Мэри Фишер смахнула пыль со складного ломберного столика, днем служившего в качестве подставки для вазы с цветами, выглянула в окно и несколько минут наблюдала за играющим малышом и молодой хозяйкой. Идиллическая картинка, щедро разбавленная прозрачным осенним светом и первыми ярко-желтыми пятнами  на деревьях, привела Мэри в умиленно-слезливое состояние.
- Брак ей на пользу, -  подчеркнула Мэри Фишер спустя полчаса, расположившись на кухне. Время ленча прошло, а время обеда еще не наступило,  -  после родов она округлилась и  похорошела.
Для Мэри  (как и для известного в  аристократических кругах фламандца Рубенса) полнота и красота были неоспоримыми синонимами.
-  Неудивительно, - прогудела Джинни Джонс, кухарка, прищурив правый глаз – левым она ощупывала щедро приправленный специями окорок, - она и есть начала, как человек, а не как пичужка.
- Она  и раньше не жаловалась на отсутствие аппетита, - пожала плечами Мэри, и авторитетно постановила, - все дело в хорошем муже.
В мужьях – хороших и плохих – Мэри разбиралась. У нее их было трое. Первый свалился  пьяным с лошади и сломал шею, второй утонул в пруду, расставляя сети для карпа, а третий…
- … всем хорош, - подбоченилась Мэри Фишер, - при хорошем муже и жена расцветает. Я, как доктор объявил о помолвке, так сразу и сказала – правильный выбор, из молодого хозяина будет толк, - в голосе служанки звенела неподдельная гордость, словно это она сама просватала Гвендолин, - толковый, непьющий. Да и мужчина видный. Чай, скучать не даст.
- Что видный, то правда, - хмыкнула Джинни, - на него не одна фермерша заглядывалась. Слышала, небось -  Лиззи Браун не только заглядывалась…
- Да разве ты не знаешь, что случилось с Лиззи, - охнула Мэри Фишер, цепляясь за неосведомленность кухарки как утопающий за спасительную соломинку, - совсем плоха она. Говорят, третьего дня жаловалась, что в ухе стреляет, а потом в один день слегла. Хозяин еще поутру к ней на ферму поехал. Мальчишку с мельницы за ним послали. Как сказали, что к Лиззи,  он побледнел прямо… и тут же поехал.
- Да ну, побледнел, - недоверчиво возразила кухарка, - ничего не побледнел. Но завтрака не дождался…
- О как! – подняла палец  Мэри, - не дождался.
- Что с него взять! Мужчины! – пожала плечами Джинни Джонс.

Он приехал слишком поздно. Рациональная часть рассудка проговаривала скучным менторским тоном, что ничего  бы не изменилось, если бы он приехал накануне вечером. Судя по симптомам, течение мозговой горячки было молниеносным, и все его старания не повлияли бы на исход.
- Что делать-то,  господин доктор? – почтительно прошептала соседка Лиззи, круглолицая коренастая Берта, теребя пальцами засаленный передник, - вы поедете?
- Нет. Я останусь, - проговорил Ливси ровным голосом, - убери тазик.
Берта, бормоча молитву, потащила тазик с «дурной кровью» прочь, а Ливси остался, закрепил на запястье холщовую повязку – на ней немедленно проступили густо-вишневые пятна. Он рассматривал заострившийся нос и скулы некогда цветущей, еще молодой  женщины. Темные волосы прилипли ко лбу влажными прядями. Ее лицо стремительно серело, как бумага в пламени свечи. Кровопускание, холодные компрессы из трав, попытки очистить желудок и напоить больную жаропонижающим сбором – все было тщетным. К полудню  (он предполагал, что к полудню, но не знал наверняка – внутри стоял густой полумрак; единственное окно в комнате по его распоряжению было плотно завешено темной тканью) она перестала глотать, и рационалист взял в нем верх.
- Она умирает.
- Что делать-то,  господин доктор? – тупо повторила Берта.
- Родня у нее есть?
- В Калмстоке никого. Она сама не местная. Томас ее из Девона привез…

Лиззи умерла тихо. Ее рука безвольной плетью свесилась с лежанки, еще теплая, но уже  неживая. Несколько мгновений он тупо рассматривал эту руку, с узловатыми суставами и синими полулуниями ногтей, потом поднялся,  порылся в сумке, достал оттуда гинею и отдал опешившей соседке. Пальцы  у нее были холодные и влажные. 
- Похороните  ее достойно.
- Конечно, господин доктор, - Берта сжала в кулаке  монету,  - простите за беспокойство, господин доктор.
- Не стоит,  - во рту было горько.

Во второй половине дня  погода испортилась. Задул холодный ветер, заставил поежиться, поднять воротник. Он вошел в дом с черного хода и поразился царившей внутри тишине. В кухне на плите кипел котелок. Мэри молча забрала плащ;  кухарка встретила его улыбкой – как показалось ему, какой-то кривой, но расспрашивать постеснялась, только полила на руки из ковша, пока он яростно тер кожу щеткой и щелоком. Потом он поднялся в свою спальню, минуя комнаты жены и сына.  Джинни сказала, что хозяйка и ребенок спят.

Ливси долго сидел в кресле, не  замечая сгустившихся сумерек и не зажигая свечей, и очнулся, лишь когда Мэри позвала его обедать.  Гвендолин  уже сидела за столом, в простом платье, без привычной улыбки на лице, но он, поглощенный своими мыслями, не заметил этого.

В молчании они съели по куску утки и перешли к картофелю.

Отредактировано Дэвид Ливси (2016-07-15 22:24:58)

- Она умерла, - коротко проговорил Дэвид, поднимая голову, - передай мне соусник.
«Соусник» очевидно ставил точку в расспросах, и обед завершился в полном молчании.

Он видел смерть слишком часто, чтобы быть чрезмерно взволнованным очередным безнадежным случаем, но  смерть женщины, которая когда-то дарила ему свои ласки безо всяких условий – простой, милой, доброй женщины, вдовы,  рано лишившейся мужа, осознавалась им  иначе – не обезличенно.
Это неприятное ощущение оставалось внутри еще некоторое время, во время обеда и после обеда, когда Мэри, поглядывая на непривычно молчащих  супругов, убрала посуду, а Дэвид, осведомившись о сыне, и получив вполне  удовлетворивший его ответ о том, что дитя здорово и благополучно, ушел в кабинет, и имел продолжительную беседу с вернувшимся из Лендбери доктором Бойлом.
Ричард Бойл, будучи освобожденным от рутинных обязанностей ежедневных визитов к больным пациентам, но не желающий угасать рассудком раньше отведенного ему срока, всегда охотно обсуждал сложные случаи в практике любимого своего ученика и зятя. Половину вечера  джентльмены проговорили о молниеносных случаях мозговой горячки, эффективности  ранних кровопусканий и сошлись на том, что медики еще не придумали способа побороть этот недуг, а после перешли к бренди и разговорам о парфосной охоте, которую намеревался устроить граф в скором времени – и Ливси ушел от тестя, если не успокоившись, то определено примирившись с тем, что жизнь и смерть  диктовали свои условия в противовес скудным человеческим знаниям и возможностям.
Вернувшись в свою комнату, он разделся ко сну – легкий укол под ложечкой  напомнил ему о Гвен и о том, что они едва ли перемолвились парой слов за весь день. Он вспомнил, как непривычно тиха она была за обедом, и почувствовал угрызения совести;  еще не определившись, что движет им сегодня, физиология или смутное чувство  незавершенности,  Ливси нащупал босыми ногами сафьяновые шлепанцы, запахнул халат и  направился в женину спальню.

Он застал Гвендолин  одетой, но не удивился этому – точнее, просто не придал значения, уселся на кровать рядом, шумно выдохнув.  Обратив внимание не столько на интонацию, сколько на выражение лица,  Ливси почувствовал ее напряжение и нервозность, но еще не связал с сегодняшним событием, и потому ответил быстро, ровно, и без видимого усилия:
- Мы обсудили с доктором  сегодняшний случай… помочь нельзя было. Тяжелый был  день. Не будем об этом.
«Все люди смертны», - фраза слишком затертая и привычная слуху, и он пропустил ее, осознав чуть ли не впервые, что смерть можно принимать близко к сердцу.  Профессионал в нем все еще негодовал на собственную беспомощность, человек философски принимал конечность бытия как данность, и только неприятная царапина в горле напоминала о том, что чужая смерть может быть болезненна. Впервые он понял, что в его жизни  есть люди, которых он по-настоящему страшится потерять.
Углубившись в собственные мысли, Ливси  не сразу осознал, что молча сидит на кровати рядом с женой, уставившись в невидимую точку на обитой ситцем стене, и, очнувшись, протянул руку, привычно погладив ее шею,  прикрытую домашним платьем, как броней. Желание всколыхнулось в нем мягким толчком. Он посмотрел на Гвен, окруженную ореолом света от единственной свечи.  В уголках ее глаз прятался полумрак. Она была живая, теплая, она была рядом, и это успокаивало больше, чем любое иное, и Дэвид  уже более требовательно пробежался пальцами по спине, привлекая ее к себе.

Он любил в Гвендолин  ее мягкость  - не молчаливую, равнодушную  покорность в постели, которая становилось  признанной меткой жен среднего класса, а готовность отвечать, удовольствие, с которым она встречала  и принимала его;  блеск глаз,  сбивчивое дыхание – сотня мелочей, по которым муж чувствует, что желанен  – если, конечно, он пожелает чувствовать.  Он привычно ожидал ее движения навстречу – пусть неосознанно, но его ожидание споткнулось о ее прямую  спину так же явно, как если бы это оказалась вдруг каменная  стена.
Рука соскользнула вниз, коснувшись прохладной батистовой простыни.
- Эта женщина? – переспросил Ливси, почему-то даже не удивившись.
Когда-то. Когда-то она была ему не чужая – если так можно было называть нечастые, но ставшие обыденными  визиты в фермерский домик. Первый раз он увидел Лиззи вскоре после переезда в Калмсток. Его попросила прийти  та же соседка, Берта, от которой он узнал по дороге, что Лиззи Браун живет одна, вдова, бездетна; ее муж умер три месяца назад, и Лиззи поговаривает, что вернется в город – точнее, сделала бы это сразу, но у нее из близкой  родни никого не осталось, и поэтому она все еще держится за клочок земли, аренда которого оплачена на год вперед. Вызов оказался несложным – ушиб коленного сустава. Кости и связки не пострадали – он понял это сразу, ощупывая округлую припухшую  коленку со свежим кровоподтеком. Лиззи Браун - молодая, крепкая, темноволосая, с вишневыми губами - «сочная», как сказал бы доктор Бойл,  была мила и непосредственна, и, наложив повязку и порекомендовав травы для примочек, Ливси ушел домой, чему-то улыбаясь, пообещав вернуться и узнать, все ли в порядке, через неделю. Через неделю он вернулся,  и  все произошло само собой, на той самой лежанке, где он осматривал ее в прошлый визит.  Молодость тянулась к молодости, жизнь хотела жить. Визиты в фермерский домик стали регулярными. Лиззи  ничего не требовала и не просила для себя, но он иногда помогал ей деньгами, стараясь не превращать их встречи в оплаченное удовольствие, но понимая, что она станет нуждаться, коль скоро истощатся семейные запасы.
Его помолвка  положила конец их встречам – и она приняла это спокойно и покорно, как данность.
- Эта женщина, - он пытливо всмотрелся  в напряженное лицо жены, - эта женщина когда-то была моей любовницей. Раньше. До нашей свадьбы.
В повисшей тишине громко, словно капля масла на раскаленной сковороде,  зашипел свечной огарок,  и наступила темнота.
- Это было давно, - повторил он, ощущая темноту как паутину.

Отредактировано Дэвид Ливси (2016-08-01 12:07:21)

Темнота скрывает многое. Неловкость первой ночи, конфуз  первой неудачи, все то интимное, что происходит между двоими и что не просто не принято выставлять напоказ – не принято обсуждать, оставаясь вдвоем, и все равно Ливси почувствовал себя так, как будто к его лицу поднесли свечу.
Ощущение липкости  прошло вместе с ощущением ее выдоха  на собственной коже. Он улыбнулся. Он не видел ее  в темноте и знал, что она не видит его лица – но также знал, что она видит его улыбку. Это знание было  очевидно, как и понимание того, что Гвендолин  не нуждается в привычной и удобной для большинства жен банальности бухгалтерских  расчетов.
«Наша свадьба состоялась  через полторы недели после помолвки. Из них пять дней я провел в Экстетере», - мог бы сказать он, но не сказал. Она нуждалась в другом, и он, не удивившись естественности ее  желания, но улыбнувшись вопросу,  почувствовал неожиданную легкость внутри – из-за отсутствия необходимости солгать, из-за удивления собственным чувствам  и понимания, что ложь была бы для него не просто вынужденной  необходимостью, но необходимостью  неприятной, а еще потому, что ее вопрос поставил ее в один ряд с теми редкими женщинами, для которых право на внимание мужа определяется не только церковными законами, а чем-то еще. Это «что-то» тепло пульсировало внутри него.
Формально Дэвид  был у Лиззи Браун после объявления о помолвке. Формально – потому что это было прощание, но прощание больше деловое, чем сентиментальное. Он пробыл в ее домике десять минут - говорить им было не о чем, да и незачем,  оставил ей немного денег;  Лиззи неловко приняла их, и, покраснев, пожелала счастья.
- Нет, - сказал он, - нет. Я не навещал ее после того, как сделал тебе  предложение.
Дальше стало легко. Он протянул руку, стягивая с ее головы дневной чепец и зарываясь пальцами в волосы.

Она была рядом – как раньше. Именно сейчас, когда он с необыкновенной остротой осознал, как в ней нуждается. Он вдохнул ее запах – ее волосы пахли лавандовым мылом, теплом, чем-то особенным, присущим ей одной. Он коснулся губами ее щеки,  еще влажной  от слез, и ощутил, как его затопила солоноватая на вкус нежность – слишком хрупкое и слишком важное  ощущение, чтобы невозбранно  пожертвовать хотя бы частицей его, спугнуть ее робкое доверие  одним неосторожным словом.
 
Это пришло не сразу. Понадобилось больше года  - множество совместных дней и ночей, ее роды, его мужская гордость в тот миг, когда он впервые взял на руки собственного сына – скользкий, орущий  красный комок. Понадобилось много вечеров – тихих семейных разговоров, иногда лишенных глубокого смысла;  наконец, понадобилась смерть когда-то близкой ему женщины, чтобы окончательно осознать, как важна для него женщина живая – та, что сейчас доверчиво склонилась к его груди, как пугает его одна мысль о том, что он может ее потерять. Незаметно  она стала частью его самого, и он уже не мог представить себе другую жизнь – пусть тоже удобную и комфортную, не лишенную привычных довольств и почета,  но без нее.
- Не плачь, - проговорил Ливси, - ее не было.
Сейчас он был в этом убежден совершенно.
-  Сейчас мне кажется,  что никого не было – до тебя.

Больше не нужно было слов – все главное уже сказано, а то, что оставалось,  звучало в них – в ее сбившемся дыхании,  его взгляде и смешных в своей  поспешности попытках помочь ей раздеться.