Как только закрылась дверь за миссис Филлипс, чей безупречно-белый чепец успел изрядно намозолить глаза его светлости за последние несколько часов – но тому были серьезные причины, граф Лендбери с вожделением бросился к заветному графину, перекочевавшему из буфетной в библиотеку. Явившийся к началу сумрачной попойки доктор коротко поведал ему о состоянии супруги,  выслушал слегка купированную и подкорректированную фантазией его светлости историю супружеской ссоры, причастился умеренно и порекомендовал уличенному в неверности графу  пораньше лечь спать. 
Усталость от напряженного и насыщенного бурными выяснениями отношений дня, отполированная благородным напитком, уже сказывалась – Генри Бишоп дважды зевнул, посмотрел на часы и решил последовать совету эскулапа, предварительно распорядившись о подготовке комнаты  для Ливси поблизости от покоев ее светлости.

Граф видел второй – или, быть может,  третий по счету сон. Такие сны приходят в час волка, и оставляют за собой смутные и  душные воспоминания – вроде ничего конкретного, а во рту словно кошки нагадили. Именно такой сон снился его светлости в тот момент, как  в двери графской спальни со стороны гардеробной постучали. Стук этот, напоминавший царапанье крупной и настойчивой крысы (за что, собственно, был  графом и принят),  повторился через несколько секунд. Бишоп  пробормотал что-то неразборчивое, среднее между «Какого черта?» и «Пошли все вон!» и собрался повернуться на другой бок. Но крыса по ту сторону двери заскреблась еще настойчивее и  тревожно просуфлировала голосом дворецкого Филлипса:
- Ваша светлость! Ваша светлость. Проснитесь! Срочное дело!
Не вполне проснувшись, но уже начав недоумевать, граф запахнул халат и распахнул двери.  Первой внятной мыслью была мысль  о том, что у Кэтрин начались роды. Однако первая мысль растворилась в один момент, едва граф увидел заспанного  дворецкого, за ним – бледное лицо экономки, а сзади – всклокоченную бородку кучера Джона, который днем уехал на ферму к Уолшам, увозя в повозке Сесиль с нехитрым скарбом,  и совершенно оглохшую (но  еще вполне крепкую и способную помочь, в случае чего) тетушку миссис Филлипс, старую  Берту Хоук. 
- Что стряслось?  - мрачно вопросил граф, машинально поправляя несуществующий шейный платок.
- Беда, ваш-ша светлость, -  шепотом зачастила Филлипс,  поминутно огладываясь на пляшущую в руках супруга свечу, - вот  Джон вернулся… пешком.
- Ось сломалась, ваша светлость, - забасил кучер, сверкая темными глазами из-под кустистых бровей. В доме он бывал редко, и потому стеснялся, не зная, куда деть руки и шапку,  - мы только успели развилку проехать, на кочку, видать, попали, вот и навернулись, как миленькие…
У графа неприятно похолодело внутри. Горечь во рту усилилась. Он вспомнил, что видел во сне крысу, пытавшуюся утащить новорожденного младенца, завернутого в старое лоскутное одеяло.
- Что с женщинами, где они?
- Так в домике… там  же домик лесника стоит, пустой. Туда и добрались, я веток натаскал, огонь разожгли. Только вот беда, в-ваша…с-светлость. Девица-то рожать вздумала. Видно, струханула слегка, ну, как повозка опрокинулась… Или головой ударилась…
Генри Бишоп вцепился   в  косяк. Внутри  неприятно булькнуло.
- Что с ней? Она жива?
- А что с ней станется? –   брови на лице Джона изумленно  поползли вверх,  - там, в домике и лежит. Мальчонку родила, здорового. Снега натаяли, воду  подогрели, обмыли.  Орет, что твой поросенок в заборе. И  Берта с ними.  Только вот что нам дальше делать? Надобно инструмент и помощника, повозку починить, я один не справлюсь, а от  женщин какая подмога…

Мальчик.
Что-то теплое и мутное поднялось от живота вверх, к груди, затопило голову, и – словно сквозь вату -  Бишоп услышал вопль горничной, приближавшийся к спальне с неотвратимостью иерихонской трубы.
- Миссис Фи-и-иллипс, миссис Фил… ва-ааша светлость… Доктор велел передать – ее светлость рожает! Ее светлость изволит звать вас к себе немедленно! И его светлость тоже!
Горничная уставилась на Джона, икнула, подобрала юбки и опрометью бросилась обратно.
- Сиди здесь, распоряжусь, - буркнул граф, возвращая на лицо розовую краску, и подтолкнул ошарашенного кучера к креслу,  -  Филлипс! Пусть приготовят грогу для Джона и заварят крепкий чай с медом для ее светлости. Насчет помощников я распоряжусь, - повторил он. -  А ты тут жди, никуда не ходи. Вина тебе принесут, горячего! Ну, ступай же, Филлипс!

- Девочка? – на лице графа проступили недоумение и легкая  растерянность, словно Дэвид Ливси  сообщил ему о рождении хвостатого младенца. 
- Именно так, ваша светлость, - осторожно подтвердил доктор, внимательными глазами следя за метаморфозами выражений лица  нанимателя. Недоумение быстро сменилось задумчивостью, а следом за ним губы его светлости сжались в решительную полоску.
- Как чувствует себя графиня?
- Замечательно, насколько это возможно в ее положении, - быстро  проговорил Ливси, - сейчас я вернусь к ее светлости… не угодно ли вам посмотреть на дочь?
- Угодно. Надеюсь, дитя здорово? – рассеянно добавил Бишоп, поднимаясь с кресла.
- Совершенно здоровый и крепкий ребенок. Миссис Филипс уже распорядилась привезти кормилицу.
- Привезти… Привезти… - повторил граф Лендбери, морща лоб, - послушайте, доктор. Заприте двери в спальне графини и дайте знать слугам, что возникли некоторые…  осложнения. Распорядитесь приготовить лед из погреба, а также еще горячей воды и простыней. Вы попросите меня послать за женой, поскольку вам потребуется помощь повитухи,  а я тотчас же  распоряжусь подготовить экипаж. Вы же напишете миссис Ливси письмо, которое я вам продиктую немедленно.
- Э-эээ…
- Пойдемте со мной, - распорядился граф и, не теряя времени на дальнейшие разъяснения, поспешил в комнату жены.
-  Дорогая…  - он подошел к супруге, бледное лицо которой не столько  говорило  о пережитых недавно  телесных страданиях – кои были приняты графиней стоически, сколько о муках душевных, и прикоснулся сухими губами к покрытому испариной лбу,  - послушай меня внимательно. Сегодня ты родишь двойню. Девочку и мальчика.

- Именно, - безапелляционно подтвердил граф, оглядываясь назад и убеждаясь, что его распоряжения выполнены с надлежащей точностью – слуг в спальне не осталось, а за его спиной с удивительно  схожими выражениями  лица стоят Ливси и миссис Филлипс. Несмотря на то, что доктор был довольно молодым мужчиной, а Филлипс разменяла шестой десяток и по всем статьям считалась старухой, в течение нескольких секунд они выглядели почти близнецами -  их губы  синхронно растянулись в кривоватых  овечьих улыбках. Правда, тик поразил левую сторону лица доктора и правую – экономки.
Доктор оправился быстрее и смущенно кашлянул.
- Не смотрите на меня так, Ливси, - быстро проговорил Бишоп, наклоняясь к последователю Асклепия, - я не сошел с ума от переживаний.  Слушайте внимательно. Ты тоже, Филлипс.
И в   нескольких словах, бросая встревоженные взгляды на жену, чтобы в случае необходимости  воспрепятствовать  крайне эмоциональному выражению протеста (а граф, как истинный стратег и тактик, не исключал  вероятности бурных возражений со стороны и без того расстроенной супруги), Бишоп поведал о своем плане.
План был прост и гениален. В сорока минутах езды от поместья, в домике лесника, лежит служанка с новорожденным ребенком. Мальчиком. Если на козлы сядет кучер, а с ним поедет Филлипс, то дитя можно будет забрать немедленно. На обратном пути к ним присоединится миссис Ливси.
- … ваша супруга войдет через черный ход, неся сумку с инструментами, якобы  необходимыми для родовспоможения, и пронесет в спальню мальчика. Доктор будет находиться рядом с вами, душа моя, неотлучно. Вам придется изображать схватки еще пару часов.  Миссис Филлипс побеспокоится на предмет того, чтобы  приезд повитухи прошел  без излишнего внимания посторонних, - заключил граф, и выдохнул, сжимая пальцами прохладную женину ладонь, - когда все случится, мы сообщим челяди  о рождении второго ребенка.

- У него будет отдельная колыбель, - сухо возразил граф, раздражаясь жениной строптивости и одновременно понимая, что избежать истерики не получилось – хотя бы потому, что нет отвратительнее преступления в глазах любой матери, чем требование признать первенство чужого ребенка. Особенно ребенка собственного мужа  и другой женщины.
Бишоп понимал, что потребуется время, чтобы жена смирилась с присутствием в их жизни бастарда, которого будут выдавать за законного наследника. Он знал, что ему придется пережить многое – слезы, упреки, обвинения в бывших, возможных и невозможных грехах, подозрения в несуществующих связях и (не исключено) даже временное отлучение от супружеского ложа – в своей мстительности женщины часто бывают мелочны и несправедливы.
Но он готов был это снести.
  - Если, дорогая моя, слишком зыбкая категория, - проговорил он, поправляя влажную прядь волос, выбившуюся из-под кружевного чепчика, - мы слишком долго ждали, чтобы полагаться на смутное «если», какового может и не случиться. Ты же не хочешь оставить своим девочкам лишь малую часть пирога, довольствоваться крохами со стола, который будет принадлежать и вовсе чужому человеку – если Господь так и не пошлет нам сына?

Последний аргумент был в известной мере ударом ниже пояса – но он не хотел и не мог довольствоваться зыбким «может быть».
В конце концов, мальчик наполовину Бишоп – граф надеялся, что на большую часть, хотя бы потому, что в чудесном рождении  двойни придется убеждать не только челядь, но и соседей, и весь свет.
Он был настроен решительно.
Оставалось убедить жену.

Отредактировано Генри Бишоп (2016-04-16 20:12:03)

Бишоп не столько понял, сколько почувствовал, что Кэтрин готова сдаться, и ее возражения – пусть и продиктованные женским страхом потерять все, что ей принадлежит, проговариваются скорее механически, без недавней страсти.
Будучи скорее человеком  момента и лишенный  поступательной жениной  практичности, снедаемый жаждой деятельности и не готовый дожидаться гипотетического, граф Лендбери нетерпеливо взял ее за руку и потянул одеяло на себя.  Открылась белая влажная шея, глубокая ямка, налитые молочные груди.
- Тогда и будем думать, дорогая моя, - быстро проговорил граф, наклоняясь к ней и припадая губами к соленой коже. Он так же быстро поднялся, торопливо натянул одеяло на шею, погладил супругу по шелковому затылку – машинально, как треплют по холке любимую борзую после удачной охоты, - ты держалась молодцом. Дитя прелестно. Истинная дочь своей матери. Надеюсь – тот, другой – окажется сыном своего отца. Если же  Господь явит нам свою милость… тогда и будем думать.
Напоследок он  поцеловал ей руку, словно скрепляя договоренность – так оно и было, кивнул  доктору Ливси и вышел за дверь.
- Мадам? –  вопросил эскулап, ставший свидетелем диалога слишком интимного, чтобы быть пересказанным кому угодно и когда угодно, и оттого несколько растерявший профессиональную выдержку, - как мне поступить?