Ему досталась не худшая из камер – в Карчери были каморки поскоромнее, узкие, словно гробы, где большую часть свободного пространства занимала кушетка; тюфяки, набитые соломой, пропитались сыростью и зловонием, через зарешеченную щель под потолком виделся кусочек стылого февральского неба.
Марко мог считать себя везунчиком – его собственное временное пристанище было поистине королевских размеров. Он мерил шагами камеру – четыре шага от двери до глухой стены, шесть – от крепко сбитого топчана, служившего кроватью, до окна-бойницы, за которым по узкому желобу непрерывно, тяжелыми свинцовыми каплями, стекала дождевая вода, смешиваясь с зелеными водами канала. Пейзаж, что имел удовольствие лицезреть синьор Руццини, не потрясал разнообразием – часть каменной кладки Дворца Дожей и фрагмент серого Моста вздохов. Через трое суток он мог с закрытыми глазами рассказать о каждом камне, каждой его трещине, запах гниющей воды преследовал его и забивал ноздри, ночами Марко одолевали блохи и шуршание откормленных бурых крыс. Одну он убил, прицельно швырнув в нее туфлей. На четвертые сутки Марко потребовал смены белья, и выторговал разрешение на бутыль кьянти, каковая и была доставлена ему в тот же вечер. Вино принес помощник начальника тюрьмы, толстый бледный человечек с лоснящимся лицом и липкими пальцами. Получил обещанный цехин, попробовал на зуб (никогда еще бутылка кровавого кьянти не обходилась синьору Руццини так дорого), скривил губы – два белых склизких мучных червя, и, дурашливо поклонившись, вытек наружу, шепнув узнику оказанной ему поблажкой не бахвалиться.
- Постель, олух! - крикнул ему вслед синьор Руццини. Но слова его заглушил лязг ржавого железного засова; побренчали ключи.
- Блом… Блом… - казалось, капель лупит ему по затылку.
Руццини сделал пару глотков и закрыл глаза.
… В ушах гремели литавры, в зрачках сияла позолота и отражались дрожащие огоньки тысяч свечей, синьор Гольдони в нелепом шелковом банте цвета фуксии принимал овации; тонкое женское запястье, убранное, словно в броню, в шелковую перчатку, щекотало чувствительные ноздри ароматами влажных фиалок.

Он проснулся от металлического лязга и скрипа заржавелых дверных петель, выпрямился, почесывая скулу, на которой багровым отпечатался грубый шов соломенного тюфяка. Во рту было кисло, словно кошки нагадили, однако больная голова просветлела, и Марко открыл мутно-серые глаза, морщась от нестерпимого зуда в теле и рассматривая вошедшего… вошедшую.
Помощник начальника Карчери честно отрабатывал цехин – две сложенные вчетверо простыни, не белоснежные, но и не сизые, под стать февральскому небу, покоились на локте служанки.
Видимо, дни, проведенные в заключении, притупили его чувствительность, и первое, на что синьор Руццини обратил внимание – неплотно прикрытая дверь и глухое, одышливое сопение за стеной, лишь потом он уперся свинцовым взглядом в лоб девушки.
Восхищение прекрасным полом было когда-то его страстью, его стихией, его развлечением в часы досуга и желанной помехой в дни, полные авантюрных планов и лихорадочной деятельности, его панацеей от приступов неудержимого бешенства или черной меланхолии. Он предавался любви легко, пускаясь по воле волн по одному намеку, одному встречному движению гибкого женского тела, и успел пресытиться раньше, чем того желала его мужественность; с каждым днем удовольствия становились извращеннее, с каждым годом желания вырастали в гидру с липкими щупальцами, опутывая разум.
- Спасибо, милая… - синьор Руццини сполз с топчана, разминая затекшую шею, девушка не шевелилась, глядя на него неожиданно прямо, и это понравилось Марко.

Наверное, нужно было бросить ей несколько медяков, в благодарность за услугу, но он не спешил, наслаждаясь ее сиюминутной неподвижностью. Тонкий, неожиданно тонкий для девушки низшего сословия абрис лица, персиковый пушок над верхней губой придавали ему выражение почти-небесной одухотворенности и ангельской невинности, но формы казались достойными запечатления лучшими живописцами; эта девушка с детским упрямым ртом и лукавыми карими глазами могла бы стать музой - она носила по камерам Карчери завшивленное белье; какая несправедливость!
Руццини с хрустом потянулся и сделал шаг ей навстречу.
Каштановый локон, выбившийся из-под мышиного цвета косынки, дрогнул.
- Благодарю вас, синьорина.

Худшим наказанием, нежели крысы и блохи, смрад и духота его временного узилища, казалось вынужденное бездействие; Руццини ощущал себя стреноженным конем, лишенным удовольствия ощипывать дураков в светских гостиных. Утратив свободу передвижения, Марко не менее страдал от невозможности развлечений – пусть не тела, но духа – беспокойного, бесплотного беса, коему неведомы были муки совести и сомнения в праведности желаний. Явление служанки, чей облик заставил пуститься вскачь воображение, стало единственным спасением от скуки – демона куда более разрушительного в понимании синьора Руццини, нежели взбешенный муж-рогоносец или подхваченный в публичном доме сифилис.
Он заметил и очевидную ее скованность, которую тут же приписал строгому воспитанию, и знаковое «попросили» - свидетельство того, что девушка знавала лучшие времена, и неловкость, с какой она скользнула к топчану, стараясь даже краем платья не коснуться его, словно узник был прокаженным. Марко с готовностью отодвинулся, пропуская. Не робкие прикосновения были его целью.
- Хорошо, - сейчас он видел ее со спины, отмечая подобранные косынкой тяжелые каштановые локоны, стройную шею и узкие запястья. Опытный знаток женского тела, Руццини легко дорисовал остальное, он видел ее целиком - юную, пышную, победительную наготу.
Он смотрел на нее глазами живописца.
- Вы подходите этому месту так же, как Римлянка Челлини рыбному рынку, - взгляд ценителя – не похотливый, не восторженный, взгляд исследователя-экспериментатора скользил по изгибам девичьей фигуры, - вам показано блистать в модных салонах, сидя в позолоченных ложах, аплодировать кастратам, становиться причиной поединков светских гуляк, и вдохновлять плоскогрудых рифмоплетов на поэтические безумства. Что вы позабыли в этой клоаке, синьорина?

- Я не смеюсь, пастушка, я негодую! - воскликнул синьор Руццини с неожиданной горячностью , и на мучнистом лице с едва заметными красноватыми прожилками капилляров действительно проступило негодование, столь же неподдельное, сколь неподдельной казалась девушка.
Обычная служанка не оставила бы при встрече никаких воспоминаний – сколько их было, между полуофициальными любовницами и официальными содержанками? Случайных трактирных девок, в грубых платьях и серых мышиных чепчиках, которых он заваливал на скрипучую гостиничную койку, не различая лиц и не спрашивая имен, получая свое и погружаясь в крепкий сон после нескольких минут нехитрого солдатского удовольствия.
Пастушка была слишком хороша и изящна для случайной девки, неожиданно тонка для предмета грубых и плоских желаний, и внутри него, под ложечкой, в том месте, где некоторые философы и алхимики определяют сосредоточие души, заворочалось ненасытное, удушливое и темное, чему он сам затруднился бы дать имя.
Страж за дверью молчал, изредка шевелился – тогда его шумное дыхание доносилось до обостренного слуха Руццини, но не пытался стучать или заглянуть в камеру, чтобы прервать затянувшийся tête-à-tête узника и посетительницы. Весьма прагматичная мысль закралась в его голову – не счел ли его цехиновый благодетель привлекательную девицу дополнительным родом услуги, которую он не прочь оказать знатному арестанту?
- Я негодую, синьорина, - повторил он с живостью, - мое пребывание здесь временно, и, как я полагаю, закончится так же скоро, как только мой племянник изыщет средства на толкового адвоката, вы же… неужели такой вы видите свою судьбу? Неужели не приходила в вашу головку мысль о том, что в ваших силах добиться большего? Кто ваш тюремщик, прелестное создание?

Когда вы не верите в возможность большего, большее не происходит.
Синьор Руццини знал это наверняка. Авантюрист по духу и по призванию, человек, готовый по одному, едва достигшему чувствительного носа аромату близкой наживы или краткого удовольствия, сорваться с места и, позавтракав булочками с корицей и кофе в миланской траттории, ужинать каплуном с артишоками в базельской таверне. Сегодня он в Париже, завтра – в Лионе, через неделю устраивает гастроли лже-кастрата, ощипав, словно куренка, баварского князька; нет и не было преград на пути к скоротечной выгоде и скоротечным наслаждениям. Он изыскивал их там, где другой видел только серые стены и заплесневелый потолок. Он нашел его для себя в Карчери.
Соблазнить?
Еще одна соблазненная служанка, несколько минут удовлетворения похоти на несвежих тюремных простынях?
Слишком просто, слишком примитивно.
Удовольствие из плоти и крови, юное, неискушенное, скрывающее драгоценность под серыми одеждами, удовольствие имело имя, и, судя по всему, печальную судьбу; есть особый род удовольствия. Расшатать устои ее затхлого мирка, заставить болезненно желать наслаждений, искать наслаждений, подчинить, окурить опиумным дымом слов и обещаний!..
Она имеет доступ в камеры и не опасается вмешательства стражи…
Догадка пронзила его воспаленный мозг, заставив зажмуриться.
Он прикрыл веки, пряча хищно вспыхнувший зрачок.
Сама того не ведая, птичка летела в силки.
- Девица вашего происхождения и воспитания не может не мечтать о большем, - прагматично возразил Марко, - вы родились не под этими мрачными сводами, и колыбельные вам пела не зимняя капель Моста Вздохов, ваша семья знавала лучшие времена. Верно? Синьорина?.. Вы наверняка знаете мое имя. Я не знаю вашего.

- Синьорина Брондаурди, - Марко поклонился ей с неожиданным изяществом - отшлифованным движением, какое повторял он тысячи раз в светских гостиных, изысканным и оттого еще более неуместным в обрамлении стен тюремной камеры, но сделал это так, словно иного не подразумевалось, - рад знакомству.
Кьяра.
Ее звали Кьяра.
Имя хрустнуло на языке сахарной корочкой.
Отца? Да, кажется, он его видел. Может, и нет. Лица тюремных охранников на удивление малоразличимы, чем-то сродни физиономиям китайцев для непривычного экзотике глаза. Одинаково-серые, со следами избыточных возлияний на потертых физиономиях.
Но ей хотелось, чтобы он видел и помнил.
- Да, я его видел, - уверил он, уже без стеснения рассматривая новую игрушку, движением бровей, мимикой подвижного мучнистого лица изображая сдержанное сочувствие, - мне жаль, синьорина. Он, вне всякого сомнения, достойный человек, жертва обстоятельств… он смирился? Но смирились ли вы?

Ее порывистость играла ему на руку; девушка - совсем дитя, еще не научившееся скрывать обиды и разочарования, еще желающее понимания и сопереживания, цветок, произраставший на иных почвах, жемчужина, брошенная в навозную кучу.
- Не прячьте руки. У вас красивые руки. Форма кисти выдает то, что не в силах уничтожить даже самая грязная работа.
Он лгал. Нет ничего разрушительнее тяжелого поденного труда. Еще несколько лет, и красота ее увянет, превратится в пыль, смутное сожаление о несбывшемся. Изящные запястья огрубеют, распаренные пальцы покроются незаживающими трещинами от постоянного контакта со щелоком, персиковые краски лица пожухнут, словно листья осенью…
- Эти руки привычнее клавесину, нежели прачечной. Зачем вы здесь, когда в вашей власти искать и найти другую жизнь?

- Вы сторонница покорного прозябания в противоположность живому противодействию обстоятельствам? - синьор Руццини удивлялся подчеркнуто и эффектно, - разве отец ваш не был бы вам признателен, если бы вы ваши умения, возможности, все то, что является вашим преимуществом и вашей истинной драгоценностью, принесли на алтарь семейного благополучия? Разве полента и бутылка дрянного вина – лучшая еда, которой вы заслуживаете, а эти руки никогда не будут знать нежности лионского шелка? Разве участь жены лаццарони, поденная работа и грубые ласки вечно пьяного мужа – та участь, которую хочет для вас ваш почтенный родитель?
Марко Руццини покачал головой и поманил Кьяру к себе ближе.
- Не дочерняя покорность сделает вашего отца счастливее, а вам откроет жизнь в лучших, ярчайших ее красках, пастушка, - рубиновая булавка шейного платка кроваво подмигнула единственной слушательнице вдохновленного авантюриста, - лишь ваше желание выбраться из этой выгребной ямы!
Руццини принялся шарить по карманам потрепанного камзола, и с легким разочарованием извлек из левого лишь не первой свежести носовой платок.
- Я писал. У меня был огрызок карандаша и лист бумаги, их стащили крысы. Я писал племяннику в надежде, что он сможет навестить меня как можно раньше, дабы максимально сократить мое пребывание в этих стенах. Какая досада!..

Руццини внутренне ликовал, угадав по особым, хорошо знакомым ему признакам готовность слушательницы внимать и верить. Лишь одно могло помешать ему в осуществлении задуманного – и эта досадная помеха, словно почувствовав неладное, зашевелилась, засопела, заскреблась неуклюже в дверь – скрипнули заржавленные петли, и в образовавшемся проеме показалась лиловая физиономия охранника с крысиными глазками.
- Что-то ты долго, милочка, - соглядатай царапнул масляным взглядом по девичьей фигуре, словно потной ладонью провел. Однако ни беспорядка в одежде, ни какого-то иного беспорядка обнаружить не смог, сурово нахмурил кустистые бровки и буркнул, - мне господин начальник велел долгих разговоров с заключенными никому не позволять…
Красноречивая пауза свидетельствовала в пользу вольных трактовок начальственных распоряжений, буде со стороны арестанта последует просьба иного характера, сопровождаемая звоном монет.
Марко вздохнул.
В чулке, под пяткой, лежала пара серебряных дукатов, которые берег он на черный день.
- Девушка уже уходит. Пять минут. Я в долгу не останусь.
- Три, – лиловолицый страж почувствовал себя повелителем времени.
Дверь, надсадно кашлянув, закрылась.
- Кьяра… - сейчас он шептал, быстро, почти беззвучно, - Кьяра! Я могу, я знаю, я слишком хорошо знаю жизнь, чтобы видеть. Помоги мне встретиться с племянником, и, выйдя на свободу, я помогу тебе выбраться из этой выгребной ямы. Погоди!..
Он аккуратно выдернул рубиновую булавку из шейного платка, завернул в клочок потрепанного кружева и вложил ей в руку – первый раз он дотронулся до ее ладони – теплой и слегка шершавой на ощупь.
- Анджиоло Руццини. Спроси о нем в гостинице Конти, там подскажут. Отдашь ему эту булавку. Он поймет. И… пожалуйста, принеси мне карандаш и несколько листов бумаги. Сидя в четырех стенах, поневоле начинаешь задумываться. А некоторые мысли стоят того, чтобы их записать.
- Кьяра!.. – громыхнуло за дверью.