Карфаген горел каждую ночь в его сновидениях – единственное сладостное утешение, что осталось осужденному центуриону. Лишили славы, триумфа, жалования, трофеев; задели честь; даже солдаты манипулы поверили, что вспыльчивый, но справедливый начальник польстился на посулы врагов. Не раз, разгоряченный властью, забывался Мариус и без милосердия стегал виноградной лозой оступившегося легионера, но всегда за провинность. Случалось и смолчать, прикрывая зазевавшегося сторожевого, если тот был толковый воин – помнил центурион о своем происхождении, наряду со всеми радовался и страдал в бою, берег своих людей. В сражении никогда он не терял бодрость духа, ни один не посмел под его руководством бежать с поля битвы, растерявшихся, не щадя, толкал в гущу, хлопотал о лечении раненых. Тело же его было испещрено шрамами, и новых, позорных борозд от плетей, назначенных ему, как преступнику, Мариус стыдился.
Помнил он и горделивую радость от отчаяния карфагенян, которым было приказано сселиться с родных земель; помнил и злобное удивление, когда обнаружили они вместо распахнутых ворот пустого города – укрепленную крепость; помнил и первые дни осады, и дни последующие. Не уловил момента, когда ожидание превратилось в домашнюю привычку: у сновавших маркитантов можно прикупить казавшееся необходимым, женщины доступны и цен не задирают, случалось спать и на мягкой постели. То, что Мариус позволял себе, позволял и своим солдатам.
Каждую же неудачу центурион остро переживал: все большее недовольство вызывала у него тактика нового военного трибуна. В промедлении винил его Мариус, однажды неосторожно обмолвившись в присутствии примипила о том, что тогда, при одном из неудачных штурмов цитадели, не сдерживаться надо было, а решительно идти вперед, отомстить за пленных римлян, которых пунийцы истязают для устрашения и сбрасывают со скалы. Осторожничанье виделось ему трусостью, и хоть пришлось тут же признать, что не столь еще опытен он в стратегиях, но общее неудовольствие засело в умах. Может, кто из младших центурионов разнес его мысль, более грубую – кто донес на него и еще нескольких боевых товарищей, Мариус не знал. Как и имени того, кто оболгал его в предательстве.
Затянулось строительство: выгрызали рвы в чужой земле, возводили стены; все лишнее было выметено; возобновились усиленные тренировки. Все ближе, Карфаген умирал. Осажденные устраивали вылазки – кто с целью убить, кто с целью попробовать подкупить. Перебежчиков от разведчиков Мариус не отделял, перерезая горло каждому. С чьего языка позднее соскочила клевета, что он за три тысячи сестерциев обещал укрыть старика-карфагенянина с семьей?
В дни штурма ликованию центуриона не было предела. Безрассудно кидался он в каждый дом, предавая его священному огню. Мудрейший Катон говорил, что этот город должен быть разрушен. Отчего же Сципион, этот любитель эллинов, медлит? «Сжечь!», – диктовали разум и чувство.
С трудом сдавалась Бирса. С трудом удавалось начальству призвать легион к пощаде пленных: и с этим приказом не мог мириться Мариус. Лишь раз дрогнула рука с мечом, занесенным над головой женщины с ребенком на руках – безумны были ее огромные глаза, на миг показалась молившая озаренной божественным светом. Но стоило глянуть центуриону на ее короткие, состриженные волосы, как ненависть заполонила его, и с особой яростью он изрубил беззащитных. Кто мог заподозрить его в сочувствии?
Карфаген сгорел, проклятый. Его жители были проданы. Легионеры хвастались захваченной добычей, но вместо награды некоторых ждало наказание. Обвиненные в неповиновении начальству, бунте и измене, неугодные отправлялись в Рим не для триумфа, а для казни. Обращались с ними хуже, чем с пунийскими военачальниками, кормили ячменем, как рабов. Карфаген полыхал пламенем уже только во сне.
Город чествовал Сципиона. Мариусу от города достались побои; в тюрьме кормить почти перестали; обещали рубить голову топором. Чтобы спастись от позора, он пробовал было упросить охранника заколоть его, но безуспешно.
Тяжело переставляя ноги, в сопровождении стражников центурион брел не глядя по сторонам, не желая увидеть родственника. Идти по улицам в неподпоясанной рубахе, на женский манер, было неловко. Не думая ни о чем, Мариус просто считал шаги, часто сбиваясь и скользя по размазанным по дороге лилиях.
От окрика ликтора он вздрогнул, почувствовал, как напряглись охранники. Сердце глухо застучало. Жрица Весты, жрица богини Весты…
На колени он упал покорно, но посмотрел смело в глаза. Опять этот божественный свет, но уже гораздо дольше. Боли удара он даже не ощутил: весталка стала счастьем и надеждой.
- Это бунтовщик, госпожа, – подобострастно проговорил один из стражей и добавил с невыносимым презрением: – Продажный перебежчик!
Понурив голову, Мариус негромко процедил сквозь зубы:
- Не было такого.

На лице и в сердце не было и тени торжества: слишком горьким оказался урок, стыдом придавливало к земле, позором сковывало движения, как тяжелыми тюремными колодками. И ранее чурался Мариус жизни в Городе, такой же путанной, как здешние улицы; сейчас же кожей чувствовал неприязнь граждан. Война стала его стихией, приняла его, воспитала характер, научила не жалеть в минуту опасности, открыла новые земли, показала быт чужестранцев. Во славу предков и в назидание потомкам добывали они славу Риму, великую же несправедливость встретили, как и подобает воинам, не стеная, поборов соблазн вымолить у трибуна прощения. Будь центурион перебежчиком, предпочел бы сгореть с пунийцами и изменниками в карфагенском храме, но вины за собою он не знал. Всевидящие боги заступились за него! И с чувством благодарности мешалась в нем обида и желание мести; сожалея об уже казненных боевых товарищах, за которых, не раздумывая, он отдал бы жизнь в сражении, Мариус затаил ликование о своем чудесном спасении.
Вместе со всеми вздрогнул центурион, когда свершилось торжество. Никто не смел перечить жрице, и стражник, действуя поспешно, развязал руки осужденного. Освобожденные от пут, еще сильнее заныли израненные запястья; не поднимая глаз, Мариус уважительно склонился вперед в поклоне и поцеловал мостовую, с ее грязью, освященную присутствием невинной девы. До самого Дома весталок готов был он ползти, воспевая подарившую свободу.
- Изгнать его! – крикнул один из смельчаков в задних рядах. Охрана в замешательстве уставилась на ликтора, не зная, полагается отпустить пленника тотчас или вести к претору.
- Поднимайся, – пробормотал один из стражей, копьем тронув бок центуриона. И понял Мариус, что ждет его еще одно унижение, навсегда закроют для него городские ворота, без единого асса выгонят из конфискованного дома; живо нарисовались картинки будущей бедняцкой жизни, из которой профессиональному солдату путь лишь в преступники или гладиаторы.
От усталости и голода кружилась голова, и он не сразу смог распрямиться.

Тяжелым взглядом обвел Мариус собрание: не к таким врагам привык он, не от злого, осуждающего слова мечтал погибнуть, а от меча. Легко и приятно вести за собой центурию, первым храбрецом бросаясь в сраженье, своим примером укрепляя ослабшие сердца, но трудно идти в одиночку против толпы, заскучавшей без гладиаторов и мимов. И эту помощь весталки должен был принять центурион, смирив гордость. И от простой еды, ставшей настоящим угощеньем, отказываться, когда силы на исходе, было бы неверным: волчица вскормила Ромула и Рема.
Сдержав дрожь, он протянул руку к поданному кувшину с водой, хотел было припасть к горлышку, утолить мучительную жажду, но остановился, дабы сначала изъявить свое почтение.
- Благодарствую, благословенная дева, – проговорил Мариус, пытаясь смягчить хриплый голос и глядя на казавшуюся черной воду в сосуде. Лишь после этого он позволил себе с достоинством, не выказывая жадности, сделать несколько глотков.
Поступки давались проще, чем слова. Ораторским премудростям центурион обучен не был, обходился с солдатами грубым просторечным слогом, читал неторопливо, в школе же часто получал от учителя за нерадивость. Куда нужнее были знания, привитые жизнью и войною, но среди знатных горожан, умевших обсмеять за неизящно севшую тогу, его физические таланты были не в почете.
- У меня есть родич, арендатор инсулы, что в семи домах по левую руку от жилища Филетия, но дурную славу на него не хочу навлекать. Народ Рима гонит меня прочь, и я надолго не задержусь.
От мысли о ссылке вновь стало кисло, как от неразбавленного уксуса: не ждут его и в провинции, нет хижины, в которой бы занятая шерстью супруга с ласковым нетерпением поглядывала на улицу.
- Что встали? Расступись! Госпожа идет через Субуру! – зло объявил ликтор, с силою сжимая купленные лепешки. – Госпожа, велите…
Стоило жрице отвернуться, как ликтор, улучив момент, как псу бросил лепешки на землю. Центурион быстро, украдкой наклонился, поднимая угощенье с мостовой: в тесто, во вмятины от пальцев, тонкими полосами въелась грязь. Чувствовал Мариус, что не таким полагается быть прощанию с родными пенатами, что судьба ему еще вернуться в Город: назавтра назначена казнь собрата по оружию, последнего из пригнанных с пунийских земель.

Наскоро подкрепившись и впервые за долгое время имея возможность свободно расправить плечи, не гнуть более шею и спину, Мариус несколько повеселел, оказавшись с воды пьянее, чем с вина. Даже трудная дорога в пыли и грязи к дому, где быть ему нежеланным, опасным гостем, стала наслаждением: тяжелой шуткой отвечая на издевки провожающих и осмелев на подступах к Субуре, центурион не стал спускать тычки локтями и задиристо отталкивал особо надоедливых. С радостью ощущая приливающую силу во всем теле, что было изнурено лишениями и болями в старых ранах, но не было подточено постыдными болезнями, Мариус успел условиться с особо рьяными обидчиками о кулачном бое. Жизнь вновь стала понятной: успокоившись в драке, он станет рассказывать каждому, бахвалясь, о чуде помилования, а потом постучится в дверь с начертанным именем ночной красавицы и забудется в блаженстве до утра. И другая дикая мысль успела мелькнуть в уме центуриона: возможно, и претор проникнется торжественностью события и ссудит небольшое жалование.
Заметив улыбку бывшего осужденного, один из порядком уставших стражников пообещал выбить ему зубы. Кто-то из провожающих возмутился, толпа вознегодовала, явственно ощутилось напряжение: не плети, но только огонь мог укротить местный сброд. Ускользая от драки, Мариус старался шагать ближе к носилкам весталки, закрывавшим солнце.
И, прежде чем сообразить отвести взгляд от вновь спустившейся к нему девы, чье лоно было нетронуто, он с радостью и восторгом выслушал ее обращение. В чистых чертах жрицы заключалась добродетель истинных дочерей Рима.
Вслед за растерянным родичем выскочила его жена, приходившаяся осужденному сестрой, а за ней – тройка малышей, с любопытством разглядывающих процессию. Признав брата в окружении стражи и зевак, женщина подняла шум и запричитала в голос. Перепуганный поведением матери, захныкал самый младший из детей, коему едва миновал год; его плач подхватили и остальные. Но центурион, как зачарованный, слышал лишь тихий голос весталки.
- Назвали меня Мариусом, госпожа, но я осрамил имя своего отца, – заговорил он с волнением, поднеся руку к груди и сжимая рубаху так, будто желал вырвать сердце. – Вы же останетесь ославлены в летах, благодаря вашим деяниям. Вами оказана великая милость, а теперь спешите вернуться к священному очагу Весты. Не место здесь госпоже.
С поклоном он быстро попятился назад, скрываясь в толпе и меж домов, озираясь по сторонам, не понимая своей дерзости, но досадуя, что здешние нечистоты оскорбляли нежную природу спасительницы его тела и души.

Мариус пробуждался рано поутру, когда первые лучи солнца проникали сквозь едва прикрытые деревянные ставни, которым никогда было не сойтись вплотную, и инсула наполнялась голосами просыпающихся семей. Комнату родичи выделили ему под самой черепицей, и в этой узкой утробе, провонявшей капустным запахом, он с трудом мог выпрямиться в полный рост. Мала была и колченогая кровать, на которую бросили тюфяк, набитый соломой и клопами: сон под крышей оказался большим мучением, чем ночевка под открытым небом в лагере. Центурион не без тоски вспоминал о военной службе.
Несмотря на молчаливое недовольство мужа, сестра звала Мариуса садиться к столу, угощала обедом и дрянным этрусским вином. Обхождение центурион принимал с благодарностью, но томился. Деловой люд быстро потерял интерес к его истории, и вокруг остались лишь алчные до выпивки и развлечений проходимцы, да и те, прознав, что спасенному даровали жизнь, но не состояние, недовольно цедили остроты или подбивали на бесчестные деяния, на которые только способен здоровый сильный мужчина. Мариус слушал их снисходительно, отказывая без чувства, дабы не вызвать лишнего гнева, но внутренне содрогался от самой мысли, что жрица Весты будет молиться за преступника. Оборванцы подняли его на смех, когда раз он пробовал было передать образ чистой девы, более жестами, чем словами, за неумением пользоваться описательными выражениями, и все разговоры о ней центурион впредь решил пресекать. Но жгучее любопытство не давало ему покоя, и он занялся расспросами, обратившись к первым сплетникам города с торговых рядов, у одного из которых, как не мог забыть Мариус, весталка делала дорогую покупку.
Ему думалось, что с именем на устах он обретет покой, но, гонимый странным желанием и вынужденной праздностью, центурион на почтительном расстоянии остановился у Дома весталок, и от одного из отпущенников вызнал, что госпожа Эмилия гостит у родственников. Весть была воспринята с радостью: Мариус рассудил, что можно побродить в окрестностях частной виллы, не оскорбив девственной природы жрицы, в то время как подходить к Храму негоже. Прежде же чем идти к претору и быть наверняка изгнанным из Рима, захотел он проститься со своей случайной благодетельницей и это намерение схоронил ото всех в сердце.
Три дня в городской толчее было выдержать труднее, чем три года осады; Мариус осунулся лицом и помрачнел в ожидании стражников, что явятся и уведут его на суд. Свояк расстарался узнать и засвидетельствовать, что имущество его уже распродано. Надо было уходить добровольно, пока оставалась возможность, и радоваться, что Священный Город забыл о нем.
На четвертую ночь Мариус не спал. Избегая триумвиров, он добрался до южного склона Палатина. В старой, посеревшей тунике, со смиренным видом, его можно было принять за раба. Хитростью центурион проник в сад, прогулялся меж деревьев, радующих своих свежестью после пыльных улиц, и присел в сени одного из них, ожидая, когда кровь успокоится. Поочередно обращаясь к каждому из окон, он мысленно вознес краткую хвалу весталке и вдруг обмер, когда вблизи показался девичий лик. От чистой красоты теплом залило грудь, Мариус поспешил отвести взгляд, выпрямился, высоко вскинул левую руку и, кашлянув, поклонился:
- Не губите, госпожа. Однажды Вы меня миловали. Не искушаю судьбу, но без злого умысла явился пред Вами: преданному рабу Вашему, отпустите великую жалость с души.

Мариус вздрогнул, когда нежные девичьи пальцы повелительно коснулись его губ; от запястий исходил тонкий аромат благовоний, что особенно сладко раскрывается на коже в ночную пору. Но тщеславная радость узнавания, ибо не каждого вольноотпущенника патрон знает по имени, сменилась чувством иным, и центурион побледнел. Вновь отвел он потемневший взгляд, но в этот раз чтобы скрыть неудовольствие. Женщина велела ему – свободному человеку, солдату, мужчине – молчать; не была она, как обыкновенно, падшей или насилуемой; и в ее власти было превратить его в камень. Не как невинного ребенка, но уже как женщину слушал он весталку Эмилию: как все женщины маслит она плоть, завлекая мягкостью кожи; складки ткани не скрывают в сиянии луны чувственных очертаний тела.
В речи жрицы насторожили требовательные интонации, и Мариус поддался искушению сомнения: Веста ли молвит этими сладострастными устами, Веста ли хранит это взрослое дитя от телесных наслаждений, Веста ли гонит теперь его прочь. С отличными намерениями явился центурион в саду благородного патриция, но теперь вкусом, что кислее незрелых плодов, отдавала ему встреча. Направляемый марсовой дланью, Мариус привык силою рвать неразрешимое и брать недоступное. Могло ли одно прикосновение остановить необузданный норов?
- Госпожа, – центурион молвил тихо, как было указано, но тотчас упрямо вскинулся: – спася от одной немилости, бросаете на произвол другой, ведь нет ничего страшнее гражданину лишиться своего дома и родины. Но и это с легкостью перенес бы изгнанник, не будь он снедаем признательностью. Как Вы служите почтенной Весте, так он желал бы служить Вам, – протянув руку, Мариус сорвал две ягоды черешни, сросшиеся у черенка, и бросил их на окно, – и приносить жертвы к Вашим ногам, прославляя. И если бы кто из лектикариев занемог, заменил бы его плечом.
С трудом признавал он томящее сердце величие хрупкой девы, тяжело давались слова, но было в них и некое эллинское коварство, в коем римлянин не признался бы, убоясь гнева Юпитера.

Вязкую, мучительную борьбу с собою вел центурион: обычай предков запрещал из тщеславия желать весталку, но глаза не могли обмануть плоть, в оконном вырезе виделся ему образ дикой, грациозной Дианы, что подманивает лань с целью нанести точный удар кинжалом. Или он встречал сей лунный лик на карфагенских плитах?
- И консулу не зазорно испросить совета жрицы Весты – стыдиться ли простому человеку чести оказать ей услугу? Той, что ни словом, ни взором не обласкана и богами хранима. Но если госпожа велит забыть, то пусть она прикажет и вырвать горячее сердце, тогда лишь обрету покой, который сравним с отдыхом после долгой битвы.
Чем было его присутствие в саду патриция, как не той попыткой осадить укрепленную цитадель, что в итоге была сожжена? Сравнение заставило вновь содрогнуться, ибо не мог солдат желать Риму участи пунийского города; укоризненные речи весталки, горьким медом льющиеся из уст в уста, холодили его теплой ночью. В каждый миг боги могли покарать его за дерзновенное поведение: Мариус ждал, что молния прошьет его насквозь, разверзнется земля или невидимая рука сдавит горло. Однако дождевые капли отсчитывали время, и ничего не происходило.
- Покину город с дневной толчеей. Будет ли госпожа завтра проходить по улицам, пересекать Форум? Чтобы в последний раз проводить ее лектику признательным взглядом.
Расскажи он своим товарищам, что робеет перед женщиной да еще и незамужней, его бы засмеяли. И сам Мариус был недоволен собой, понимая, что дерзость скрывает робость. Кожа на скулах центуриона розовела, когда он скользил взглядом по фигуре девы, по ее одеянию, что намокало и становилось прозрачным. Ночной фиалкой распускалась весталка Эмилия.
И, прежде чем уйти, центурион стянул с плеч свой плащ и уложил его на окно, глухо добавив:
- Укройтесь, госпожа.

Разбередило чувства посещение сада. Мариус ринулся в злачные закоулки Субуры, в один из самых грязных и дешевых публичных домов, но последних сбережений хватило только на женщину с дряблой кожей и кривыми зубами. В ее объятьях он не мог найти покоя и в отчаянии выкрикнул, уходя: «Ты порочная женщина!». Проститутка долго хрипло хохотала вслед.
Слоняясь неприкаянно по неосвещенным улицам, нетронутым нежной луной, Мариус завел знакомство с теми, на кого свободный человек не обратил бы внимания ясным днем. Пили кислое вино, много вина, закусывали луком, от которого щипало губы, а потом пошли разбойничать, вооружив центуриона коротким мечом. Острие горячечно, мятежно пело гимн богине непорочности. Ограбили двоих, но жертвы были немногим богаче нападавших, так что их трупы даже не удосужились оттащить к Тибру, а скудные трофеи тут же пропили в ближайшей таверне.
Мариус очнулся на полу от удара ногой в живот, когда на рассвете хозяин заведения будил залежавшихся посетителей, размял затекшую от сна в неудобной позе шею и спешно вышел, не глядя на ночных собратьев. Добредя до инсулы, где жили родичи, он ввалился в квартиру на нижнем этаже, единственную, в которой имелся водопровод. Обмыв лицо и ноги, центурион вызвал сестру и выпросил у нее десять сестерций. Женщина залилась слезами и бранью, стыдя попрошайку, но не в силах отказать по родственному чувству. Получив нужную сумму, Мариус поклонился и обещал, что живым сестра его более не увидит.
Не останавливаясь, чтобы перекусить, он целенаправленно шел к Форуму, куда уже стягивался народ. Из головы никак не шел совет одного из пропойц. Не был ли он нашептан фурией в предрассветном угаре? Выбрав из толпы оборванцев пару мальчишек, Мариус подкупил их и принялся ждать.
Когда на главной дороге показалась лектика весталки, сердце центуриона забилось сильнее, и он сделал жест рукою. По условному сигналу двое мальчишек кинули по острому камню в спину лектикария и бросились врассыпную. От неожиданности раб оступился, и носилки ухнули вниз, подхваченные и выровненные лишь у самой земли. Толпа загудела. Пользуясь неразберихой, Мариус нырнул под занавеси лектики. Плечом центурион задел другого лектикария, который смолчал, но самые глазастые из толчеи заголосили: «Эй! Мужчина, там мужчина! Святотатец!».
Запрыгнув на носилки в спешке бега и преступления, центурион навалился на жрицу Весты и застыл над нею на согнутых руках. Сквозь ткань коснувшись бедром бедра невинной девы, он обмер от страха и восторга, глаза его были глазами прозревшего слепца. «Божественная! Позволь умереть в твоих ногах! Позволь умереть!», – шевелил горячими, пересохшими губами Мариус в беззвучной мольбе.
- Госпожа! Вы в порядке? – встревожено выкрикнул ликтор у самой занавески, не решаясь без позволения заглянуть внутрь.

Не иначе как дочерью Юпитера являлась хранительница очага и величия Рима: кожа весталки была горяча, словно кровь из сердца вулкана, дыхание сухое, как нездешний ветер, а глаза сверкали углями. Больно обжегся Мариус.
Ликтор, которому в иной раз он играючи свернул бы шею, без усилий вытащил несопротивляющегося из лектики и бросил оземь. Скользнув по камням, центурион в кровь разодрал бедро и локоть, вскинул руку, защищаясь от очередного удара, и сдавленно охнул, когда прутья рассекли поперек ладонь, плечо и шею. Низко понурив голову, Мариус застыл. В очередной раз повинуясь воле жрицы, чувствовал он, как звериное ворчание толпы отзывается в нем. Тяжела была нанесенная обида.
Когда процессия двинулась далее к Храму, он не пошевелился. И что-то зловещее было в согбенной его фигуре, так что суеверную толпу объяло беспокойство: полагалось растерзать святотатца, посягнувшего на чистую деву, но лишь несколько неуверенно брошенных камней просвистело над головою центуриона, за убийство невинного свободного гражданина можно было поплатиться собственною свободой и жизнью.
Сплюнув пылью и песком, высморкавшись и обтерев сочившуюся из ладони кровь о край туники, Мариус поднялся и хрипло, с угрозой проговорил: «Разойдитесь, иду я к претору». Кучка любопытствующих проводила его к дому Публия Коркула.
Великий понтифик возлежал за обедом и разрешил пустить посетителя в вымощенный туфом атриум только после трапезы. Мариус, изнеможенный жарой и голодом, поклонился патрицию, чье лицо еще лоснилось от довольства и жирного мяса, и начал рассказывать свою историю. Чем больше он говорил, тем уверенней становился, голос набирал силу, словно вновь он командовал манипулой. Претор же темнел на глазах от страшных, обличительных слов простолюдина. Говорил центурион, что возжелала его весталка, соблазняла телом и ласковым обхождением, звала в ночи и днем, не стыдясь народа и гнева богов. Держался он спокойно.
Публий Коркул с задумчивым презрением оглядел ораторствующего: с трудом мог он поверить, чтобы девушка благородного рода позарилась на грубого мужлана, но отдавал должное и физической мощи солдата, литым мускулам, подтянутости тела, мужественности лица. Времена менялись, все труднее весталкам давалось хранить целомудрие. Понтифик хмурился и заставлял повторять рассказ. Наконец, приказал он схватить центуриона, всыпать ему двадцать плетей и бросить в тюрьму до выяснения дела, пообещав Мариусу смерть при любом исходе.
Из недавно отстроенной регии Публия Коркула перенесли к Дому весталок. Выбравшись из лектики, он велел позвать весталку Эмилию.
- Весталка Эмилия обвиняется в прелюбодеянии! – голос понтифика клокотал. Торжественная весть облетела весь Форум.

Публий Коркул пользовался заслуженным уважением римских граждан за свой ум и проницательность. Триумфатор, человек благородный во многих отношениях, славный муж, помимо прочего обладал великий понтифик и выдающимися ораторскими способностями. Понимал он, что нужным словом может убедить толпу в невиновности жрицы, клеветным наговором казался ему рассказ бывшего центуриона. Неуверенность и отцовское чувство сжали его сердце, когда вышла на порог дева с ясным лицом. Но более всего чтил Публий Коркул римские законы и не мог допустить, чтобы даже легкая тень легла у ног Юстиции. Потому и свое сомнение принял он за доказательство вины.
- Здравствуй, сестра Циннии! – приветствовал девушку понтифик, гневясь. – Не отвели боги от великого позора, страшный день настал для Рима! Знал тебя, госпожа, еще Аматой, играющей в куклы, но сейчас вижу печать разврата на твоем лице: не убоялась ты гнева Весты, не подумала о судьбе города, не пожалела седин отца своего! Горе тебе, весь римский народ стал свидетелем твоего падения, когда для утех любовных посмотрела ты на осужденного! Данную тебе власть использовала, оскорбляя обычай и закон предков! Горе всем нам, госпожа, стыд и позор!
На миг прикрыл ладонью лицо Публий Коркул, собираясь с силами перед вынесением приговора.
- Любовник твой брошен в тюрьму, ждет его угощение ивовыми прутьями и в этот раз не уйти ему от справедливости. За тобой же, согласно традиции, поутру прибудет лектика, – понтифик почувствовал себя постаревшим на многие года и, поправив складки тоги, добавил тише и спокойнее: – Можешь отправиться домой и проститься с семьею.
Не желал слушать оправданий Публий Коркул, потому повернулся спиной к весталке Эмилии и забрался на носилки. Он ощущал сильную усталость и страх перед завтрашнем днем, когда весь Рим наполнится плачем.

Вся стража Мамертинской тюрьмы собралась посмотреть на необычного преступника, любовника весталки. Настороженно следили мужчины за тихим узником, негромко переговариваясь, и гадали, человек ли он вообще, распознав лик зверя в напряженной спине. Молодой охранник, наблюдающий за пленным солдатом с любопытством и тайным уважением, неловко пошутил, что такого следует держать в бестиарии среди медведей.
И животная тоска мелькнула в глазах поднявшего голову человека, и ожесточились сердца людей, когда он просил сказать о часе рассвета, ибо в камере не были прорублены окна, плотный камень не пропускал света.
«Этот негодяй хочет знать, когда понесут оскверненную деву!» – воскликнул пораженный смотритель и махнул рукою. Удары посыпались на центуриона, и Мариус взревел, забившись в колодках. Плетью выстегнуло глаз, ступни искровились до кости, на спине не было целой полосы кожи. С трудом сипел пленник сломанным носом, грудь его была разбита, осколками зубов распорол он изнутри щеку, соленым вкусом наполнился рот. Несмотря на боль, не прекращал Мариус попыток вывернуться, толкнуть плечом, укусить, пока мучения вконец не лишили его сил, и он замолк в забытьи. Тогда старший из стражников приказал оставить пленника в покое: настоящее наказание ждет его впереди, когда предстанет он на суд толпы римских граждан.
Очнулся центурион от визга крыс, что у его ног дрались за куски мяса, и более Мариус не хотел уснуть. Что-то острое кололо под сердце, но мыслями центурион возвращался к весталке Эмилии: она подарила ему жизнь, он же преподнес ей страдания – как примет она его дар? приняла ли уже, нашла ли упокой на проклятом поле? наступил ли их последний день, или еще прощается жрица со своею семьею? плачет ли, любит ли его?
Видел он, как в ней зарождается чувство чуждое ей и ему. Поборолись они упрямыми характерами, как резвится по весне молодняк, в любовной игре впиваясь зубами в холку. Спасительной, утешающей была память о том, что видел Мариус свое отражение в нежных глазах весталки, вдыхал ее аромат и сберег нетронутой, хотя душила страсть. И когда станут его убивать, он умрет, кровью славя ее имя.

Карфаген должен быть разрушен, чтобы не поселилось более на его земле могучее племя.
Сердце весталки должно быть иссушено, чтобы не возникла более в нем любовь.