, далеком от совершенного. Тем более, когда его в таком виде встречают посторонние.

Они остались вдвоем. На несколько мгновений в прозрачном, промытом грозой воздухе повисло молчание. Он неловко откашлялся.
- Вот… как-то так… - пробормотал, поднимая на Катю взгляд, наполненный горькой иронией, - как глупо.
Внезапно, повинуясь порыву, он сделал шаг к ней навстречу, взял руку, поворачивая ладонью вверх. Она была теплой и пахла дождем.
Прикоснулся губами, там, где когда-то лежали тонкие очертания тени от серебряной ложечки. Вспомнил все – аромат кофе и ванили, жженого сахара, орехов, мелодичное адажио ее голоса, качающийся золотистый локон, легкомысленную шляпку с перышком. Воспоминание было ярким и оглушающим. А что она? Благополучна, самоуверенна, счастлива? Что ей его воспоминания? Всего лишь мираж, и он для нее – тень на стене давнего прошлого.
- Простите, Катя, - чувствуя, как внутри клокочет раздражение на самое себя, неловко поклонился и ушел.

По скрипучей лестнице поднялся в комнату, ощущая настоятельную потребность то ли выпить, то ли застрелиться. Воображение услужливо подбросило ему красочную картинку – он лежит на полу, босой, с всклокоченными остатками некогда пышных волос, с окровавленным ртом, рядом валяется охотничье ружье и завывают болонки.
«Глупо, гадко, пошло!»
Мишель разделся, с отвращением отбрасывая мокрую одежду и растирая тело царапающим кожу полотенцем, напялил сухое, вызвал Сеньку, чтобы тот прибрался, и спустился вниз, на веранду, к шумящему приготовлениями к послеполуденному чаю семейству. В воздухе витали тошнотворные запахи мещанской самоуверенности и сливового варенья.